Феликс Волховский родился в дворянской семье Вадима и Екатерины Волховских в 1846 году (в ряде источников в 1844 / 1845). Детство прошло в имении деда в селе Мойсевка Полтавской губернии и городе Новоград-Волынский (на нынешней территории Украины, ранее входил в состав Волынской губернии Российской империи).

В воспоминаниях «Отрывки одной человеческой жизни», которые публиковались в «Современнике» в 1911–1912 годы, Волховский делился впечатлениями из детства в селе Мойсевка. Он называл имение деда «паучьим царством».

Усадьбой владел дедушка по отцу Петр Григорьевич Волховский: «одинокий, угрюмый, деревянный старик, с голым черепом, прикрытым резко-очерченным черным париком, словно кругом обрезанным ножом, и с густо нафабренными усами». В село будущий публицист переехал вместе с матерью из «новоград-волынского гнезда».

Волховский вспоминал, что его дедушка позволял себе бить лакеев, издевался над «придурковатым», одиннадцатилетним крепостным мальчиком и «прятал все выжатые соки в крепкую, стоявшую в его спальне, шкатулку с секретным замком».

«Молчаливое присутствие паука трепетно чувствовалось всеми мойсевскими мухами. Все в доме двигались по паркетным полам бесшумно, говорили мало и вполголоса; идя по двору, каждый домочадец исподтишка косился на барское внимание; крестьяне, минуя усадьбу, на таком расстоянии, что и лица их невозможно разглядеть, снимали униженно шапку и несли ее в руках» (Современник. 1912. Кн. 3).

В воспоминаниях было описано наказание одного из крестьян, свидетелем которого стал Волховский, а также последующее за этим «первое революционное дело»:

«Прокоп лежал ничком на земле со спущенными штанами и завернутой на голову сорочкой. На голову его навалился один „десятский“, на ногах сидел верхом другой, а ременная „хлиборобская“ „пуга“ (кнут) поднималась и опускалась, оставляя на оголенной спине темно-красные рубцы... И вот, в этот момент крайнего возбуждения и напряжения всех внутренних сил я детским инстинктом почувствовал существование причинной связи между двигавшейся передо мною деревянной фигурой и постыдным делом, которого я только что был свидетелем» (Современник. 1912. Кн. 3).

Публицисту на тот момент было всего семь лет. Впечатленный увиденным он «с горящими глазами и сжатыми, поднятыми вверх кулаками» побежал за своим дедом, Петром Григорьевичем, и ударил его в поясницу.

В дальнейшем данная история будет изложена публицистом в годы ссылки на страницах «Сибирской газеты»: герой рассказа «Правдивая душа», семилетний Коля, также столкнется с различными примерами несправедливости по отношению к крестьянам и рабочим, но уже в имении Евстигнея Панкратьича Самтоугина на Журчеевской мукомольне.

Волховский обучался во 2-й петербургской гимназии и Ришельевском лицее в Одессе, затем поступил вольнослушателем на юридический факультет Московского университета. Здесь он попал в революционную среду, в 1863–1866 гг. Волховский значился секретарем малороссийской общины — студенческого землячества, за что был привлечен к дознанию.

Известно, что Волховский вел дневник, одна из записей которого в 1866 году описывала гражданскую казнь (публичное наказание с преломлением шпаги над головой в знак лишения всех прав и состояния) литературного критика и революционера-демократа Николая Чернышевского:

«Из всего этого ясно только одно, что правительству нужно было упечь Чернышевского, как такого человека, который с замечательною энергией и талантом развивал в русской прессе мысли, вынуждавшие у него реформы, которые шли вразрез с частными узкими интересами русской аристократии, во главе которой стоит аристократия правительственная, двор. Чернышевский мученик за стремление к достижению общественного блага. И мы должны с любовью чтить эту светлую личность и чтить не бессильным хныканьем, а делом».

В университете Волховский сблизился с революционным кружком Николая Ишутина (член кружка Дмитрий Каракозов попытался застрелить императора Александра II в 1866 году), а также сдружился с одним из авторов первого перевода «Капитала» на русский язык Германом Лопатиным.

Волховский был вынужден бросить учебу, после чего устроился работать в книжный магазин Александра Черкесова. В 1868 году его впервые арестовали, и он более семи месяцев провел в Санкт-Петербурге при III отделении и Петропавловской крепости по процессу «Рублевого общества» — пропагандистской группы, которую он организовал вместе с Лопатиным для распространения книг среди крестьян.

Обществом была напечатана лишь одна книга русского революционера Ивана Худякова «Древняя Русь». Волховский и Лопатин планировали создание общества странствующих «учителей», которые будут ездить в сельскую местность, знакомиться с жизнью крестьян и обсуждать с ними различные исторические и политические вопросы.

Уже находясь в эмиграции, Волховский описывал свой первый арест:

«Однажды ночью, мы с мамой уже давно легли спать, в нашу дверь постучались. Моя мать, которая спала более чутко, чем я, поднялась и открыла ее полковнику жандармерии, которого сопровождал младший офицер и полдюжины служителей. Он спросил обо мне, а когда узнал, что я в постели, потребовал, чтобы мама провела его в мою комнату. Когда я открыл глаза, они упали на синюю форму. Полковник попросил меня встать и показать ему все мои бумаги, корреспонденцию, рукописи и т.д. Естественно, я сделал, как мне сказали. Рассмотрение моих писем, книг и т.д. продолжалось всю ночь, но все это время, несмотря на мои протесты, мне не разрешали одеться» (The Fortnightly Review, 1890, № 48).

По мнению Волховского, полковник думал, что, переодеваясь, он может скрыть важные документы: «Однако поиск ничего существенного не дал. Я всегда старался сжигать письма моего друга, как только прочту их».

В мемуарах «Друзья среди врагов» Волховский вспоминал о тюремных буднях:

«И вот потянулись тюремные дни — бессодержательные, как чиновничья „отписка“, бесконечные, как осенний дождик, надоедливые, как бормотание дьячка на клиросе пустой церкви. Читать было нечего; редкий из дежурных жандармских офицеров доставал из богатейшей библиотеки при Третьем Отделении что-нибудь в роде „Коммерческой Энциклопедии“ или „О комплектовании кавалерийских полков лошадьми“. Бездеятельность, словно ржавчиной, разъедала душу».

Публицист характеризовал условия заключения следующим образом: ему хватало еды, он мог гулять во внутреннем дворе III отделения больше часа в день, камера была хорошо освещенной и чистой.

Самой главной «пыткой» Волховский называл частые допросы:

«Каждые две недели или около того, а иногда и каждую неделю в течение этих семи месяцев меня приводили в комитет, которому было поручено вести мое дело. Допрос проводил секретарь, и после того, как он закончил, меня просили записать ответы. Общий характер поведения комиссии по отношению ко мне был таков, что внушил мне мысль, что я отчаянный преступник, что они знают все о моих деяниях, и что мой единственный шанс добиться смягчения наказания заключается в чистосердечном признании» (The Fortnightly Review, 1890, № 48).

Волховского с Лопатиным держали за решеткой из-за разногласий в показаниях. Один уверял, что деньги собирали для помощи голодающим; другой — для распространения «общеполезных цензурованных книг».

Волховский в воспоминаниях описывал диалог с жандармом, который способствовал освобождению его и Лопатина. Переданная записка позволила сделать показания идентичными.

После освобождения Волховский попросил секретаря рассказать, какой проступок он совершил:

«Мне серьезно предложили не задавать праздных вопросов, а радоваться, что мне вообще разрешили уйти. Помню также, как он указал на мое украинское платье, которое я в то время всегда носил, и посоветовал мне больше его не надевать. Из этого видно, что в России всякая особенность, даже в одежде, способна возбудить подозрение как проявление некоторой независимости духа» (The Fortnightly Review, 1890, № 48).

При обысках в квартире Волховского были обнаружены многочисленные изображения поэта Тараса Шевченко, главы малороссийского казачества Павла Полуботока и фотографии людей в украинских национальных костюмах.

После заключения Волховский был отдан на поруки матери, за ним установили негласный надзор. В 1869 году Волховский был арестован вновь по подозрению в организации студенческих беспорядков, он проходил по «нечаевскому делу» (руководитель революционного кружка «Народная расправа» Сергеем Нечаевым организовал убийство студента Ивана Иванова, выступавшего против расклейки листовок в поддержку студенческих волнений).

Волховский провел больше двух лет сначала в московских тюрьмах, а затем в Петропавловской крепости:

«Меня арестовали по подозрению и немедленно поместили в одну из тюрем при Главном управлении полиции в Москве. Там меня продержали три месяца, а затем перевели в Петербург и снова заключили Петропавловскую крепость, где я пробыл год, а затем был переведен в другую тюрьму, где я пробыл еще год или около того» (The Fortnightly Review, 1890, № 48).

Волховский вспоминал, что камера в Петропавловской крепости была плохо освещена, из-за чего он мог читать лишь несколько часов в день.

Также он жаловался на еду: «Если кто-то не съедал весь ржаной хлеб, то был вынужден страдать от голода, а если кто-то съедал его целиком, неизбежным последствием было расстройство желудка» (The Fortnightly Review, 1890, № 48).

По «нечаевскому делу» проходили различные представители революционного студенчества, не связанные с кружком. Вместе с Волховским была арестована и его будущая супруга Мария Антонова. Она работала в швейной мастерской матери Волховского, принимала участие в «Рублевом обществе» и нечаевском кружке.

«Дедушка русской революции» Николай Чайковский вспоминал, что Волховский, несмотря на негативное отношение к «нечаевщине», «как только речь зашла об его товарищах по суду… преобразился, забыл о своих болезнях, в глазах забегали огоньки тонкого, любовного юмора и художественной наблюдательности; посыпались яркие характеристики, меткие сравнения и оценки, чего от каждого из них можно ожидать в будущем, как будто он знал всех этих людей с малых лет и был призван озаботиться их дальнейшей судьбой» (Голос минувшего. 1914. № 10).

В 1871 году на одном из заседаний Волховский с разрешения тюремного начальства вручил букет цветов подсудимой Александре Дементьевой. Так публицист выражал свою солидарность с осужденными по процессу, несмотря на неприятие произошедшего в революционной среде убийства.

Жандармский офицер доложил об этом председателю суда как о факте недопустимом. Председатель не согласился:

«Я полагаю, что букет Дементьева может иметь, я разрешаю».

Наблюдавший за ходом суда агент сообщил в III отделение: «Дементьева с букетом и отправилась по окончании заседания в Петропавловскую крепость». Об инциденте доложили царю и, как следует из пометы руководителя жандармов Николая Левашова, «его величеству угодно было повелеть, чтобы подобное „более чем неуместное“ распоряжение г. председателя было бы сообщено г. министру юстиции».

В тюрьмах Волховский писал стихотворения. Сам он вспоминал, что цикл «Тюремные песни» был одобрен поэтом-сатириком и редактором сатирического журнала «Искра» Василием Курочкиным, но запрещен цензурой в 1872 году. Тем не менее, некоторые произведения публициста были напечатаны: например, сатирическое стихотворение «Терпенье!» («Вестник Европы». 1871. № 10) и перевод из Томаса Гуда («Вестник Европы». 1872. № 2).

Почти сразу после оправдания по «нечаевскому делу», в 1871 году, Волховский женился на Марии Антоновой. Они уехали в Севастополь, где провели лето, поправляя здоровье.

Вместе с супругой Волховский примкнул к «чайковцам» — так называли народнические кружки по фамилии одного из лидеров движения. В состав кружка входил и другой будущий фельетонист «Сибирской газеты» — Дмитрий Клеменц.

Чайковский вспоминал о Волховском:

«Мы встретились с Феликсом Волховским в первый раз ровно 43 года тому назад, осенью 1871 г. Он тогда был только что оправдан по Нечаевскому делу, к которому его совершенно случайно припутали, и временно жил в Петербурге со своей старушкой-матерью и женой, М. О. Антоновой, где-то на Выборгской стороне. После 2-х с лишком лет заключения и волнений суда он уже тогда производил впечатление молодого старика, несмотря на свои 25 лет, был почти совсем глух, говорил каким-то нервно-надтреснутым голосом и беспрестанно хватался за посеребренную уже голову, жалуясь на невыносимые невралгии. Таким он остался и на всю жизнь» (Голос минувшего. 1914. № 10).

Волховский поселился в станице Барсуковой, затем переехал в Ростов-на-Дону. Проживая в Одессе в 1872 году, Волховский служил секретарем при городском голове. Он выступал организатором революционных кружков в Одессе и Херсоне, члены которого устанавливали тесные связи с рабочими различных артелей. Также кружки сыграли значительную роль в ввозе нелегальной литературы из европейских стран.

В одесский кружок входили многие известные деятели народнического движения, посещавшие артели для агитации, в частности братья Жебуневы, Виктор Костюрин. Вместе с Соломоном Чудновским (будущий сотрудник «Сибирской газеты») Волховский выпускал рукописный журнал «Вперед» для рабочих и крестьян. Он почти самостоятельно составлял поэтический отдел.

В 1874 году Волховский был арестован по обвинению в народнической революционной пропаганде. Вместе с другими участниками «хождения в народ» он проходил по «процессу 193-х» — крупнейшему политическому процессу 1870-х годов, организованному правительством с целью пресечения деятельности народников.

Публицист вспоминал:

«Я пытался указать на недостатки существующего положения вещей в России; атаковал произвол правительства и пытался предложить рабочим социальный и политический идеалы демократического режима. Мои друзья и я вели деятельность в строгой секретности, нам приходилось переправлять книги из Лондона и Цюриха, и мы были вынуждены проводить наши собрания с большими предосторожностями. Тем не менее, так или иначе, полиция, наконец, стала нас подозревать. Излишне говорить, что в этой воспитательной пропаганде никогда не было и мысли о нападении лично на царя. Мы атаковали систему, а не людей, которые ее поддерживали. Однако в 1874 году, когда полиция обнаружила движение, я был арестован в третий раз» (The Fortnightly Review, 1890, № 48).

Волховский вспоминал, что после ареста в Одессе его перевели в Москву, где поместили в камеру Басманной части: «четыре шага в длину, ширина — для прохода одного человека; остальное место было занято железной койкой и крошечным столиком».

Он писал, что третий арест произошел при «особенно неблагоприятных обстоятельствах»:

«Здоровье, разбитое сидением по Нечаевскому делу, не успело еще поправиться; работа в одесской городской управе, где я был одним из делопроизводителей, и тревоги революционной деятельности истощали остаток сил; семья, состоявшая из матери, жены и двух ребятишек, осталась в беспомощном состоянии» («Друзья среди врагов», 1906).

Супруга Волховского последовала за ним в Москву и передала записку, спрашивая намерен ли революционер «отсиживаться» или предпочитает бежать.

План по освобождению, который организовал революционер Сергей Степняк-Кравчинский, провалился, так как ему пришлось срочно отлучиться в Петербург. Лопатин и Антонова попытались организовать побег самостоятельно.

Волховский бросил табак с перцем в глаза жандарму, но был схвачен. После неудачной попытки к бегству он провел в заключении почти четыре года.

Волховский вспоминал о заключении в Петропавловской крепости, куда его перевели спустя несколько месяцев:

«Снаружи была высокая стена, выше единственного окна моей камеры. В некоторые дни мне удавалось получить достаточно света, чтобы читать, только поставив свой единственный стул на стол и сев на него. Здесь, при плохом питании и нехватке движения, мне суждено было провести целый год в одиночной камере, причем такого одиночества я даже не мог себе представить. Тюремщики теперь, казалось, боялись сказать хоть слово больше, чем было необходимо, также я был отрезан от такого рода общения с моими сокамерниками, которое раньше во многом облегчало ужасы молчаливого одиночества (заключенные общались с помощью перестукиваний. Ред.)» (The Fortnightly Review, 1890, № 48).

Волховскому принадлежит стихотворение «Прогресс», где он в ироничном ключе описывал заключение, думая о времени, которое предстоит провести в тюрьме:

В первый раз сидел полгода,
Во второй — два года с лишним.
Сколько ж времени на третий
Суждено ему всевышним?

Что ж, судя по прежним срокам
И логично рассуждая,
Мы едва ли ошибемся,
Лет пяточек полагая...

Но не думай, о читатель,
Что такое размышленье
Грусть в душе моей рождает
Или даже хоть смущенье!

О, напротив, я в восторге,
Вне себя от восхищенья,
Видя мощный дух прогресса
Даже в сроках заключенья!

Чайковский вспоминал: «В подготовительный период знаменитого сидения в доме предварительного заключения ему принадлежала инициатива в устройстве иллюминации в честь годовщины американской независимости 4 июня, с огарками зажженных свеч и американскими флагами на окнах; во время суда он первый заявил отказ от участия в судоговорении, и, наконец, его перу принадлежало то политическое завещание, которое уходившие в ссылку оставили потомству» (Голос минувшего. 1914. № 10).

Во время заключения Волховского его жена была на свободе, но у нее обострились проблемы со здоровьем. Степняк-Кравчинский вывез ее в Италию, но лечение не помогло, и она умерла.

Также во время заключения умер младший ребенок публициста. Известие об этом тяжело повлияло на поэта, усугубив его состояние.

По воспоминаниям современников, «сырые казематы, где он проводит более пяти лет, окончательно надламывают его здоровье, навсегда портят ему слух, серебрят волосы ранней сединой».

Народник писал о пребывании в Доме предварительного заключения после Петропавловской крепости: «У меня больше не было ощущения, будто меня заживо похоронили в склепе и оставили во тьме, чтобы встретить смерть. Конечно, в течение нескольких недель я ужасно страдал из-за этой перемены, но страдания были такими, какие испытывают те, кто почти замерз до смерти и возвращается к жизни благодаря теплу и трению» (The Fortnightly Review, 1890, № 48).

Тюремное заключение не лишило Волховского стремления к творческой деятельности. Он вспоминал, что в это время «напал на счастливую мысль: сложить революционные песни на готовые уже, всем известные, народные голоса». Так были написаны многие его произведения, а стихотворение «Крестьянская песня», или «Дуда» (было опубликовано в бесцензурной газете «Работник», выходившей в Женеве) «получила популярность в рабочей среде».

Стихотворения Волховского публиковались в многочисленных нелегальных революционных сборниках поэзии. Один них, «Из-за решетки», куда вошла поэзия политзаключенных 1870-х, был напечатан в Женеве.

Кашель душит, грудь болит,
Сердце бьется нестерпимо,
И вертится все вокруг
Целый день неудержимо...
Спичка ль на пол упадет,
Тень ли мимо пробегает —
Все, как камнем, в сердце бьет
И мучительно пугает.
Сколько ж лет еще так жить?
Право, сил уж нету боле...
Хоть ссылали бы скорей
Или вешали уж, что ли!

За горячую речь на «большом процессе» в 1877 году Волховского удалили из зала суда. Он в числе 120 других обвиняемых придерживался тактики бойкота. В январе 1878 года Волховского приговорили к ссылке в Сибирь с лишением прав и имущества за вступление в противозаконное общество со знанием его преступных целей и попытку побега.

Волховским был вторым осужденным, подписавшим завещание, оставленное народниками после приговора:

«Мы по-прежнему остаемся врагами действующей в России системы, составляющей несчастье и позор нашей родины, так как в экономическом отношении она эксплуатирует трудовое начало в пользу хищного тунеядства и разврата, а в политическом — отдает труд, имущество, свободу, жизнь и честь каждого гражданина на произвол „личного усмотрения“. Мы завещаем нашим товарищам по убеждениям идти с прежней энергией и удвоенной бодростью к той святой цели, из-за которой мы подверглись преследованиям и ради которой готовы бороться и страдать до последнего вздоха».

На поезде Волховского доставили в Нижний Новгород, оттуда на барже в Пермь. Остальная дорога в Сибири был преодолена на сменных лошадях. Весь путь занял несколько недель.

В августе 1878 года революционера доставили в Тюмень (ключевой транзитный пункт ссыльных в Сибири) в составе большой партии политзаключенных.

В статейном списке, составленном в 1878 году, среди особых примет значились: «Глух. Зубы не все. На средине груди шрам. На правой стороне груди пятно».

Волховский был сослан в город Тюкалинск Тобольской губернии, лежавший на главном пересыльном тракте. Он зарабатывал деньги на сенокосе, красил полы, писал вывески, переплетал книги. Несмотря на физический труд, увлекался поэзией, изучал немецкий и английский языки.

Мать Волховского приехала к сыну и привезла 19 книг, среди которых географические справочники, словари, атлас, детская литература, учебник по математике, поэтические сборники. Через полтора месяца после приезда она умерла от болезни почек.

Сестра погибшей супруги Волховского привезла в Тюкалинск дочь Софью. Она осталась на попечении тети в Одессе после отъезда матери за границу.

В Тюкалинске Волховский сблизился и жил с сосланной по процессу «50-ти» революционеркой-народницей Александрой Хоржевской. Здесь родилась их внебрачная дочь Вера.

Волховский в воспоминаниях периода эмиграции описывал Тюкалинск как «убогий» городок с населением в 1,5 тысячи человек:

«Нас было трое; моя жена, наш друг, теперь известный писатель, а тогда ссыльный, и я. Мы сидели за столом в одной из двух комнат, составлявших весь наш дом — грубое деревянное здание, не очень просторное. Корявые бревна стен, не оклеенные обоями и не побеленные, выделялись в свете лампы, пересекаясь с полосками сухого мха, набитыми между ними. Снежная буря завывала снаружи. Но нам было тепло в хорошей дружеской компании, беседа наша была непринужденной и оживленной, и мы чувствовали себя в эту минуту почти счастливыми» (At the Mercy of every official: a sketch of exile-life, 1890).

Жизнь в ссылке публицист характеризовал как зависящую от «власти каждого чиновника». Счастливые мгновения в воспоминаниях были отравлены ночным визитом пьяного полицейского надзирателя, который пришел без «служебной надобности». После того, как Волховский отказался принять его, полицейский донес на ссыльных как заговорщиков, организовавших «политическое тайное общество для азартных игр и разврата».

В 1879 году Волховский подал прошение о предоставлении статейных списков для вступления в брак. Препятствием этому являлся фиктивный брак Хоржевской и бывшего князя Александра Цицианова, который не был расторгнут, несмотря на приговоры суда, лишение прав и каторгу.

В мае 1875 году тюкалинский окружной исправник сообщал в губернское управление, что здешние ссыльные «ненавидят чинов полиции», приводя в качестве примера реакцию Волховского на запрет называть Хоржевскую своей женой в частной переписке:

«…раздражительность в политическом ссыльном Волховском и неуважение к полицейским чинам выражались по поводу строгого просмотра мною писем его, а именно: в феврале месяце в одном из своих писем Волховский назвал своею женою государственную преступницу Хоржевскую. До этого времени Волховский ходатайствовал о разрешении жениться на Хоржевской и когда этого его не было разрешено, то он [неразборчиво] заявил здешнему священнику [неразборчиво], не согласившемуся обвенчать его с Хоржевскою, что и он и без разрешения начальства вступит с нею в сожительство(?). Когда я объявил Волховскому, что те письма его, в которых он называет Хоржевскую своею женою, не будут отправлены по назначению, то он со значительною долею раздраженности [неразборчиво] начал доказывать мне правоту своих отношений с Хоржевской, так, чтоб я, во избежание неприятных последствий, вынужден был прекратить тотчас всякие разговоры с ним по этому предмету».

Получить разрешение на вступление в брак все-таки удалось. В 1883 году в официальных документах Хоржевская и Волховский обозначены как «семейство», в 1885 году публицист называл ее «законной женой».

В 1881 году семья подала в Главное управление Западной Сибири прошение о переводе в Томск. Народника характеризовали как «ни в чем предосудительном не замеченного, кроме незаконной связи с Хоржевской».

Также сообщали, что он имеет в Тюкалинске собственный дом, который будет продан при переезде, занимается переплетом книг и созданием вывесок. Получив разрешение, Волховский и Хоржевская с детьми — их дочерью Верой и пятилетней дочерью публициста от прошлого брака, Софьей — в 1882 году переехали на новое место.

Из обращения к томскому губернатору в 1882 году следует, что публицист остановился в Томске на улице Магистратской (нынешняя Розы Люксембург) в доме Крюгера. В дальнейшем Волховский неоднократно менял место жительства.

В 1883 году он жил в переулке Макаровском (сейчас переулок Типографский) в доме Метюшовой; в 1885 году публицист сообщал, что проживает в Томске на улице Монастырской (нынешняя Крылова) в доме Покровской. В письмах 1887–1888 гг. Волховский указывал как адрес улицу Миллионную (нынешний проспект Ленина), дом Фоминых.

В Томске Волховский с Хоржевской находились под полицейским надзором, поэтому им приходилось писать прошения на имя томского губернатора каждый раз, когда нужно было покидать город. Так, в 1883 году они писали прошение об «отпуске семейства» на дачу в деревню Киргизка.

Стоит отметить, что «отпуск» соотносится с выходом фельетонного цикла «Скромные заметки о не всегда скромных предметах», публикуемого в «Сибирской газете» под псевдонимом «Иван Брут»: в материалах публицист описывал, как перебирает редакционные письма, находясь на заимке (СГ. 1883. № 23).

Волховский неоднократно просил выдать ему паспорт для беспрепятственного проживания по всей территории Сибири, в чем ему отказывали. В 1884 году ему удалось получить на год данное свидетельство за подписью губернатора. Позже публицист обращался с просьбой подготовить аналогичный документ для жены.

В Томске Волховский примкнул к редакции «Сибирской газеты» и быстро стал ее основным автором. Он писал: «Приглашенный в литературные обозреватели „Сибирской газеты“, я с течением времени стал последовательно ее театральным рецензентом, фельетонистом и наконец принял участие во всех литературных и редакционных работах по изданию, отдавая ей все свое время».

Волховский вел активную переписку с сосланными в разные города Сибири народниками, что способствовало публикации в издании обличительных корреспонденций. В «Сибирскую газету» писали из Ишима, Ялуторовска, Тюмени, Сургута, Семипалатинска, Минусинска, Иркутска, Тобольска, Барнаула, Каинска, Канска, Кузнецка, Бийска, Колывани, Петропавловска и других населенных пунктов.

В Сибири Волховский приобрел большую популярность именно как фельетонист. Читателям «Сибирской газеты» он был известен под псевдонимом «Иван Брут» (хотя в своей практике Волховский использовал и другие псевдонимы). Издатель «Сибирской газеты» Петр Макушин писал:

«Независимость газеты, ее отзывчивость на злобы дня, выступления в остроумных фельетонах Брута против произвола администрации и против Разуваевых и Колупаевых быстро создали ей, с одной стороны, массу читателей, а с другой — неприязненные отношения со стороны местной администрации, властей и людей „благонамеренных“».

В феврале 1884 года полицейские чины называли газету «стремящейся доказать несостоятельность государственного строя». В декабре 1884 года в Главном управлении по делам печати указывали на ее «вредное направление».

За восемь лет в «Сибирской газете» было опубликовано более 80 фельетонов, рассказов, стихотворений и театральных рецензий Волховского. Большинство из них были посвящены проблемным вопросам из жизни Томской губернии и Сибири, а также разоблачали, обращаясь к эзопову языку, пороки конкретных людей, существующий общественно-политический строй.

Первый фельетон Волховского «Нечто о сезоне и прочем» был опубликован в 1882 году в № 42 «Сибирской газеты» под псевдонимом «В тиши расцветший василек». Ключевым объектом сатиры был бийский купец Гилев, своровавший известку.

Из-за содержания материалов — публицист активно нападал на заступающего место городского головы — редакция в дальнейшем сообщила о «смерти» «василька» от заморозков. Именно «василька» как фельетониста на страницах издания сменил «Иван Брут».

Волховский постоянно писал фельетоны вплоть до закрытия издания в 1888 году. В 1884 году фельетоны Волховского под псевдонимом «Иван Брут» заинтересовали директора департамента полиции Вячеслава Плеве, что еще больше ухудшило положение оппозиционной «Сибирской газеты».

Фельетоны Волховского выходили и отдельными книгами. Так, опубликованная в «Сибирской газете» под псевдонимом «Иван Брут» фельетон-сказка «Ночь на новый год» (СГ. 1884. № 1) была напечатана тиражом 10 тысяч экземпляров в виде брошюры в 1885 году.

Сюжет сказки выстраивался вокруг «типичного сибиряка» Егора Попова. Каждый раз, когда стрелки били двенадцать, главного героя просили о помощи: крестьянин, переселенец, инородец, рабочий артели. Попов отказывал каждому, и на вопрос, придет ли наконец новый год, получал ответ, что новое счастье приходило к нему много раз, а он отступился от него.

Произведение отражало острые социальные проблемы. Так, рабочий артели Николай, предлагая уступить прииск, рассуждая о том, что приобретение капитала всегда связано с обманом рабочих.

Спустя семь лет — в 1892 году, когда Волховский уже находился в эмиграции, — Главное управление по делам печати решило изъять брошюру из обращения, так как она представляла собой «открытую революционную проповедь».

Для Волховского работа в «Сибирской газете» была осмыслением впечатлений, накопленных им в сибирской ссылке, которые не могли найти места в столичных изданиях. При этом он по-прежнему продолжал работать с общероссийскими журналами.

В 1885–1886 гг. Волховский встречался в Томске с американским журналистом и исследователем Джорджем Кеннаном. Публицист написал статью в качестве предисловия к изданной в Санкт-Петербурге (1906) книге Кеннана о пенитенциарной системе «Сибирь и ссылка» («Джордж Кеннан и его место в русском освободительном движении»).

В дальнейшем Кеннан вспоминал о Волховском как о самом привлекательном и запомнившемся ему среди томских ссыльных:

«В мое время это был человек 30 лет, очень образованный, с благородным сердцем и высоконравственными стремлениями. Он прекрасно знал английский язык, был близко знаком с английской историей и литературой и перевел на русский язык многие поэмы Лонгфелло... Он был одним из самых лучших и привлекательных людей, каких мне выпало счастье узнать».

Несмотря на работу в «Сибирской газете» в качестве одного из главных публицистов, гонораров для безбедного существования не хватало. Уже в 1882 году последовало обращение Волховского к томскому губернатору Василию Мерцалову о выдаче ежемесячных кормовых и квартирных денег на содержание дочери от первого брака, Софьи. После прошения губернатор назначил публицисту выплату — 12 рублей в месяц.

Также в 1882 году он обращался к губернатору с просьбой разрешить ему «письменные занятия» в одном из томских «присутственных учреждений». Стоит отметить, что губернатор в той или иной степени политического ссыльного поддержал, дав ему положительную характеристику:

«Волховский, находясь в Сибири под надзором полиции с 1878 года как на прежнем своем месте жительства в г. Тюкалинске, так и на настоящем в г. Томске поведением своим не давал повода к подозрению в дальнейшей политической неблагонадежности, и что он, при настоящем своем зрелом возрасте, мог раскаяться в своем преступном заблуждении, и в настоящее время, при безвыходности своего положения и тяжких условиях полицейского надзора, ищет письменных занятий, единственно для того, чтобы доставить себе и своим малолетним детям средства к более обеспеченному существованию».

В свою очередь полицейские чины ответили губернатору отказом: «Ходатайство… Министерством внутренних дел оставлено без последствий».

Разрешение работать «по вольному найму» в общественных учреждениях Волховский получил в 1885 году. Из рапорта полицмейстера следует, что в Томском губернском правлении публицист зарабатывал до 400 рублей в год, в Сибирском общественном банке — до 600 рублей в год. По этой причине полицмейстер отмечал, что ссыльного следует лишить выплат из казны (180 рублей в год) как имеющего заработок.

Из писем публициста к сотруднику «Сибирской газеты» и писателю Григорию Мачтету следует, что в банк Волховскому удалось устроиться в 1886 году:

«Работаю я очень много; можно сказать — через силу; а все — из-за грошей и наспех. В банке получаю 50 р. по-прежнему и еще нахожусь в ожидании остаться за штатом. Остальное время — строчу для местной прессы; причем добрая часть труда погибает под острием цензорского пера».

Публицист также отмечал, что в работе над материалами «Сибирской газеты» приходится сидеть до 03.00–05.00, при этом в банке рабочий день начинался в 10.00.

Свое положение и нехватку денег в письме Ф. В. Волховский характеризовал следующим образом:

«Вырабатываю я таким образом и получаю от казны всего, в сложности, до 100 р. в месяц и… хожу ободранный, жена — тоже, дети — тоже; да еще и долги есть. Ободранность надо понимать не в буквальном и абсолютном смысле, а, например, в таком: сейчас у жены есть хорошая шуба, зимняя шапка и муфта; у Сони тоже. Но у первой нет ни весенне-осеннего, ни летнего пальто, ни шляпы (вот уже года 2); вторая из пальто своего выросла, летнее же пока годится. У меня есть хорошее драповое пальто и два приличных, а третий не совсем приличный — костюмов; но нет ни шляпы, ничего летнего; сорочки разваливаются и в кальсонах недостаток. Соня растет из всего белья безбожно; у Веры одно отрепье, из которого она еще и выросла; у Саши буквально 2 пары чулок. Катя требует пеленок и няньки, так что у нас неизбежно 2 прислуги».

В 1887 году выпуск газеты был впервые приостановлен на восемь месяцев, что было связано с ее «вредным» направлением. Волховскому пришлось искать средства к существованию в работе с общероссийскими изданиями. Несмотря на ссылку, Волховский активно поддерживал связи со столичными писателями и публицистами.

Так, в 1888 году Волховский в письме просил узнать Владимира Короленко о судьбе рассказа «Нашла коса на камень», который был отправлен в журнал «Северный вестник» в 1887 году. Также он упоминал, что посылал для журналов «Родник» и «Северный вестник» сказку «Как Петушок-Красный-Гребешок за правду постоял», 10 детских стихотворений и другие произведения для детей.

Сказки, опубликованные на страницах общероссийских изданий, в дальнейшем входили в состав сборников, ключевыми из которых являются «Шесть сказок» (1888) и его расширенная версия — «Дюжина сказок» (1908).

Произведения были разнообразны как по тематике, так и по форме. Сказка «Страшный разбойник» описывала пробуждение в главном герое человечности, вызванной любовью к дочери убитого им купца. Аналогичный мотив поиска себя в «другом» находил отражение и в сказке «Фарфоровая чашка». Разбитая и выброшенная она сознавала свою ценность лишь в руках маленькой, болеющей девочки Машутки, живущей в «притоне нищеты».

В послесловии к сборнику Волховским описывал, как рассказывал эти истории дочерям, а в дальнейшем решил их записать: «И вот теперь всевозможные глазки читают их: и карие, и серые, и голубые, и черные… Яркие искорки оживления, удовольствия, негодования появляются в них, и, когда эти искорки попадают случайно в душу того, кто написал сказки, то согревают ее и в его сердце снова играет прекрасная музыка».

В 1887 году Волховский писал Кеннану, что 1 февраля перестал работать в банке, «отдавшись одной литературной работе».

В мае из-за ухудшения здоровья публицист поехал в Минусинск:

«Отдыхать было тем легче, что в конце апреля, благодаря стараниям Каткова, адептов „Сибирского вестника“ и тобольского губернатора Тройницкого „Сиб[ирская] газета“ была насильственно приостановлена министром вн[утренних] дел на 8 месяцев, и я остался без работы. Еще ранее получил я приглашение от инженера, имевшего исследовать судоходность Ангары, поступить к нему в техники. Потеряв литературную работу, я ухватился за эту. Уезжая из Томска, я написал Вам письмо и приготовил посылочку, которые должны были отправить без меня, так как из Минусинска я к июлю должен был быть на Ангаре. Но ожидаемое утверждение государств[енным] советом проекта исследования состоялось поздно; мой инженер вызван в Петербург, и я вновь остался без работы. Так как на востоке мне нечего было больше делать, я возвратился в Томск и застал посылку и письмо неотправленными».

В 1888 году «Сибирская газета» стала выходить чаще — два раза в неделю — и активно готовилась к открытию Императорского Томского университета. Однако на это торжество сотрудников «Сибирской газеты» так и не пригласили. В 1888 году газета была приостановлена во второй раз, а в 1889 году ее закрыли окончательно.

По одной из версий, закрытие было связано с первым набором Томского университета и ходатайством попечителя Западно-Сибирского учебного округа Василия Флоринского, который указывал, что дальнейшее существование в городе оппозиционного издания может быть опасным для молодежи.

Кроме того, в 1887 году редакция «Сибирской газеты», в том числе Волховский, участвовала в создании кружка среди учеников старших классов Томского Алексеевского реального училища. Члены кружка часто были гостями редакции, общались с политическими ссыльными, пользовались их библиотекой. О деятельности кружка полиции стало известно в 1888 году — были арестованы трое учеников, их всех исключили из училища без права поступления в другие учебные заведения.

Для Волховского уже приостановка издания «Сибирской газеты» на восемь месяцев в 1887 году была сильным ударом. В письме в комитет общества для пособий нуждающимся литераторам и ученым он писал:

«Таким образом, приходилось убивать все силы, получая гроши, которые не могут даже обеспечить семье завтрашний день. За еженедельный фельетон я получал 25 р. в месяц. Когда я отдавал газете все свое время, работая по всем отделам, я получал 63 р. Так что, когда над „Сибирской газетой“ разразился неожиданный удар в виде приостановки на последние 8 месяцев 1887 года, то я остался без хлеба и должен был лезть в долги и искать места где-нибудь „вне литературы“, что представляет почти непреоборимые трудности, так как в глазах почти всех влиятельных лиц здесь — местный журналист есть нечто вроде „прокаженного“, первый враг, выносящий из избы сор и не дающий покойно преть в собственном соку».

У Волховского на тот момент было три ребенка в семье, его жена Александра Хоржевская в 1886 году застрелилась. В 1887 году после смерти жены Волховского лишили денежного пособия, которое позже назначили вновь по приказу губернатора — выплачивали по 15 рублей в месяц.

Друг Волховского, Кеннан, писал об этом периоде жизни фельетониста:

«Со времени моего возвращения в Америку я только раз получал известие о г. Волховском. Прошедшей зимой он написал мне невыразимо печальное и трогательное письмо, в котором он извещал меня о самоубийстве своей жены. Сам он лишился своих занятий благодаря приостановлению либеральной „Сибирской газеты“, издававшейся в Томске; жена его, слабую фигурку и бледное, печальное лицо которой я еще могу себе ясно представить, пробовала облегчить ему заботы о семье, давая уроки и занимаясь шитьем. Горе и заботы сломили окончательно ее здоровье; больная душевно и телесно, она считала себя скорее бременем для мужа и детей, чем поддержкой; убежденная поэтому, что ее дорогая семья вздохнет легче после ее смерти, она пустила себе пулю в лоб».

Волховский в письме американцу вспоминал о погибшей супруге:

«Образованная, нежная девушка помещичьей среды, она не задумалась босиком, в дерюжьем крестьянском сарафане наняться полоть сорную траву в одном из киевских огородов, не задумалась жить жизнью „стряпки“ рабочей артели, не задумалась, под опасением каторги, вести революционную корреспонденцию и заведовать „администрацией“ своего кружка, — все затем, чтобы возвратить своему народу (рабочему народу) наилучшим и действительным из известных ей способов — то, что она получила от него как дворянская, помещичья дочь на свое существование и воспитание»

Публицист писал Мачтету о смерти супруги следующее:

«Григорий! 7-го декабря, в II часа дня Саша ушла из мира. 8-го мы похоронили ее. Дети здоровы. Двое старших у Станюковичей и я тут же пока. Младшую (год с небольшим) взяли Адриановы. Как устроюсь, еще не знаю. Больше писать не могу. Крепко, крепко целую тебя. Твой Феликс. Она всегда с любовью вспоминала о тебе. Я знаю, как тебе будет тяжело узнать о ее смерти, но ты все-таки крепись, и помоги мне крепиться».

Когда 26 января 1889 году Министерство внутренних дел закрыло «Сибирскую газету», Волховский окончательно потерял возможность публиковаться в Сибири.

В 1889 году он писал Кеннану:

«Зная отзывчивость американцев на все, где замешана борьба за человеческую свободу, вспоминая могучую поддержку американцами фенианизма, я невольно задаюсь мыслью: не лежит ли на нашей с Вами обязанности — дать исход, приложение, указать путь тем деятельным общественным симпатиям, которые обуславливают получение Вами писем с вопросами: нельзя их авторам сделать что-либо на пользу русской свободы? Мне думается, что подобная братская помощь людей различн[ых] национальностей друг другу во имя гуманности, во имя того, что дорого всему человечеству, есть лучший цвет общечеловеческого братства, и грешно было бы отталкивать ее или не указать ей реального выхода».

В переписке американский журналист постоянно указывал на симпатии к ссыльным в Сибири и приводил восторженные отзывы, которые он получает после выхода статей о сибирской пенитенциарной системе в журнале The Century Magazine.

В 1889 году умерла младшая дочь Катя, Волховский перебрался в Иркутск. Он писал Кеннану:

«Самая маленькая моя дочь, Катя, умерла неск[олько] месяцев тому назад. Еще зимой 1887 года она заболела бронхитом, потом бронхит перешел в хроническое воспаление легких. К весне 1888 г. ребенок б[ыл] истощен, но за лето на даче поправился, стал бегать и веселиться. На несчастье, на той же даче поселились без моего ведома (я жил в городе) коклюшные дети. Как только я узнал это, сейчас перевез ребенка в город, но было поздно. Коклюш повел за собою возобновление пневмонии, которая, все ухудшаясь, кончилась отеком легких. Кате было около трех лет. Что это был за милый ребенок! Впрочем, кому свой ребенок не мил?».

В Иркутске публицист получил паспорт на проживание в любом городе Сибири, но позже въезд в крупные города ему был запрещен.

Волховский был вынужден уехать в Троицкосавск из-за «официальных настояний». Там его фигура также оказалась нежелательной: местный военный губернатор переживал за влияние, которое может оказать ссыльный на местную молодежь, обучающуюся в реальном училище.

Решившись на побег, Волховский перебрался во Владивосток, откуда добрался до берегов Японии (Нагасаки, а затем Иокогамы). Публицисту не хватило денег, чтобы добраться до Вашингтона и ему пришлось сесть на английский пароход «Батавия», шедший в Канаду. Он вынужден был оставить в Сибири своих дочерей Софью и Веру.

В книге «Сибирь и ссылка», вышедшей в 1891 году, Кеннан писал:

«Пока „Батавия“ действительно не отплыла и не вышла из гавани, Волховский не осмеливался сообщить пассажирам или даже офицерам парохода, кто он на самом деле и откуда. Японцы имели обыкновение выдавать сибирских беженцев русским властям; и если случайно станет известно, что он беглый политический ссыльный, его могут арестовать, даже в Иокогаме, и посадить на борт русского военного корабля. Он считал, что ему чудом удалось избежать обнаружения и захвата в Нагасаки, и он не собирался больше подвергаться риску, которого можно было бы избежать. Наконец, когда „Батавия“ ушла далеко в море, а берег Японии скрылся за краем западного горизонта, он рассказал свою историю офицерам корабля, а затем признался пассажирам, с которыми познакомился, что он был беглым политическим ссыльным из Сибири».

На пароходе рассказы Волховского о сибирской ссылке вызвали интерес и симпатии команды и пассажиров. Именно они помогли собрать беглому ссыльному деньги: «В эту сумму внесла свой вклад каждая душа на борту, от капитана до стюарда, повара и мальчика, чистящего корабельные лампы».

К концу 1889 года Волховский достиг берегов Канады. Кеннан вспоминал:

«Наконец, в ноябре 1889 года, когда я почти потерял надежду, я был удивлен и обрадован, получив однажды письмо, написанное знакомым почерком, но с печатью канадской марки и штемпелем „Ванкувер“. „Как он вообще написал письмо в Ванкувере?“ — сказал я себе и, поспешно разорвав конверт, прочитал первые три строчки. Они были следующими: „Мой дорогой Георгий Иванович, наконец-то я свободен! Я пишу вам это письмо не из этой страны изгнания, Сибири, а из свободной Америки“. Если бы я внезапно получил письмо с почтовым штемпелем „Занзибар“ от друга, которого я считал мертвым и похороненным в Миннесоте, я вряд ли был бы более удивлен или взволнован. Волховский свободен и находится в Британской Колумбии!»

В 1890 году в Сибири стали разыскивать Волховского, письма с грифом секретно отправляли в Томск, Тюкалинск, Тюмень, Тобольск, Иркутск, Троицкосавск.

В мае от одного из ссыльных Тобольский полицмейстер узнал, что Волховский находится за границей «с целью дать там высшее образование своим детям». Позже в дополнение к письму Тобольскому губернатору полицмейстер сообщал, что Волховский планирует переезд из Америки в Лондон, чтобы издавать с «революционером Степянком» журнал «Свободная Россия».

Американский журналист писал, что Волховский приехал в штаты и встретился с ним в Олбани. Кеннан увидел тогда революционера «измученным и изможденным»:

«Мы проговорили почти без перерыва двенадцать часов, и он подробно рассказал мне историю своего побега… Когда Волхофский встретил меня в Олбани, он ужасно беспокоился о безопасности своей девятилетней дочери Веры, которую оставил у друзей в столице Восточной Сибири. Он боялся, что, как только о его побеге станет известно, правительство схватит маленькую девочку и либо использует ее как возможность заставить его вернуться, либо поместит ее в государственный приют, где она фактически потеряется для него навсегда».

После встрече с Кеннаном Волховский пересек границу и направился в город Берлин (сейчас Китченер) в Онтарио. На протяжении времени, которое он провел в Канаде, Волховский жил под псевдонимом Феликс Брант, так как опасался за судьбу дочери.

Волховский также жил в центре канадской прессы и интеллигенции Торонто. По его словам, это было значительно дороже, но переезд способствовал установлению связей, необходимых для революционной деятельности. Он выступал с лекциями для осуждения жестокого обращения царского правительства с политическими ссыльными и публиковал статьи в ведущих изданиях.

В июне 1890 года по приглашению революционера Степняка-Кравчинского, который эмигрировал после убийства в 1878 году в Петербурге шефа жандармов Мезенцева, Волховский переехал в Лондон, где стал участником «Общества друзей русской свободы» (1890–1914). Здесь он работал над изданием Free Russia, выступал с лекциями о революционном движении.

После гибели Степняка-Кравчинского руководил изданиями «Фонда русской вольной прессы».

Его дочь Веру, переодетую мальчиком, помогли перевезти в Лондон через почти всю Россию и Европу. Софья Волховская, которой на момент эмиграции отца было 16 лет, осталась в России, в дальнейшем став актрисой и супругой актера театра и режиссера Николая Костромского.

Английская писательница Хесба Стреттон, с которой Волховский поддерживал отношения, писала Кеннану о Вере:

«Она уже две недели гостит у моей замужней сестры и двух ее дочерей, и они в полном восторге от нее, она такая оригинальная и ласковая, и за свою короткую жизнь она пережила столько трагедий, о которых она говорит время от времени, как будто ужасы были для нее естественной частью существования. Она была привезена через Сибирь и Россию под видом мальчика. Мы надеемся отучить ее от этих ужасных мыслей и дать ей что-то из обычных детских радостей. Но ее судьба должна быть печальной, ибо она обязательно [и совершенно справедливо] свяжет свою судьбу с революционерами России, и, если революция не произойдет в ближайшее время, наша маленькая Вера проведет большую часть своей жизни в тюрьме и в ссылке».

Сама Вера вспомнила, как плакала и чувствовала себя очень счастливой, когда отец поднял ее с земли при встрече. Когда они подъехали к дому, где жил Волховский, она отдала ему свою куклу. В ее голову зашили несколько писем из России, которые было опасно отправлять по почте.

Среди написанного Волховским в 1890-е и 1900-е годы: брошюра «Чему учит „Конституция гр. Лорис-Меликова“?» (Лондон, 1894), сборник «Нигилизм как он есть» (Лондон, 1894), а также многочисленные статьи в эсеровских изданиях.

Особенно много после смерти Степняка-Кравчинского Волховский работал над «Летучими листками», где публиковал аналитические и публицистические материалы о революционном движении в России, а также о несправедливости общественно-политического строя.

В 1913 году в Париже вышел сборник сказок Волховского «Ракеты», в котором была опубликована «На грани лет». Сказка представляла собой расширенный вариант фельетона Волховского «С новым годом!», впервые увидевшего свет в «Сибирской газете» (СГ. 1883. № 1).

В предисловии к сборнику Волховский писал: «Первая половина рассказа была напечатана, как новогодний фельетон, в № 1-м „Сибирской газеты“ (издававшейся в Томске) за 1883 год; окончание ее редакция не решилась поместить из опасения цензурных репрессий. В той же газете появилась и „Ночь на новый год“ (потом отпечатанная отдельно). Обе сказки помещены в настоящем томике без всяких, в сущности, изменений» (Ракеты. 1913).

Сборник включает десять произведений, в которых описывается механизм закрепощения личности, противоречивая природа царской власти, в частности происхождение двух царей от черта и свиньи, и звучат призывы к солдатам сохранить свои души, несмотря на попытку заменить их присягой.

Волховский участвовал в революции 1905–1907 гг., вел пропаганду среди военных, занимался поставками оружия в Россию из Великобритании. Также публицист активно сотрудничал с эсеровскими изданиями «За народ» и «Знамя труда», где публиковал материалы антимилитаристской направленности.

В годы работы над эсеровским изданием «За народ» публицист активно сотрудничал с эмигрантом и фельетонистом Александром Амфитеатровым. В 1909 году Волховский обратился к нему с просьбой поспособствовать выходу новых номеров:

«Одновременно с этим письмом, или днем-двумя позже, Вы получите 11-й № „За народ!“, а вслед за тем я приступаю к сооружению 12-го за текущий год. Будет ли этот № последним в году, или последним вообще? — вот вопрос, который мучит мою душу и не дает покою. Отпечатана слезница, разослана, вкупе с подписными листами и книжечками, по заграничными колониям. Энтузиасты-юноши и энтузиастки-юницы снимают с себя панталоны и возлагают их на алтарь революции для поддержания любимого органа. Но вот беда: сколько можно выручить за студенческие брюки (хотя бы и не вовсе просиженные) или за курсистскую юбчонку?! — Ломаный грош! Между тем № стоит от 24 до 26 ½ фунтов. От партии последняя выдача была в сентябре. Октябрьский, ноябрьский и будущий декабрьский №№ оказались возможно только благодаря тому, что от Вас, Распопа и Зефира Ив-ча я получал деньги с ноября прошлого года, а выпускать №№ стал с января нынешнего; да еще мелочами набежало отсюда-оттуда».

Как один из видных членов партии эсеров публицист принимал участие в конгрессах Второго интернационала в Амстердаме, Женеве, Копенгагене, Базеле.