Фельетоны Ф. В. Волховского: В тиши расцветший василек

Первая литературная маска Феликса Волховского, автор обращался к ней в 1882 году.

Псевдоним является отсылкой к басне Ивана Крылова «Василек». Отличие псевдонима от первой строчки басни всего в одном слове — глуши/тиши. В крыловской басне Василек умирал без света; «василек» Волховского стремился «впустить луч света» в окружающую действительность и сделать явными проблемы сибирского общества.

Данная литературная маска является наиболее поэтической в творчестве публициста.

Материалы, опубликованные под псевдонимом, еще не были оформлены в единый концептуальный цикл. Публицист затрагивал различные темы: как обличая конкретных людей, например, своровавшего известку бийского купца Василия Гилева и заступающего место городского головы Томска Александра Ермолаева, так и указывая на системные проблемы: отсутствие гласных на собраниях думы, коррупцию.

Смерть «василька» описывается в первом фельетоне публициста, опубликованном под псевдонимом «Иван Брут»: «в декабре прошлого года холода усилились до того, что однажды заморозили „василек“ до самого корня, а в другой раз — наполовину. Выводя из этого, что температура настоящего времени вовсе не благоприятствует культуре цветов, редакция с прискорбием прекратила свои занятия цветоводством».

«Почему именно „торжествуя“?» — спрашивал меня лет 25 тому назад учитель русского языка… и я не умел ответить². Почему, на самом деле, думал я и молча смотрел на круглый живот учителя. Теперь же я это знаю. Потому именно, государи мои, что зима есть сезон наиболее кипучей общественной и государственной деятельности и вместе с тем сезон благородных развлечений: петербургские комиссии начинают взаправду коптить… вы думаете — небо? — о нет! — свои печати, для приложения к изданным томам «Трудов»; печатается (некоторыми изданиями — на розовой бумаге) государственная роспись… с другой стороны певцы и певицы поют, музыканты играют, трагики и комики потрясают сердца, тройки лихачей и собственные борзые кони вихрем мчат катающихся дам и кавалеров… Как же мужику не торжествовать? Может быть, какая-нибудь комиссия сложит полтинник³ или рубль с его годовых платежей, а другая пристыдит его: дескать, нехорошо тебе, мужик, пить столько водки, сколько господа пьют вина! А он с радости-то да с совести на этот полтинник и закатится вместо кабака на концерт или в спектакль: всю жизнь, мол, либо карманом моим, либо спиной, либо физиономией потрясают, — сем-ко я пойду, пусть искусства потрясут мое сердце!

Ну а если уж «крестьянин торжествует», то нам, не-крестьянам, и подавно следует торжествовать. В наступлении зимы едва ли может быть сомнение, хотя по календарю теперь еще должна быть осень: у нас в Томске уже прекрасная санная дорога; насчет морозов я с термометром не справлялся, но судя по тому, как старается доктор Сименс нагреть томскую публику⁴, они должны быть велики; наконец, одно Северное телеграфное агентство (см. бюллетень № 92) принесло нам по телеграфу столько морозов, ледоставов, низких температур и т. п., что, как известно, почти все политические известия этого агентства от такого соседства в дороге замерзли и до нас не дошли; понятно, не могло же подобное обстоятельство не оказать влияния и на охлаждение томской температуры!..⁵

Итак, зима у нас настоящая; будем же «торжествовать».

Едва ли не первое торжество начинающегося сезона имело место в Бийске. Известный тамошний негоциант, благотворитель, литератор и знаток «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных» окончил постройкой то замечательное сооружение, известка для которого, подобно яблоку Париса, стала предметом раздора между ним (строителем), другим местным купцом и поставщиком извести⁶.

Наш корреспондент известил редакции об окончании этой постройки. (Удивляюсь, как Северное телеграфное агентство, дающее громадные столбцы не менее интересных сведений, не сообщило своим читателям об этом обстоятельстве!). Конечно, редакция «Сибирской газеты» не могла остаться равнодушною к своему крестнику и отправила меня в качестве специального корреспондента взглянуть на это замечательное сооружение, имеющее служить памятником деятельности почтеннейшего бийского гуся⁷. Приезд мой оказался удачнее, чем можно было ожидать. Я неожиданно попал на семейное торжество: бийский промышленный гений праздновал рождение которого-то десятка тысяч своего капитала⁸.

Еще раньше, чем явилось моим глазам все здание, я уже издали заметил перед ним большую толпу местных граждан, имевших вид обстриженных овец, хотя по бойкому и осмысленному взгляду они далеко не были овцами. Они молча вздыхали. Между тем я все подвигался, и вот — предо мною вдруг предстал мавзолей во всем его величии. Я был поражен! Я был восхищен и вместе как бы уничтожен! Представьте себе четырехугольное здание строгого казарменного стиля с барельефами по всем четырем стенам. На передней, справа от входа, изображен рабочий-кожевенник, выделывающий (как дань признательности патрону) опоек из собственной шкуры; слева — российский купец, подносящий нашему крестнику хлеб-соль. На одной из боковых стен барельеф представляет калмыка, на которого все тот же крестник одной рукой изливает благотворение, а другой принимает медаль для ношения на шее; на противоположной стене он жертвует на церковь табун монгольских лошадей. Наконец, задняя стена украшена прекрасной работы фигурою В-я Ал-ча с «Уложением о наказаниях» в руках; на книге большими цифрами высечена статья 1039, а изо рта фигуры выходит лента с изречением: «Корреспондентов под суд!»⁹ На фронтоне вместо герба изображен кулак, и под ним золотыми литерами девиз: «На то щука в море, чтоб карась не дремал»¹⁰. На карнизе висят кругом всего здания ордена, в разное время полученные нашим уважаемым крестником.

Не берусь передать вам, читатель, ту смесь всевозможных ощущений, какая овладела мною при виде этого небывалого доселе памятника искусств и торгового гения!.. Я чувствовал, что во мне поднимается какая-то волна; я вдруг ощутил в себе присутствие Афанасия Фета и, ей-богу, сам не знаю как — запел:

Вот памятник — торговли приношенье —
Как много он потомству говорит! — 
Монгол, калмык и русский — в изумленьи
Равно пред ним вздыхает и молчит…
Подавленный достоинством известки,
Связавшей этот чудный мавзолей,
Он, вообще столь пасмурный и жесткий,
Роняет слезы из своих очей!
И думает: «Вот он, торговый гений,
Сумевший все и всюду совместить:
Калмыцкий скот, дела благотворений
И орденов пестреющую нить!
Он кожи обрабатывал; и что же? —
Ведь не узнать без помощи Творца,
С кого содрал он ту — другую кожу:
С крестьянина ль, с ирбитского ль купца?
Да, этот муж достоин удивления:
Ведь сам …...........................................
Прислал ему свое благословенье…
А он и то пускает в оборот!"
Пройдут века; смерть скосит всех сурово,
Забудут дети о своих отцах,
Но память, слава подвигов… ева¹¹
Останется в признательных сердцах!
И, может быть, уже без принужденья,
Не «мучась совестью»¹² за деда иль отца,
Кобылу приведет калмык и в умиленьи
Привяжет у… евского крыльца!..

Признаться, освободившись от припадка лирического экстаза, я сильно смутился. Но в ту же минуту был ободрен голосом, раздавшимся с только что воспетого крыльца:

— Господин! За благородство ваше!.. Пожалуйте откушать с нами… Просим милости!.. Чем Бог послал…

Это говорил сам хозяин, любезно приглашая меня жестом войти в залу пиршеств.

— А черному народу¹³ жертвую… пять ведер¹⁴… Угощайтесь! За здоровье новорожденного! — снова заговорил виновник торжества, теперь уже обращаясь к толпе.

Среди народа пронесся гул голосов. Мне удалось уловить некоторые фразы:

— Дай тебе Господи! Выпьем, небось! Давай. Давай ее сюда! — кричали безразличные граждане, носившие на себе наиболее заметные следы обработки со стороны торгового гения.

— Неужели я Иуда, чтобы я стал твою водку пить?! Из людского пота она добыта! — ворчала степенная чуйка¹⁵, гладя седую бороду.

— Так, так! — шепотом подтверждал старый, весь вылинявший и обносившийся батюшка, давно оставленный за штатом за некое «шатание мыслей».

— Ах, народ! Ах, народ! — выкрикивал худой мещанин, нервно передергивая плечами и обращая свои укоризны к безразличным гражданам. — Их высоси, ошельмуй, а потом водки дай — еще как выпьют за твое здоровье!

— А что не пить? — возражает густым басом чумазый, с умным лицом кузнец. — Свое пьем, не чужое! Кабы я ему что лизал — подлец бы был. А я ему потрафлять¹⁶ не намерен; я и «здорово-то живешь» не скажу, а выпить выпью: неужели он с нас пяти ведер не стянул? Может, с каждого по пяти высосал! Свое пью, не чужое!

Речи кузнеца и нервного мещанина не ускользнули от гостеприимного хозяина. Глаза его заблестели, в руках появилось Уложение о наказаниях.

— Как тебя звать, любезный? — спрашивал он. — Как звать тебя, а? Вот постой ужо! Напляшешься у меня в кутузке! Ах, мразь поганая! Да как ты смел подумать-то поносить на меня?! Ты понимаешь ли, кто я? Меня начальство знает! Ты на это взгляни…

И пока я входил в дом, наш почтенный крестник вынул из-за пазухи золотой ковчежец, достал оттуда «благословение», развернул и показал его: имея очи, видите, да видит!

Не стану описывать обеденного стола, так как подробное описание его, с перечислением всех полицейских и иных властей, сидевших за трапезой, наверное появится в «Руси»¹⁷ или в «Московских ведомостях»¹⁸. Но не могу пройти молчанием некоторых эпизодов, особенно последнего, имевшего для меня такое неожиданное значение!

Конечно, как водится, прислана была целая масса поздравительных телеграмм.

Трапеза принимала все более и более шумный характер, когда мне принесли письмо. Пользуясь тем, что многие встали из-за стола и с бокалами обступили хозяина, я отошел к окну и стал читать полученное. Это была корреспонденция; вот что я прочел:

«Из уголка хищений и злоупотреблений. Что здесь творится, невозможно описать никакими красками. Лесное хозяйство, например, здесь ведется так, как нигде в свете. Пока леса никто не оберегал, они были целы и произрастали превосходно; как только появились охранители да надсмотрщики, кончено: одни пни стали произрастать. Представьте, что заведен обычай принимать полесничих на службу без жалованья и от охотников поступить на эту должность отбоя нет, так что, не уплатив контрибуции, не получишь и права наблюдения за успешным произрастанием пней. Теперь вот та же история с заводами. Собрались господа, едва снискивающие пропитание при малых жалованиях, и решили закрыть два завода, потому, говорят, не стоит игра свеч, уголь далеко, руда того дальше, с подвозкой их чистый убыток. Прошло несколько времени, собрались опять и решили не закрывать заводов — выгодно оказалось (кому?), руды нашлось на самом заводе целая гора, и до угля расстояние сократилось. Впрочем, все это ненадолго: пройдет год-два — опять и руды и угля не будет, и заводы будут давать „чистый убыток“».

Углубившись в чтение, я ничего не видел и не слышал из окружающего. Но в конце чтения, инстинктивно оглянувшись, я, к величайшему моему смущению, негодования и ужасу, увидел, что один из гостей, глядя мне через плечо, читает вместе со мною корреспонденцию! Само собою разумеется, первым движением моим было — сунуть письмо в карман… в ту же секунду мой партнер уставил на меня торжествующе палец и благим матом завопил: «Стрикулист¹⁹! Корреспондент!!»

Боже! Я полагаю, Гедеон, разбивший свои горшки над ушами спящих филистимлян²⁰, произвел меньший эффект, нежели этот возглас. Все разговоры прекратились. Не менее пятидесяти пар глаз обратились на меня (я должен признаться, что в числе этих глаз было несколько и таких, которые смотрели на меня сочувственно). Хозяин (он же виновник торжества) вытянулся во весь рост и только щелкал зубами.

Признаться, я почувствовал себя очень нехорошо… Но, пользуясь тишиной, вздумал сделать попытку «объясниться».

— Господа, — сказал я, стараясь казаться спокойным, — я не понимаю, почему слово «корреспондент» внушает вам такие враждебные чувства; ведь корреспондент есть посредник между каждой отдельной местностью и всей нашей родиной; корреспондент способствует распространению света…

— Да, кляузы строчить! Сор из избы выносить! Покою от вас нету! — закричали мне со всех сторон яростные голоса.

— Но, господа, ведь в иных городах такое количество корреспондентов, что враждовать с ними местному бомонду значилось бы враждовать с самим собою… В Каинске 19 корреспондентов, кроме нашего!..

— Неправда! Вздор! Чепуха! — ревели со всех сторон.

— Вот документ, давно полученный редакцией «Сибирской газеты», — кричал я, в свою очередь, весь красный от натуги и выхватил из кармана заявление с 19 подписями, засвидетельствованными полицией. — «Мы, местные корреспонденты, на телеграфной станции всегда замечали чистоту и опрятность…» и пр., и пр. И какие все лица! — объяснял я. — Одна безграмотность некоторых из них ясно говорит о полной их благонамеренности! Вот, например, «Омской Купечтцкьи Сын Родион Семеновыи Волков Никогда Не в Стречал Ни Каких ошибак» (даже когда читал собственное заявление?!!).

Но я мог предаваться красноречию лишь до тех пор, пока не глядел на своих антагонистов. Теперь я взглянул на них и… сердце во мне упало. Под влиянием ужаса зрачки мои расширились до того, что я стал видеть каждого из этих людей насквозь. И что же? За ничтожными исключениями, ни у кого из них не было Бога! Один носил в сердце исправничий жгут, другой — смазливую бабенку, третий — полуштоф²¹, четвертый — колоду карт… был даже такой, который носил вместо сердца копченые гусиные полотки²² с зеленым горошком!.. Но подавляющее большинство носило в этом месте неразменный двугривенный и ему молилось!

И все эти бессердечные манекены глядели на меня одинаково яростно, ибо все они видели, что я их понял! Еще минута — и они бы меня растерзали! На секунду я как будто растерялся, не зная, что мне делать, и обвел комнату глазами, ища спасения. Тут только я заметил давешнего кузнеца, который, прильнув с улицы к окну, давно уже кричал мне через две рамы: «Молись мужичьему Богу, молись скорей!». Я мигом вспомнил, что это и мой Бог, и, закрыв глаза, мысленно призвал к себе на помощь Бога трудящихся и обремененных…

В ту же секунду я увидел себя стоящим в мужичьей избе, полной народу. Там был и нервный мещанин, и степенная чуйка, и спасший меня кузнец, и отставленный батюшка, было много других неизвестных мне лиц. И все они на меня глядели добрыми и чего-то ожидающими глазами. Как раз передо мной стоял высокий, здоровый мужик в верблюжьем азяме²³; это был староста.

— Видишь ли, друг мой сердечный, — говорил он вкрадчиво, пошевеливая в воздухе пальцами, — дело-то у нас такое, как тебе сказать, деликатное… Шибко уж нас батька наш забижает… То есть так дерет, так дерет… Даже в лучшем виде! Ну, мы, видишь ты, по начальству ходили… по евонному, значит; два раз приговоры писали, что не хотим его, стало быть, иметь… Ну, одинаково, без пользы все это.

— Это какой же такой? — спросил я и невольно взглянул на седенького старичка.

— Нету, не этот, мы бы этого с полным удовольствием взяли, да вишь, нельзя: под запретом!

— Ну? — спросил я снова.

— Ну, так вот, милый человек, мы удумали, стало быть: не будет ли вашей милости как ни на есть в газете об эфтом пропечатать? — Да-да-да, — невольно вырвалось у меня, до того неожиданно было для меня это заключение. И такое у меня стало вдруг на душе благорастворение, какого давно не бывало! Если и вы, читатель, вдумавшись в просьбу старосты, ощутите что-нибудь подобное, то мне ничего не остается, как закончить мой фельетон, ибо грех такую душевную благодать портить чем бы то ни было.

В 1857 г. Ф. В. Волховскому было 11 лет. Предположительно, речь идет о его обучении в Ришельевском лицее в Одессе. Грамматике в лицее обучали с 10 до 12 лет.

Фельетон начинается с фрагмента из романа в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин». В дальнейшем к этим строкам автором будут привязаны различные проблемы. Несмотря на то, что фельетон был опубликован в «Сибирской газете» в октябре — в Томске в 1882 году уже выпал снег.

1.

2.

4.

Доктор Сименс — гастролирующий в Сибири фокусник. О его выступлениях в конце 1880-х годов на Дальнем Востоке упоминал А. П. Чехов в путевых заметках «Остров Сахалин». Редакция неоднократно критиковала его выступления, публикуя негативные рецензии. В предшествующем фельетону номере газеты в рубрике «Хроника» был опубликован один из таких отзывов: «Сименс есть ни более ни менее как заурядный фокусник, самое подходящее место которому — тот самый балаган, который стоит на берегу Ушайки и построен специально для этого рода „докторов“. Все фокусы, какие он показывал на первом своем представлении, в среду, самые детские, рассчитанные на грубый вкус простонародья, до крайности однообразные и утомительные» (СГ. 1882. № 41).

Телеграфные агентства были одним из ключевых источников иностранных и столичных новостей для провинциальных периодических изданий. «Северное телеграфное агентство» было вторым в России, основано в 1882 году. В рубрике «Русское обозрение» «Сибирской газеты» в No42 опубликованные из телеграмм новости представляют собой преимущественно известия о различных хищениях. Во вступлении к рубрике ситуация описывается следующим образом: «Хищения не только не прекратились, но и приумножаются и растут одно за другим, одно величественнее другого; во всех городах столичных, губернских и уездных, на глазах всех граждан, происходит какой-то повальный грабеж общественных денег, точно грабители хотят доказать несостоятельность административно-полицейской системы охраны общественных имуществ» (СГ. 1882. No42).

5.

6.

Речь о бийском купце I гильдии Василии Гилеве, укравшем известку. О конфликте было хорошо известно читателям «Сибирской газеты», он был освещен в нескольких номерах издания за 1882 год. В № 30 «Сибирской газеты» опубликован фельетон «По Сибири» А. В. Адрианова, где говорится о хищении: «Однако не одни кулики бодрствовали, был и еще один гусь, который, пользуясь ночным временем, выгружал из ларей у одного купца известку и потихоньку да помаленьку, частью на лодке по р. Бие, частью сухим путем, на телегах, обработал лари дочиста — пудов до 500» (СГ. 1882. № 30). Адрианов описывал, что пострадавший подрядил крестьянина сплавить ему по реке 800 пудов известки; после доставки 150 пудов успели выгрузить, остальное было украдено. В фельетоне также сообщается, что укравший признал свою вину, а ранее уже похищал у монголов и калмыков табуны лошадей. Интересно, что имени и фамилии обвиняемого в фельетоне не было, но, несмотря на это, в № 35 было опубликовано опровержение от купца «Василия Гилева». В опровержении купец сообщал, что не крал известку, а она была продана крестьянином-подрядчиком. В № 42 корреспондент из Бийска ответил на опровержение, что подрядчик подал мировую, после того как купец заплатил за похищенную известку по 1 рублю вместо 14 копеек.

Ирон. разг. пройдоха, проходимец, «ловкий» человек.

7.

8.

Ф. В. Волховский мог покидать Томск как политический ссыльный только с разрешения представителей власти (разрешений на выезд в Бийск публицистом получено не было). Таким образом, само путешествие в город представляет собой авторский вымысел.

«Уложение о наказаниях» — первый уголовный кодекс в России — упоминается в фельетоне трижды. Статья 1039 в «Уложении о наказаниях» — «Диффамация» — оглашение в печати позорящих сведений о частной жизни.

9.

10.

«На то и щука в море, чтобы карась не дремал» (русская пословица) означает необходимость быть готовым к неприятностям.

В фельетоне Ф. В. Волховский обозначает так купца Василия Гилева, укравшего известку. Для фельетонов Волховского характерно сокращение имен как один из приемов шифрования.

11.

12.

Прим. автора: Подлинное выражение гуся; см. № 35 «Сибирской газеты».

Устар. нищие слои населения (крестьяне, рабочие, ремесленники).

13.

14.

Мера отпуска алкоголя, как правило водки, в дореволюционной России — 12,3 литра. По данным Управления акцизными сборами о деятельности казенных винных лавок, в 1907 году жителями Томской губернии было выпито 2 192 271 ведро водки — на 240 210 ведер больше, чем в 1906 году.

Длинный суконный кафтан, верхняя одежда мещан; человек в чуйке. Разг. болван, дурак.

15.

16.

Разг. угождать.

«Русь» — славянофильская газета, издававшаяся в Москве в 1880—1886 гг. Среди установок редакции: признание как единственной возможной формы правления для России монархии, необходимость отдельного образования для разных слоев населения.

17.

18.

«Московские ведомости» — газета Московского университета, издавалась в 1756—1917 гг. В 1860-е годы газета приобрела репутацию реакционно-охранительного органа печати.

Разг. проныра, ловкач.

19.

20.

Гедеон — библейский персонаж Ветхого Завета, пятый по счету из судей израильских. Победил угнетающих его народ кочевников с помощью 300 воинов. Каждому из них Гедеон дал в руки трубы и спрятанные в глиняные горшки факелы. Пробравшись в лагерь мадианитян ночью, воины разбили горшки с факелами и затрубили, после чего враг принялся бежать.

Мера отпуска алкоголя. Штоф — 1,23 литра, полуштоф — 0,75 литра.

21.

22.

Половина туши.

Русская старинная одежда, длинный кафтан. Изначально носили представители различных сословий, позже — только крестьяне.

23.

3.

Пятьдесят копеек.

Признаться, читатель, я попал в немалое затруднение! Дело в том, что программа сезона, набросанная мною в прошлом фельетоне, исполняется как по нотам, и если так продолжится, то мне, пожалуй, до самой весны не придется беседовать с вами ни о чем, кроме сугубых увеселений и сугубой общественной деятельности. Вы еще более поймете мои тревоги насчет возможного однообразия предстоящих обязанностей, если я скажу вам, что все эти три области далеко не строго разграничены между собою: иные спектакли до того скучны, что их можно принять за несостоявшиеся, по неприбытию гласных, заседания Думы; с другой стороны, избирательный зал подчас нельзя отличить от маскарадного, где недвижимые имущества наряжены живыми людьми¹.

Как бы то ни было, «я должен исполнить свою должность!», как говаривал один знакомый мне семинарист, отправляясь в карцер.

Конечно, читатель, вы уже были на одном из нескольких спектаклей г. Леонова и на двух состоявшихся в нашем Томске маскарадах. Стало быть, предлагать мне вам оценку этих спектаклей нечего, да это и не мое дело: на то есть театральные рецензенты! Но так как я взялся говорить специально о сезоне, то волей-неволей должен сказать несколько слов о г. Бельском: этот артист, по-видимому, хочет наполнить собою весь сезон, даже вопреки человеколюбию! Ну, согласитесь — зачем же так делать?! Старательность, конечно, хорошая вещь, но ведь и человеческая жизнь чего-нибудь стоит же! А он… Да вот, впрочем, судите сами.

29 октября выступил он в роли Бориса Рабачева в драме А. Островского и Н. Соловьева «Светит, да не греет». Едва появился он на сцене, как Оля Василькова — к нему: «Милый, — говорит, — мой!» Такой-сякой! Так вокруг него голубкой и увивается. Ну, видно, души в нем не чает девушка! А он что же? — этакий здоровенный парнище — и вдруг начинает жантильничать² и представлять из себя «маленького Борю»! И чем дальше, тем хуже; дуется, мнет перед Анной Владимировной Реневой фуражку (и все это явно притворно) — точь-в-точь, как это делал г. Евгений Марков, когда ему было лет 8 и он, готовясь к публицистической деятельности, съедал невероятное количество яблок без вреда желудку (смотри его «Барчуки»³). Бедная Оля, понятно, крайне скандализирована и огорчена такою более чем странной причудой Бориса Борисовича; она упрашивает его не видаться более с Реневой (совестно ведь бедной девушке за своего возлюбленного перед чужим человеком!), но он, явно введенный в заблуждение тем, что носит плисовые шаровары и рубаху навыпуск, как лет 18 тому назад, ведет себя еще хуже: он усваивает манеру болтать головой из стороны в сторону, опять-таки как Женя Марков, когда ему отказывали в сладком пироге! Бедная Оля в отчаянии: она всячески старается его унять; даже под предлогом поцелуев, крепко обхватывает его голову и силится удержать ее на месте; но где же ей сладить с таким молодцом! В полном отчаянии она, наконец, со стыда за своего милого топится! Ну не грех ли г. Бельскому?! Такую милую девушку, как Оля, довести до самоубийства из-за безвкусной фантазии — сыграть, вместо взрослого человека, малолетнего барчука⁴-оболтуса, Евгения Маркова! И хоть бы тень раскаяния! А то ни капли! В последнем действии я, по ходу пьесы, ожидал от него проявлений страшной внутренней муки. Ничуть не бывало: он стал, неизвестно зачем, пародировать несколько сцен из Прокопия Ляпунова! Не спорю: пародия, как таковая, была очень удачна, и я не могу удержаться от смеха, глядя на игру г. Бельского; но согласитесь, что это верх бесчувствия — потешать публику по поводу смерти своей милой!

О бывших маскарадах я не могу сообщить вам ничего интересного, читатель, по той простой причине, что не посещал их. Признаться, я приберегал свои силы для предстоящих маскарадов, о которых ходит в городе так много заманчивых толков⁵. Вы, конечно, слыхали, что маскарады эти будут устроены параллельно выборам, в одни и те же с ними дни и часы⁶. Рассказывают много интересного о тех масках, которые должны появиться на этих маскарадах. Говорят, для многих избирателей костюмы заказаны известнейшими нашими богачами и не лишены большого значения и остроумия. Так, многие будто бы появятся завернутыми в выданные им векселя и закладные и с надписью на лбу: «Принадлежат Кондрату Ивановичу»; другие будут представлять из себя пустые бутылки, в которые можно налить какое угодно содержимое, а на ярлыке, среди очень хорошенькой виньетки, изображающей принадлежности выпивки и закуски и рукопожатие пары рук, будет выгравировано слово «кумовство»; особенный интерес, по слухам, должна представить маска, имеющая изображать «сицилизм»⁷: социализм будет представлен в виде ужасного пугала с громадной свирепой головой, прожорливой пастью и налитыми кровью глазами; эффект маски достигается самыми простыми и дешевыми средствами, а именно, парою красных стекол и поставленною позади 35-копеечной керосиновой лампой; при всем том эффект столь велик, что, говорят, на малоумных пугало действует подавляюще: стоит ему указать пальцем на какого попало кандидата в гласные⁸ — и у малоумного рука сама протягивается с шаром налево! Так, по крайней мере, было четыре года тому назад. Но так ли успешно будет и теперь — это еще вопрос! Оно конечно, почему бы не быть и теперь успеху… Но, види- те ли, большие опасения внушает комета, наблюденная г. Ермолаевым⁹ «на нашем» горизонте¹⁰! А кто же не знает, что кометы во все времена предвещали бедствия тем народам, на горизонте которых появлялись?! Мы еще яснее поймем всю тревожность знамения, если вникнем в подлинный текст астрономических наблюдений почтенного Александра Михайловича (см. № 43 неофициальной части «Томских губернских ведомостей»¹¹). Для меня это тем легче, что я тоже наблюдал комету и даже, можно сказать, несколько лет изучаю относящиеся к ней астрономические сочинения. И так я позволю себе сделать некоторые подстрочные примечания, разъяснения и дополнения к его наблюдениям.

Вот текст нашего почтенного астронома: «На нашем горизонте появилась комета».

Это признание в устах Александра Михайловича особо знаменательно: несмотря на то что такого рода появление кометы на горизонте большинства 1-го разряда может послужить к предположению, что фортуна отвернулась от него, г. Ермолов не скрыл, однако, от публики факта¹²! Таково беспристрастие этого мужа в общественных делах!

«Я наблюдал ее 11 и 12 октября, в 41⁄2 утра».

Г. Ермолаев служит заступающим место Городского Головы бессменно 12-й год. Не потому ли он, как умный человек, вышел наблюдать комету в соответственное число октября 12-го?

«Но в то время передавали, что она была видна здесь более недели».

Переданные почтенному астроному сведения неверны: мы получили известие из Пулковской обсерватории, что зловещая комета появилась на горизонте гораздо ранее, а именно, со времени учреждения Томскою думою первой ревизионной комиссии…¹³

«Тогда комета находилась на восточной стороне, любоваться ею можно было в ясную погоду не более часа».

То-то и есть! А часто ли бывало у нас ясно? Оттого-то многие, при всем желании увидеть настоящее зловещее знамение, видели вместо того один напущенный туман!

«Хвост она имела белый, кверху, и довольно широкий с направлением почти прямо на запад».

Если вооружиться хорошим телескопом, то на хвосте кометы нетрудно прочесть кое-что нравоучительное из истории двенадцатилетнего служения обществу почтеннейшего Александра Михайловича.

«Как заметно, она удаляется и становится меньше».

Едва ли это верно. Сэр Джон Гершель¹⁴, напротив, уверяет, что по мере того, как планеты Здравого смысла и Закрытой подачи голосов оказывают тяготение на зловещую комету 1-го разряда, она становится все больше и яснее для наблюдателей. Конечно, это еще ничего не значит: Томское звездное небо не похоже на Гринвическое, и очень может быть, что благодаря астрологическим манипуляциям зловещая комета исчезнет с «нашего горизонта», а вместо нее воссияет солнце, может быть, даже не на небе, а, как в сказках, во лбу у Кондрата Ивановича! Всякий другой от такого близкого соседства с солнцем мог бы ослепнуть; но Кондрат Иванович и к золотому блеску, и ко всему прочему пригляделся: «Дал бы Бог здоровья глазынькам — отмигаемся»!

«Из-за хвоста ее не так ясно видно самое ядро. 24 октября, в 51⁄2 часов утра, я вновь увидел ее».

Опять кабалистическое значение числа! Положение луны, по словам книг Сивиллы, предсказывало 24 числа кассацию¹⁵ выборов всех 24 гласных!

Как раз в это же самое время я шел по Ефремовской улице. Около одного из домов явственно долетел до меня тревожный стон и затем вылившаяся прямо из души чья-то импровизация:

Не знаю сам и почему —
Назло спокойному уму
Терзают душу мне сомненья!
С чего б, кажись? — Ведь со введенья
Городового положенья
Бессменно я двенадцать лет
Запасным в … Головою, —
Подумаешь, что городское
Здесь общество дало обет, —
Что б ни было — сюда другого
Не выбирать! — честное слово!
Что ж! На тринадцатом году
Ужели в бессилье я паду?!
И то сказать — чем черт не шутит! — 
Подчас он как мутит и крутит! — 
А тут ведь есть и отчего:
Тринадцать — дюжина его?!

«Но уже далеко южнее, направо от луны, хвост еще меньше, и направление его уже на северо-запад. Может быть, это та самая комета, которая 18 сентября была видна в Ницце».

Очень может быть, ибо в одной старинной итальянской рукописи, найденной при разборке местных древностей, мы находим целое сказание такого рода: «В то четырехлетие, на которое гонфалоньером Ниццы был Великий Мигальщик, помощник его, он же городской казначей, положил в банк до 30 000 городских цехинов¹⁶ от своего имени. И когда, от совместного лежания, у цехинов оказалось приращение — оное взял себе! Но покровитель города Ниццы святой Бальдизий не оставил беззакония безнаказанным: он превратил присвоенные цехины в хвостатую звезду, которая сияла на небе живым укором и будет появляться чрез каждые 2 столетия, начиная с лета от Рождества Христова 1882 г.»

«Впрочем, их, как пишут, в настоящем году имеется, кажется, три в близком расстоянии около нашей планеты.
А. Ермолаев"

Я кончил свои комментарии к астрономическому сообщению почтенного Ал-а Мих-ча, и мне остается только — ввиду того шатания умов, какое может породить появление «на нашем горизонте» кометы, — рекомендовать его гг. избирателям и гг. гласным с самой лучшей стороны. Преданность теперешнего заступающего место городского головы городскому хозяйству всем известна. Все мы знаем его как блестящего оратора, как астронома, как остроумного математика (заседание Думы 7 и 11 октября!); я хочу представить его еще публике как литератора! Вот дословно «композическое сочинение», присланное в редакцию нашей газеты этим замечательным сочинителем:

«В Редакцию „Сибирская (ой?) Газета (ы?)“. Редакция Сибирской Газеты, говоря об Управе, почему-то не может слова сказать, чтобы неиз (с?)казились факты, — так она поступила в № 44, в передовой статье, когда хвалила гласного Г. Петрова заведывающаго (заведывавшаго?) повозным сбором¹⁷. Никто не оспорит, что Григорий Степанович (Семенович?) хороший человек, но что он сделал пользы в три года городу до 30 000 руб. — это доказать довольно трудно. Повозный сбор при прежнем составе Думы дошел до 24 667 руб. (1878), затем, в 1879 г. его было 27 021 руб. — и по Ноябрь 1882 г. собрано 113 820 р., следовательно поступило более только 15 152 р. Вот что оказывается за время наблюдения Г. Петрова. С Ноября месяца Гласный Г. Петров от наблюдения за сборами отказывается. Если к сумме, показанной выше (,) прибавить два главных месяца Ноябрь и Декабрь сего года, в которые по примеру прошлого года должно собрат (ь?)ся повозного сбора до 10 000 руб., то и тогда составится в четыре года только 25 000 руб., увеличение (я?) повозного сбора. Но чтобы быть беспристрастным (,) надо иметь в виду и то, что повозный сбор должен был непременно увеличит (ь?)ся в силу тех обстоятельств, что помимо естественного прогресса потребления, по случаю значительных пожаров в Иркутске и Красноярске, товаров было прови (е?)зено в этот период времени значительно более прежних лет, а вместе с этим неме (и?)нуемо должен был увеличит (ь?)ся и городской доход. Заботит (ь?)ся о том, что г. Петров забаллотирован, тоже кажется преждевременно: его если не выбрали в первом разряде, то непременно выберут во втором или в третьем, так как добросовестность его обществу известна ранее, чем это стало известно редакции. Полагаю, что Г. Петров не при (е?)увеличений, ни восхвалений не желает! А. Ермолаев. Ноября 3 дня 1882 года. Томск».

Ах, что это за тонкий ум! Право, он восхищает меня! Ведь вот как у него все вычисления, по-видимому, чисто обделаны — комар носа не подточит¹⁸! А штука-то сама простая! Вот она:

Вместо того чтобы взять действительный итог повозных и попудных денег, собранных в четырехлетие, предшествовавшее заведыванию сборов Гр. С. Петрова, остроумный Александр Михайлович учетверил цифру наиболее доходного года (1878) и получил хотя фантастический итог, зато именно тот, какой ему был нужен! Этим путем он утянул излишка доходов во второе четырехлетие перед первым ни больше ни меньше — 9 643 р. 2 к. И вместо действительно доставленных городу г. Петровым 34 633 насчитал 25 000¹⁹!

Молодец мужчина! Хвалю за находчивость!

Теперь, имея перед собой образчик арифметической развязности г. заступающего место городского головы, мы легко можем себе уяснить происхождение и двойных справок, и всех иных цифровых превращений.

Многое еще можно было бы сказать о литературных способностях почтенного Ал-ра М-ча, да опасно, знаете: пожалуй, еще захвалишь — и при баллотировке он вместо 22 белых шаров получит меньше! Оно конечно — Кондрат Иванович прикажет — так выберут. Ну, и то опять сказать: под сукном-то не видать, куда подневольный человек кладет шар: думаешь, направо, а он налево положил! На благодарность же к благодетелю рассчитывать нечего: вовсе ныне в Томске народ неблагодарный стал.

Ну, благосклонный читатель, скоро придется мне с Вами проститься! Не знаю, как Вы ко мне, а я к Вам уже «привык», или, говоря книжно, до известной степени «привязался», и мне жаль расстаться с Вами. Но, «что делать!», таковы веления судеб, или — говоря языком мякинных¹ либералов — таковы «обстоятельства!». Бороться против обстоятельств не в нравах русского легального человека; русский легальный человек всегда плывет по течению, хотя бы то было помойное течение сточной канавы. Итак, я мог бы все считать объясненным и поконченным, заявив, что «обстоятельства принуждают меня расстаться». Но лично-то я, не принадлежа к мякинным либералам, не считаю этого достаточным и потому должен объясниться обстоятельнее.

Дело в том, что насильно быть в газете фельетонистом невозможно; а теперешнее пребывание мое в ней «по обоюдному согласию» еженедельно подрывается нашим общим знакомым, почтенным Александром Михайловичем Ермолаевым. Не подумайте, что он строит против меня какие-нибудь ковы²; о нет! Боже сохрани! Но он отбивает у меня мое амплуа! Литературная слава до того пришлась ему по вкусу, что он теперь к каждому номеру присылает нам по произведению своей музы — и даже, в последний раз, прямо по моему адресу, по адресу фельетониста — с требованием напечатать оное в ближайшем номере газеты! И чем далее, тем эти произведения все игривее и обширнее! Если дело пойдет таким образом и впредь, то недалеко уже то время, когда возражения почтенного Александра Михайловича займут все место, предназначенное для фельетона, и последний должен будет прекратиться³!

Вы хорошо понимаете, друг-читатель, что я не мог не задуматься перед такой перспективой; не мог не принять своих мер. Едва, две недели тому назад, опасность предстала передо мною со всей очевидностью: как я — в казначейство, беру подорожную⁴, кутаюсь в даху⁵, захватываю пару подушек да погребец и — гайда в заставу! Люблю я, читатель, сибирскую езду, хотя не люблю сибирских дорог! Дороги эти способны вытрясти карман у мужика и душу у проезжающего⁶. А без души человеку что же остается делать?

Но это к слову. Собственно, причины, порождающие мою нелюбовь к сибирским дорогам, существуют во все времена года, кроме зимы. Зима же матушка все ухабы ровняет и мужика от ремонта избавляет. И вот тогда-то особенно восхитительна сибирская езда! Безграничной пушистой скатертью разлеглась снежная равнина и впереди, и позади, и всюду, куда ни кинешь взор! По временам грациозные пихты застенчиво обступают дорогу, стыдливо глядя на путника; могучие сосны простирают над ним свои отягченные снежным серебром длинные руки и молча благословляют на все доброе!

Вот и ночь! Взошел ласковый месяц, заиграл миллионами волшебных радужных искр в каждой длинной снежинке и задернул даль тончайшей сплошною серебристой фатой… Сдается, его кроткий лик с серьезным спокойствием строго-любовно вглядывается в затерявшегося среди сибирской шири путника и шепчет ему: «Жизнь не шутка; жизнь не афера!.. Иди вперед к правде и ничего не бойся! Я никогда не покину тебя! Луч мой найдет тебя всюду; он принесет тебе мою кроткую ласку даже за тюремную решетку!». А могучие сибирские кони тем временем мчат вас во весь мах, вливая бодрость в душу и что-то радостное в сердце! Мчат 10, 15, 20, 30 верст без отдыха и без перерыва!

Летишь в степи необразимой
Сам — друг; с тобой один ямщик,
И только слышен визг полозьев,
Колокольцы, ямщичий крик…

Я выехал в ужасный холод. Уже на третьей станции хотел надеть запасной тулуп и увидел, что забыл его взять с собою! На четвертом переезде я положительно закоченел и стал просить ямщика, чтобы он дал мне вылезти из саней и пробежать некоторое время.

— Э, барин, плохи твои дела! — заметил сочувственно ямщик, полуоборачиваясь ко мне, но не сдерживая коней. — Ну, да стой! Я твоему горю помогу в лучшем виде! Беготней только время, барин, проведешь! А я вот что тебе скажу: тут скоро зимовьишко будет, — ямщик плутовато подмигнул, — хозяин-то водочку держит… Вот ты и выкушай на здоровье! А я мигом тебя домчу!

Он гикнул, свистнул с самыми необычайными переливами, и мы помчались сломя голову. Не прошло и пяти минут, как он стал осаживать коней и наконец вовсе остановил их перед какой-то избушкой на курьих ножках. Я скорее был вытащен из саней, чем вылез сам, — до того я замерз. Жарко натопленная изба показалась мне раем; я жадно выпил большой стакан водки, попотчевав и ямщика; водка была отвратительная: горькая, вонючая… В ней, несомненно, был дурман!.. Это заставило меня призадуматься, и я стал торопить ямщика. Довольный выпивкой, он с удовольствием вскочил на облачок, и мы помчались снова.

Дурман тотчас же бросился мне в голову. Какой-то туман застилал глаза. Череп точно налит был свинцом. Я не мог поднять век и начал впадать в тяжелое, полное фантастических грез забытье…

Скоро я был уже в К-ске⁷. Ну, натурально, оделся и — с визитом. Сходя в гостинице с лестницы, я чувствовал в голове все такой же туман и ничего не мог припомнить.

— Какой у нас теперь месяц? — спросил я полового.

— Сентябрь-с, — ответил он, едва сдерживая плутоватую улыбку. Молча беру извозчика и отправляюсь к влиятельному человеку — друг-приятель мне. Так и так, говорю:

— Нужно мне место; хоть примазался к давнишней моей знакомке — литературе, но едва ли усижу там…

— Что ж, — отвечает влиятельный приятель, — в горные блюстители⁸ хотите?

— Отчего, — говорю, — не хотеть; жалованье хорошее.

— Ну, собственно казенное жалованье невелико, всего 500 р. Но, видите ли, золотопромышленники, понимая, что этого не хватит на одни разъезды по приисковой системе, и будучи вполне заинтересованы в энергичном воздействии блюстителя, со своей стороны отпускают ему с каждого рабочего на содержание по 1 р. 50 к. И по рублю в качестве собственно жалованья⁹…

(Черт возьми, до какой, однако, тонкости выражений дошел в наше время русский язык?! Это, впрочем, в скобках.)

— Так сделайте милость, — говорю.

— Только вот что, мой милейший: зовут-то вас неудобно…

— «В тиши расцветший василек».

— Ну, видите ли, вам надо запастись каким ни на есть псевдонимом…

— То есть как это?

— Да так. «В тиши расцветший василек», может быть, и очень хорошая кличка для фельетониста, но для украшения жгутов она не годится… Вам надо переменить фамилию.

— Какую же бы наиболее подходящую фамилию? Обдиралов? Прижималов? Покорнослуженский?..

— Нет, все это слишком сложно, что-нибудь попроще, в роде Иванова, Петрова. Федорова.

— Очень хорошо-с, я готов назваться Федоровым.

Итак, облечённый всеми необходимыми атрибутами и приняв на себя псевдоним Федорова, еду я в свою резиденцию.

Признаться, я понес кое-какие расходы, вошел в кое-какие обязательства… Да, наконец, даром, что ли, я буду ценной собакой у этих золотопромышленных кошельков? У золота в буквальном смысле стоят люди, гребут его лопатами, и чтобы нужный им человек не имел соответствующего блеска! Хм!.. Понятно, я тут же потребовал «распорядителя таежной дороги» (лицо выборное) и заявил ему, что назначенный мне дом, как и все надворные к нему постройки, никому не годны и требуют капитальной ремонтировки. Кроме того, я потребовал, чтобы и обои в квартире, и мебель были не рублевые какие-нибудь, а приличные обстоятельствам, со вкусом… словом, чтобы не скупились на них.

Представьте же себе наглость «распорядителя» — во всем этом он мне отказывает! Э, голубчики! Коли так — погодите!

Прежде всего я взялся за таежную дорогу: то неладно, другое неисправно… Вдобавок было у меня частное письмо значительного в губернии лица, начинавшееся словами: «Милостивый государь…» (это я, то есть милостивый государь). Я и его пустил в ход. Вот, говорю, кто мне приятель! Не сдадитесь — так будет вам!.. Однако, представьте, и это не подействовало!.. Ах, язви вас, что за огнеупорный народ!..

Я принял другую систему. Придет, знаете ли, какая-нибудь «переписка» о паспорте того или другого рабочего; я сейчас — требования золотопромышленнику «немедленно явиться в канцелярию по касающемуся Вас делу»! ха-ха-ха! У него работа в самом разгаре, всякая минута дорога, а тут — поезжай! Однако едут. Скрипят зубами, но едут! ха-ха-ха! Впрочем, не всякому-то еще и ехать возможно: я на то и рассчитывал.

Например, один из «маленьких» золотопромышленников, Нель-Нель, заведует прииском сам, и служащих у него никого нет. Получив повестку, он, естественно, не мог отправиться «немедленно» и несколько промешкал. Я за ним тотчас же посылаю казака. А Нель-Нель тем временем уже выехал; появляется! А, ты тут, голубчик? Начальственных приказаний ослушиваться? — в кутузку его! На другой день умилостивился — выпустил.

Вижу я — кряхтят мои пациенты! хе-хе-хе!.. Ну, думаю, теперь время!.. И потребовал возвышения жалованья с 1 руб. 50 коп. до двух рублей…

Что же вы думаете? Не только не дали, но еще стороной узнаю, что задумывают прямо прекратить мне всякое со своей стороны и жалованье и содержание! Это при моем-то аппетите!!! Ведь это бунт! Согласитесь — бунт ведь это!!!

Вне себя сажусь в кибитку и скачу в К-ск.

Несут меня борзые кони; колокольцы отбивают свою однообразную песню, и опять передо мною, справа и слева почти не тронутые, почти девственные сибирские природа. При такой обстановке, казалось бы, какая досада не уляжется? Но я был слишком взволнован и — совершенно в pendant¹⁰ сезону — смотрел сентябрем.

Не отъехал я и двух станций, как догнал меня паромный, привезший телеграмму, требовавшую неотложно моего присутствия в Канске. Выругавшись, как только умеет ругаться русский человек, я — делать нечего — проехал К-ск и направился в Канск. Не доезжая его, перегона за 3, на станции не оказалось лошадей: последняя пара была только что запряжена для какого-то проезжающего лет 23, довольно подозрительного вида: багажа с ним никакого не было, кроме небольшого чемоданчика и одеяла, костюм пообдерган. Ямщику же при мне отдал целый четвертак за то, что «вез как следует»…

А главное, в глазах его, серых, пронзительных, было что-то особенное, чего у обыкновенного обывателя не бывает: как будто он все окружающее вполне постиг и изведал. Когда я входил, он сидел за столом и словно ожидал окончания чтения какой-то тоненькой брошюрки, по которой быстро бегал глазами молоденький сельский писарь. Писарек этот при моем появлении совершенно перепутался, проезжающий же хладнокровно взял у него из-под носа брошюру, не торопясь, сложил ее и, положив в боковой карман, стал собираться к отъезду.

Я быстро сходил в канцелярию и заглянул в книгу: там только что была прописана подорожная канцелярского служителя Сибирякова, следующего от Тюмени до Нерчинска и обратно. Теперь он ехал в обратный путь… Но точно ли это был он, подлинный канцелярский служитель? Не сменялся ли он кое с кем в Нерчинске?.. Ведь Нерчинск лежит в таких палестинах…

Быстро вышел я на двор. Проезжающий уже садился на перекладную¹¹.

— Отпрячь лошадей и заложи мне! — крикнул я.

Не прошло минуты, как проезжающий входил обратно в станционный коридор. Я слышал, как он спросил станционного писаря:

— Скажите, пожалуйста, что значит ваше распоряжение?

— Они едут по казенной надобности, а более лошадей нет, — отвечал тот.

— А! — протянул проезжающий и еще спросил: — Как фамилия?

— Федоров, — отвечал писарь.

Дверь отворилась, и молодой человек вошел.

— Позвольте взглянуть на ваши документы, — обратился я к нему официальным тоном.

Он остановился, посмотрел мне в лицо, прищурился, и вдруг по его чертам разлилось почти веселое выражение.

— Да сами-то вы кто такой? — спросил он.

Я на секунду онемел от невероятной его дерзости. Когда же я пришел в себя, лицо юноши стало почти страшным, и он, отчеканивая каждое слово, сказал:

— Вы вовсе не Федоров, а «В тиши расцветший василек», и если не знаете, что полагается по уложению о наказаниях за наименование себя чужим именем и введение в заблуждение начальства по службе, то я вам скажу…

Боже, что мне было делать…

Через несколько секунд я, мысленно плюнув на свои украшения и заботясь лишь об одном — как можно более увеличить расстояние между собою и ненавистным незнакомцем, скакал на вольных по направлению к О-ку¹².

При одной из неизбежных остановок попалось мне в руки несколько газетных листков, наведших меня на размышления. Невольно мысли мои обратились к одному знакомому мне Ишимскому петуху — не Петру Петровичу Петуху, — тот был человек, посторонний политике; а одному из его промотавшихся потомков. Я знал его в Минусинске. Тогда никто из обывателей не хотел с ним вести знакомства, и он всячески старался быть похожим на порядочного человека, чтобы выйти из положения человека презираемого. Теперь не то: он всюду принят — и вот доносы сыплются от него на обиженных судьбою людей, как из рога изобилия. Конечно, «долг»!..

Слава Богу, вот и О-к! Приятелей у меня здесь непочатый угол¹³! Все народ военный, душевный народ! Понятно, глазом не успел мигнуть, как из отставных тем же чином зачислен под знамена и получил командование батальоном. Вообще, батальонная жизнь течет чрезвычайно тихо и мирно, и я думал хорошенько отдохнуть на новом посту от всех перенесенных треволнений, как вдруг случилось происшествие… в нашей писарской потерялся кусочек туши!

Казалось бы, велика ли фигура — кусочек туши?.. Но ведь это казенная вещь!.. И вот письмоводитель доносит о потере дежурному офицеру; а тот, в свою очередь, батальонному командиру, т. е. мне. Понятно, я немедленно назначаю следствие и поручаю его двум офицерам.

Начинаются соображения о том, кто бы мог быть похитителем. Вдруг кто-то произносит слово «гимназист…». Надо вам сказать, что к одному из писцов ходил его старый товарищ, гимназист старшего класса гимназии. Я со своей стороны произношу фамилию некоего Ш., батальонного писаря, давно мне ненавистного. Из сочетания этих двух подозрений рождается такая комбинация: тушь похитил Ш. и отдал ее гимназисту!

Тотчас же мы сажаем Ш. в кутузку, а гимназисту делаем официальный допрос в присутствии директора гимназии. Бедный гимназист был совершенно озадачен этой выходкой, тем более что, говоря между нами, он не подозревал даже и о существовании злосчастной туши. Тем не менее я убеждал его сознаться. Каюсь, я взял даже грех на душу и облыжно уверял его, будто бы Ш. сознался в краже и показал, якобы тушь находится у допрашиваемого.

Представьте же себе мое положение, когда в самый разгар следствия какой-то услужливый дурак находит и предъявляет пропавшую тушь! Понятно, я немедленно замел дело…

К величайшему моему огорчению, финал всей истории был и вовсе не в мою пользу: я уже думал безвозвратно отдаться «служению чести» и, понятно, бросить свою «литературу», как известно, занятие последней запрещено теперь гг. военными, как несовместное с их званием. Оно и совершенно верно; ну, возьмите, в самом деле, хоть только что рассказанное: упрятал бы я человека в кутузку, сочинил бы целый рассказ по поводу кусочка туши и… пошел бы затем заниматься литературой! Ну, с чем сообразно?!!

Итак, я уже думал почить, если не на батальных, то на батальонных лаврах, как вдруг требуют меня по совершенно постороннему поводу. Являюсь. Жду. Наконец — выходят. Окинув приемную пытливым взором, удостоили спросить:

— Финден?¹⁴

— Ja wohl, Exeleng, schon defunden!¹⁵ — отвечал я, взяв под козырек.

— Что-о? Давно ли это господа русские офицеры заговорили по-немецки?! Я спрашиваю вашу фамилию? А вы что? Вы не знаете субординации! Как фамилия ваша? Финден? Линден? Бинден?

— В тиши расцветший василек, Вашество!

— Что такое?! Вы в фофаны, что ли, пришли играть со мною? Да я вас в 24 часа…

Понятно, что я не мог более оставаться на службе. Я уже и тому был рад, что не угодил под дисциплинарное взыскание! Ах, Боже ты мой, что за мучение! Опять скачи! Ну, на этот раз поскачу в З-лье¹⁶. Сказывают, там люди нужны!

В Ч.¹⁷ я явился с лучшими рекомендательными письмами и, разведав всю трудность службы по полиции и строевой, стал искать технического амплуа. Очень скоро попал я в зодчие… Но, должно быть, судьба решила преследовать меня до конца, прошла неделя, как некто составляет смету в 14 000 р. на ремонт казенного здания для собственной резиденции и приказывает мне ее утвердить. Рассмотрев смету, я пришел в ужас: ведь мне за нее перед контролем ответить придется!

— Воля ваша, Вашество, — говорю, — а утвердить не смею!

— Как-с, так ли я слышал?

— Не могу утвердить? — повторил я, чувствуя, как пол уходит у меня из-под ног…

— Хорошо-с. Ступайте!

Признаться, лаконизм этот подействовал на меня хуже всякого крика. Но я не предчувствовал и тени того, что меня ожидало! Представьте себе, требуют меня во врачебную управу. «Что такое??» — недоумеваю я, но, конечно, отправляюсь. Присутствие в полном составе! Обращаюсь к членам, прошу объяснений… но замечаю, что на меня как-то особенно пытливо глядят, задают вопросы, с какими можно обращаться только к малоумным… шушукаются…

Что же оказывается? Святые угодники! Меня чуть не сделали с ума сходящим! Это врачи, по предложению автора сметы, свидетельствовали о моих умственных способностях! Ну, хорошо — врачи оказались людьми; они дали заключение по совести и отстояли меня. А если бы они были не таковы??!

Холодный пот прошиб меня до костей при этой перспективе, и я машинально повторял слова только что прочитанного мне акта: «1881 года, месяца такого-то дня, -ская врачебная управа…».

Но тут я внезапно остановился. Я перестал понимать, что со мною происходит. «Как же так? — спрашивал я себя. — Происшествие относится к 1881 году, а ведь я выехал из Томска только две недели назад, в 1882-м?..»

— Барин! А барин! Господин! Да что, отцы святые, жив ли уж он, полно?.. — смутно послышался мне знакомый голос, и здоровая рука так потрясла меня за плечо, что из груди моей вырвался невольный стон. Я открыл глаза…

Я по-прежнему помещался в санях. Сани стояли перед почтовой станцией, и ямщики при свете тусклых фонарей перепрягали лошадей… Итак, все это был сон! Дурман сделал свое дело, и меня весь станок преследовал кошмар… Никаких пакостей я не делал, ничего этого не было, все это вздор!.. То есть, может быть, оно и было с кем-нибудь другим, но только не со мной! Слава Богу, слава Богу!

С облегчающим вздохом вылез я из кибитки и направился в станционное здание в сопровождении старого ямщика.

Здравствуйте, друг, читатель! Наконец-то я опять в Томске и могу говорить с вами. Целых четыре недели ехал я к вам, все никак не мог доехать. Что делать — подорожной не выдали! Конечно, вы можете спросить: почему я не поехал на вольных¹? Но в том-то и дело, что езда на вольных воспрещена на том тракте, по которому мне предоставлено ездить, как фельетонисту «Сибирской газеты». Другими словами, ехать этим способом я мог, но тогда приехал бы уже не к вам, а совсем к иному читателю.

Как бы то ни было, я наконец в Томске и очень этому рад. Надо же хоть святки-то дома провести. Ах, святки, святки!² Вот уже они не за горами! Город кишит святочными товарами, святочными лицами, святочными объявлениями. Другие города соперничают с Томском во всевозможных святочных новинках, и, я думаю, читатель не будет на меня в претензии, если я рекомендую его вниманию некоторые из этих новинок.

Игрушек старого и нового образца изготовлены целые вороха. Игрушечная форма предпочитается и практикуется даже в таких случаях, где ее трудно было бы ожидать по логическим соображениям. Так, многие предпочитают живым девушкам и юношам, вообще молодым людям — кукол на том основании, что с куклами хлопот меньше: как ее ни поставил, как ни посадил — она не сопротивляется! Если же устроить еще у куклы внутри известный механизм, она будет, когда это для обыденных надобностей требуется, улыбаться и кланяться.

Бывают, конечно, при этом некоторые сюрпризы. Куклы устроены так, что они могут брать в руки разные предметы — не имея в голове ничего, кроме легкого воздуха, а в груди ничего, кроме пакли, отрубей или медных зубчатых колес — постоянно принимают чужой карман за собственный. Это, однако, не считается большим неудобством. Кукольные фабрики полагают, что вся штука в недостаточном совершенстве производства; что стоит укоротить куклам руки или навесить, где следует, некоторый груз, чтобы они, оставаясь по существу куклами, вели себя в некоторых определенных случаях совершенно как люди.

В большинстве сибирских городов существует огромный спрос со стороны местных «дельцов» на особого рода кукол, носящих название «безгласных гласных». Особенно велико на них требование в настоящий сезон, как слышно, в К-ке³. Обращаем на этих кукол внимание родителей, которым необходимо одарить ребятишек по-моложе. Для детей постарше выпущено в свет несколько хорошеньких изданий. Такова, например, сказка в стихах г. Ингва, изданная в Минусинске, под названием «Ласковый теленок двух маток сосет».

В сказке изображается поучительная история одного умного мальчика по имени Полисмена, городского любимца, о котором между прочим рассказывается:

Скачет по городу вроде кобылки
Наш Полисмен городской;
Ум завалился далеко в затылке
За воротник меховой…

Несмотря на то что у милого мальчика умишко находится в таком дальнем помещении, он подсказывает маленькому герою тот жизненный принцип, который возвеличил у нас уже столь многих и который выражен в заголовке сказки. И вот милый мальчик:

Горлом не громок, с улыбкою ясной,
Скромен и тих без конца,
Смотрит какою-то девицей красной,
Вышедшей из-под венца…

Он не надрывает своих сил на службе, помня, что силы даются Богом и злоупотреблять ими — грех против Творца. Притом и времени мало:

Ежели пробки летят из бутылок,
Карты в широком ходу, —
Есть ли тут время чесать свой затылок,
Помнить чужую беду?!

Но он снисходителен и добр:

Случай недавний: в суде присудили
Взять мещанина в тюрьму,
И Полисмену свести поручили…
Горько, бедняжке, ему!..

Тем более горько исполнять такую обязанность, что жена осужденного (кожевника) валяется в ногах, просит об облегчении участи мужа. Мало того, она предлагает ему сувенир. Не желая огорчать бедную женщину, скромный мальчик сувенир берет, а затем бедняга-мещанин отдает Богу душу в тюремной больнице (к этому эпизоду предложена хорошенькая иллюстрация, изображающая четвертной билет⁴). Дальнейшая карьера милого мальчика описана не менее подробно, после чего предлагается милым детям нравоучение:

Ползай, ласкайся ко всем, как теленок,
Что двух-то маток сосет…
И избежишь всех начальственных гонок,
Служба во всем повезет.
Дом будет полную чашей; лошадки
Ждут на конюшне тебя…
Всякого жита Господь на лопатке
Даст, твою скромность любя!

Книжечка издана очень опрятно, и труд г. Инг-ва заслуживает всяческого поощрения.

В К-ке издан «Детский песенник»… Очень миленький сборник, с прекрасными картинками, и потому я рекомендую его всем устраивающим елку — для подарка. Чтобы дать моим читателям некоторое о нем понятие, приведу из него здесь наудачу одно стихотворение.

Гласные
(Хоровая, на мотив одной из «партий» при городских выборах в Кр-е)

Мы гласные
Безгласные,
Бездушные,
Послушные
Всему, что нам велят.
Мы знаем лишь
Блюсти здесь тишь;
А тишь да гладь,
Так — благодать! — 
Вот заповедь ребят!
Хоть будь подлец, —
Ах, мой творец,
Что ж за позор?!
Его в наш хор
Мы примем; вон З —:
У братьев Щ.
Вино стаща,
Был пойман он
И выгнан вон…
Но разве он один?!
И никогда
Мы с ним стыда
Не ощутим:
Граб — ка с ним —
За то заплачен куш! Итак, средь нас
Ему как раз
Сидеть, молчать
И управлять!
Да здравствует сей муж!

Картинка, относящаяся к этой песенке, представляет портрет мужчины чрезвычайно благородного вида с феноменальной бородой; под портретом подпись: «Хотя он звание приобрел незаконно и хотя во второй брак вступил тоже незаконно, подложно наименовав себя холостым, но это было так давно (в начале 60-ых годов), когда и законы были другие, и понятие людей иные», что сие можно вменить разве только в похвалу его способностям.

Читатель хорошо понимает, что я далеко не исчерпал свой предмет. К сожалению, обязательства, принятые мною на себя за время путешествия в глубь страны, отнимают у меня все остальное место. Сейчас объяснюсь. Многие лица обращались ко мне по дороге с просьбой поместить на страницах «Сибирской газеты» нужные им объявления. Я обещал. Между тем у газеты пред святками и без того столько скопилось этого добра, что редакция отказалась немедленно напечатать упомянутое. Итак, чтобы сдержать слово, мне ничего не оставалось, как поместить эти объявления в собственный фельетон. Так я и делаю.⁵

!! ГИРИ ОСОБОГО УСТРОЙСТВА !!
Изобретение Пат-го и Лей-на для взвешивания хлеба при покупке у крестьян — рекомендуются Ал-дро-Нев-м винокуренным заводом Нижнеудинского округа, Забайкальской области, пожирающим ежегодно хлеба до 100 000 пуд. Завод ручается, что при употреблении волшебных гирь каждый принятый у крестьянина пуд хлеба приносит с собою значительный излишек, тайно ниспосылаемый Богом за добродетель управляющих.

ОПЫТНЫЙ РЕГЕНТ
скабрезных песен предлагает свои услуги. Дирижирует во всяком виде, градусе и костюме. Долголетняя практика в Усть-ком клубе, где он иногда исполнял свое назначение в шапке, галошах и расстегнутом сюртуке, ручается за знание дела. Приглашения адресовать письменно в У-к-ск г-ну Р.

СПЕЦИАЛИСТ
в деле ругательств и безобразий, отличающийся замечательною изобретательностью по части степеней родства нисходящих и восходящих, готов показать свое искусство желающим и даже не желающим. Ругается быстро, отборно, дробью. Желающие послушать благоволят обратиться в Усть-ский клуб во время игры в штосс⁶ и спросить приказчика К.

БЛАГОРОДНАЯ ДАМА, имеющая глаза на мокром месте и проникнутая полным сознанием своего величия, особенно сравнительно с «мужичьем», дает бесплатные уроки взбалмошности, искусства ни за что ни про что оскорблять людей именем мошенников, мерзавцев, шельм и обвинениями в продажности. О полном знании преподавательницей своего предмета могут засвидетельствовать староста и смотритель станции Б-вой (Томской губ.) по тракту. С приглашениями обращаться письменно в инспекцию К-го сс. тракта; ее высокородию, г-же Н.

ДРАГОЦЕННЫЕ УКАЗАНИЯ,
ОСНОВАННЫЕ НА МНОГОЛЕТНЕМ ОПЫТЕ,
каким образом, будучи сосланным в Сибирь «с наказанием плетьми, за удавление человека с ограблением трех лошадей», быть перечисленным в крестьяне, мещане и т. д. И затем, будучи битым, сеченым, оплеванным, судимым и проч., и проч. в заключение сделаться гласным, — дает Кр-ский купец Иван Н. Двоеженец.

Помада для ращения волос
в случае вырывания половины бороды за карточные плутни, продается в Красноярске у Ив. Н. Зор-а.

Б-кие дельцы, с душевным прискорбием извещая о кончине общего их благодетеля Принципа Обыкновениевича Своя-рука-владыка, последовавшей от тяжкой болезни, именуемой ревизией комиссии г. Р-го, доводят до сведения любителей драматического искусства, что любительские спектакли не могут состояться до окончания траура, ибо именно все лучшие драматические дарования наиболее потерпели от прискорбного события. Траур окончится с воскресением означенного Принципа, которое, согласно общим экономическим и социальным законам, не заставит себя ждать.