Фельетоны Ф. В. Волховского: Я. Ачинский

Я. Ачинский

Фельетонист начинал повествование со вполне реальных фактов, случаев из жизни «Мирного городка», который выступал собирательным образом городов Сибири. В дальнейшем в повествовании обнаруживались черты щедринского города Глупова: так, в Волховский описывал «безобразия», происходящие гостиницах с выдуманными названиями «Новый свет» и «Новая Сибирь» (СГ. 1883. № 44). Несмотря на условность ситуации, читатели понимали, что основой для этого описания были реальные случаи «безобразий» в гостиницах многих сибирских городов.

Цикл фельетонов «Летопись мирного городка» рассказывает о «помпадурах» города Ачинска Енисейской губернии. Одной из основных сюжетных линий является смена коррумпированного городского головы Ачинска в 1870—1883 годы Мирона Живдонина (в фельетоне Мирон Мироныч) на Григория Максимова, а также последующий за этим переполох и кадровые перестановки. Мирный городок в то же время является собирательным образом сибирского города, вбирающим в себя как реально существующие, характерные для Сибири конца XIX века, так и гипертрофированные, сказочные черты.

Се повести временных лет…
Преподобный Нестор

Город наш, расположенный на горном, довольно живописном берегу одного из притоков Оби, считающийся в весеннее время доступным пароходам, сохранил свое древнее, татарское название, но вместе с тем приобрел немало даров европейской цивилизации: две тюрьмы — одна для срочных и подсудимых арестантов, другая для пересыльных — ясно говорят об этом… с внешней стороны мы не блещем пышностью: две церкви, четыре магазина, кладовая казначейства, пороховой погреб да два-три товарных склада — вот и все, что воздвигнуто в нем каменного. Из деревянных же строений, кроме трех-четырех десятков домов, все остальное принадлежит к тому неизбежному, при господстве благодетельного капитала, и, количественно, наиболее употребительному архитектурному стилю, который носит название «хибарки»¹.

Но зато у нас так же, как во всяком благоустроенном городе, есть и городская дума, и полицейское управление: есть также казначейство, почтовая контора и мещанская управа.

Этим, впрочем, наши присутственные места далеко не исчерпываются. На одном из городских каменных домов выведены золотом следующие надписи: «Окружной суд», «Тюремный комитет», «Общее присутствие», «Больничный совет», «Рекрутское присутствие». Собственно говоря, это все один и тот же окружной суд; но владелец дома, вмещающего в себя наших жрецов Фемиды, — один из банкротящихся Шмулей, в особую угоду квартирантам своим, решающим нечистые дела его, над каждым из пяти окон верхнего этажа вывел по надписи, а над этажом нижним, во всю длину его, растянул огромную вывеску: «Оптовый склад»; таким образом, мы можем без всякого заднего смысла сказать, что основание нашего правосудия промышленно-торговое и, в частности, водочное².

Засим у нас имеются телеграфная и почтовая станции, две команды — местная и конвойная; есть базар. Мало того, есть биржа и уличные столбы с фонарями, которые даже однажды зажигались, именно — осенью, кажется, 1882 года, в проезд М. Н. Галкина-Врасскаго³.

Идя далее, вы встретите две гостиницы с громкими наименованиями «Нового Света» и «Новой Сибири», из окон которых днем вылетают иногда к ногам путников пустые бутылки, а по ночам слышится «кар-раул-л», «спасите» и т. п.

Назад тому около 10 лет здесь существовало и общественное собрание, для которого утвержден был, говорят, даже и устав. Но после недолгого существования собрание это закрылось. Причина будто бы простая: столпотворение Вавилонское, которое, как известно из священной истории, уже раз совершалось с тем, чтобы более не повторяться, стало в нашем клубе совершаться в каждый клубный день, вследствие чего языки вновь смешались и разбрелись в разные стороны. А чтобы в помещении собрания «после этакого, знаете, содому не стало чудиться», мирные обыватели отдали его под квартиру полицейской власти — помощника исправника: «Если, мол, и кикимора заведется, так ничего… выгонит!»

Был когда-то у нас и городской сад. Один из исправников — любитель природы и знаток ботаники — разбил его на высоком берегу омывающей город реки: посадка деревьев, нечто вроде павильона, аллейки, цветники — все было устроено как следует. Но вышел естествоиспытатель в отставку, и об саде осталось одно только воспоминание. Уцелела только часть красивой оградки с воротами да беседка, с которой по временам дамы наши в раздумьях посматривают в «лазурную даль» и вздыхают о новом ботанике в исправничьей форме, не подозревая того, что со введением у нас городового положения, городская ботаника передана в ведение гг. гласных и членов управы. Так что стоило бы дамам настрочить этих самых господ — и сад мог бы снова зацвести.

Но едва ли не самою ценною достопримечательностью нашего города (по крайней мере, если принять во внимание, во что обошлась она ему) надо признать его главу Мирона Мироныча⁴.

Мирон Мироныч — довольно тучный, старый, болеющий уже от седины холостяк, с ежедневно подбриваемыми бородою и затылком, всегда подмазанный, подчесанный, прилизанный, с пронзительно тонким, пискливым голоском, которого весьма часто даже знакомые, слышащие его из другой комнаты, признают за Надежду Сысоевну. Осанкой и манерами он представляет тот известный тип людей, которые, смотря на городское общество как на дойную, а на начальство — как на бодливую корову, обеих их гладят, приговаривая: «Стой, буренушка! Не бодайся, пестряночка! Я ли вас не люблю, мои родные! Я ли вас не ублажаю, мои золотые!..» Перед начальством такие люди «тише воды, ниже травы», перед равными «были бы твои», а перед подчиненными — «мягко стелют, да жестко спать».

«Родился Мирон Мироныч, — гласит местное мещанское преданье, — между нами же, грешными, в бедности: богатым же стал не очень давно — всего каких-нибудь годов десяток; больше же повалило ему, как выбрали в главы. Слова нет, была винная торговлишка и раньше, да так себе, пожалуй, не лучше шел братца-то, а этот и доселича еще в целовальниках. Старый домишка его и посейчас на наших памятях: крыша-то была так хоша веретеном стряхни! Однако надо и то сказать: немало добренького перевалило ему и от Ивана Федоровича. Простяга принял его в компанию по винной части, доверился, а потом — запивать да запивать и душеньку Богу отдать… а Мирону — лафа, зашибать да зашибать деньгу. Мало покойного объегоривал, так оплел, говорят, и Марину Павловну. А ныне смотри Мирона и в пару не знать. Начальство не надыхается. Никакой генерал не проедет. Со старым исправником как сойдутся, так бедовое дело: кум, говорит, мой милой, и… давай нацеловываться!.. Скажем, что все деньги; ну да уж не до этого же? Тот как купил, говорят, мельницу (это исправник-то), деньжонок-то наколпачено было маловато — ну и того… к Мирону: не оставь, говорит, кум родной! Дал пятьсот… за то после этого Мирон что сказал, то шабаш — не поделать ничего: даже квартальный по утрам стал ездить: не прикажете ли, говорит, чего, Мирон Мироныч? Вот оно куда пошло! Силу большую возымел!»

Мирон Мироныч служит у нас главой со времен введения городового положения⁵ и городское самоуправление постиг до тонкости. В два-три четырехлетия своей службы он познал, как свои пять пальцев, какая, например, годовая пропорция сена и овса, при счете года в 366 дней, потребна для показания куплею по книгам и какая годовая же пропорция этого материала, при счете года в 183 дня, потребна для прокормления лошадей городского пожарного обоза. Познал также, что стоит приготовить для своего домашнего обихода 500 копен сена, обработать и убрать 15 десятин хлеба и нарубить с доставкой на дом 200−300 саж. дров наймом; а с другой стороны, сколько бы составило экономии, если бы заготовить все это заблаговременно через пожарных, выполняющих службу, по отзыву его, «на боку лежа»; рассчитал с математической точностью, что стоит в год содержание с жалования кучера, дворника, лакея и во что обойдется это содержание, если названные должности при особе его будут исполнять управские ходоки, или рассыльные, которых избирается по шесть-восемь человек и которые, также как и пожарные, «все равно дрыхнут, на боку лежа».

Таким образом, городская экономия торжествует, и, занося ее пополугодно в формуляр свой, с подразделением на городские расходные статьи, мы насчитываем экономии на сотни тысяч рублей! «Я ведь, ваше п-ство, — поет обыкновенно Мирон Мироныч проезжающему начальству, — все сам: и по городу, и по тюрьме: у меня ведь не пропадет ни клока общественного! Я ведь вымеряю да вывешу каждый пуд, каждый фунт; ведь пожарну пучину али арестантское брюхо не начинишь. Оттого, слава Богу, и экономии за службу тысячи. Изволили, быть может, усматривать в формуляр?.» и начальство ухмыляется: вот, дескать, скупердяй-то! Ну, за этим щепка общественная и та зря не растратится!

По этой же экономии у нас все старое, видимо, рушится, а нового ничего и не воздвигается.

Не думайте, однако, что наш глава скупится, когда городские нужды требуют иного: за одно ближайшее время можно указать целых три капитальных постройки, производившиеся Мироном Миронычем: во-первых, строились в прежнем мясном ряду для дел полицейского архива новые полки, во-вторых, неподалеку от пришедшего в разрушение моста, через перерезывающую город речку, кабак, и, в-третьих, на вышке острога забито досками слуховое окно.

Первая постройка потребовалась потому, что Миронову приятелю понадобилась под товар лавка гостиного двора, в которой помещался ранее архив полиции. Мирон и распорядился, через своих управских ходоков, свалить в сани кучами и перевезти местные архивные древности в старый мясной ряд с изгнившей крышей. Понадобилось, стало быть, устройство в этом ряду и новых полок. Через некоторое время вздумал было исправник заглянуть в новый архив, да не попал: занесло до крыши снегом, оставил до лета, а затем, говорят, забыл — ведь мало ли у командира дел! А тем временем из древностей-то от дождей образовалась бумажная каша! Ну что же делать, стало быть, уж так Богу угодно было! Да и то сказать: чем бумажная каша не кушанье? кто нас ею не кормит? — И полиция, и суд, и иные власти, и даже сам Мирон Мироныч! А вот едим же, да еще облизываемся!

Ко второй постройке Мирон Мироныч отнесся внимательнее. Осматривая мост, требовавший капитального исправления, о котором граждане то и дело галдели ему, что «вы же, Мирон Мироныч, когда-нибудь и сами изволите туда провалиться», глава рассчитал, что для него выгоднее будет заменить в мосту две-три более других изгнивших плахи новыми. А около моста, как лежащего на тракте, воздвигнуть винное помещение. «Оно, видите, и для города экономия, сбережения, — рассудил вытянувшийся пред Мироном Миронычем в струнку управский секретарь, — да и крестьянству вольгота: с базару, промерзнет, знаете, а тут как раз и товос… облегчение готовое!»

Задумано, сделано: и вот с моста, через дырявое полотно его, любопытные глазеют на удаль щуки, гоняющейся из речки за ершами, а с берега любуются удалью Мирона Мироныча. «Чистую же игрушечку вытянул, — отзываются обыватели, — посмотрите, даже и крылечко-то с колонками, и труба-то выбелена, да и дверь-то окрашена ярью-медянкой!»

Третья постройка вызвана совершенно необычайным происшествием 3 августа.

Обыватели, принадлежащие к той категории, которой самим Богом сказано в лице праотца Адама: «в поте лица снеси хлеб твой», давно спали. «Интеллигенция» не спала, но усердно занималась насаждением в диком крае цивилизации путем стуколки⁶ («генеральский» у нас не популярен), «отечественной» и свежепросольных огурцов с рыжиками.

И вдруг в ночной тиши раздается (в 11 часов!) совершенно явственно ружейная пальба! Понятно, во всем городе поднялась суматоха: уж не нашествие ли неприятелей, мол?!

Не скажу, чтобы мы совершенно были лишены моментов, напоминающих военное положение. Но мы к ним уже привыкли: разбудят ли нас в часа три утра, в самый сладкий сон, пожарные колокольчики; или в полночь раздастся где-то неподалеку выстрел — мы знаем, в чем суть, и не тревожимся: пожарная бочка не мчится на пожар, а развозит воду на денное продовольствие полицейским чинам, а старый Карло у винного склада «палит из дробовика для страха воров». Все это вошло в привычку, а потому и не страшно: бочка требуется полицейским каждый день, а Карло «палит» каждую ночь.

Но в ночь 3 августа пальба поднялась настоящая: выстрел следовал за выстрелом, и все со стороны пересыльной тюрьмы. Все и все переполошились, летит начальство: бегут, толкая друг друга, солдаты местной команды со своим майором; бегут, задыхаясь, полусонные обыватели.

— Господа! Да что же это такое?! Опять! Слышите… Вот уже в двадцатый раз… и опять!.. Слышите…

— Слышу, слышу. Бегите скорее…

Пальба — чаще и чаще.

Но вот прикатило начальство, и выстрелы остановились.

— Что случилось? — воззвал зычно исправник, пригнавший верхом с револьвером на бедре и ружьем через плечо.

— Да рестанты бегут, вашескородие! — вопит первый часовой, державший ружье в боевом положении.

— А… У того угла бегут? — едва выговаривает начальство и гонит к углу.

— Где бегут?! — обращается оно к часовому у угла.

— Рестанты-то? — протяжно цедит тот.

— Да говори, шельма!

— Никак нет, ваше высокородие, не бегут! Так, должно быть, похимистило… Сперва, вон, у энтова окошка, с вышки-то, ровно чево-то зашебарчало, а потом как будто полетело. Ровно бы арестанты.

— Арестанты?! Из окошка?

— Никак нет, ваше высокородие! Так, должно быть, какая-нибудь птица. Я выпалил, а те ребята услыхали, ну и пошла…

— Птица?! Ах вы, черти!

И начальство стремглав бросилось по лестнице в слуховое окно вышки, но, кроме испуганных голубей, прижавшихся к печной трубе, ничего не нашло.

Стража между тем, воодушевленная прыжками по лестнице начальства, пока, до прибытия его, ворвалась вовнутрь камер пересыльной тюрьмы; произвела между полусонными арестантами суматоху и начала с неповинными узниками расправу ружейными прикладами.

— Вот он! Вот он, вашескородие! Бежать-то который хочет! Вишь, и кандалы-то спустил! Вали его, ребя…

— Кто? кто? А… Бежать! Ты?! А, бежать?! — задыхается от гнева начальство, соскочившее с вышки.

— Сдавило ноженьки, вашескородие! Ей-богу! к ночке только спустил… Отдохнуть маленько! Напрасно!.. Пощадите, вашескородие! — плачется арестант, притиснутый солдатами к стене.

— Вали его, ребя!.. — снова было заревела рать, но начальство прицыцкнуло и принялось за проверку арестантов.

Поверка была сделана дважды: по первому счету, против документов, арестантов оказалось на два человека больше, по второму счету — на одного человека меньше; наконец уже, по строгой арифметической выкладке, смотритель тюрьмы пришел к желанному результату, что арестанты все.

Начальство успокоилось и, убедившись, что всему причиной испуг на вышке не склонных к побегу голубей, оставило тюрьму.

На следующее утро мы узнали следующую резолюцию успокоившегося начальства: «Просить почтительнейше г. директора-казначея тюремного комитета Мирона Мироныча уничтожить слуховое окно на чердаке пересыльной тюрьмы, выдворить оттуда навсегда, через смотрителя тюрьмы, самовольно поселившуюся там стаю голубей, так, чтобы оные влетать туда более не могли; жалобу же арестантов об изувечении их ружейными прикладами, будто бы со стороны воинского караула, как бездоказательную, оставить в окончательном положении».

Таковы причины, приведшие к третьей «постройке», совершенной Мироном Миронычем, к заколочению досками слухового окна⁷.

На днях встретился я с главой у общих знакомых

— Тургенев умер, Мирон Мироныч! — говорю.

— Тургенев! — протяжно вторит глава.

— Да. В Париже.

— Иностранец!

— Нет, наш родной, русский. Писатель.

— Тургенев?! Да-да. Так-так. Наш русский. Писатель, писатель. Верно.

— Не худо бы и нам панихидку сослужить?

— Панафидку?

— Да. Везде служат. Даже в Нерчинске!

— Верно, живал там?

— Нет. Заслужил, и везде молятся об упокоении. И у нас, и за границей.

— Та-ак!

— Я думаю, Мирон Мироныч, надо бы было и нам собраться, да тоже бы панихидку.

— Надо бы. Да как исправник. По утрам ведь рапорта.

И глава зевнул.

— А опять же, можно, поди, и так обойтись, — начал мой собеседник. — Надо будет к отцу Павлу. А он ведь у нас такой… Попусту не молится.

Новая зевота, при которой Мирон Мироныч, перекрестив троекратно рот, порешил скорее покончить беседу и процедил:

— У одного — рапорта; другой — попусту не молится. А нам и ладно без панафиды!⁸

__________

Кстати, об этих самых «рапортах».

Театр представляет собой приемную комнату в квартире местного помпадура. Немчура⁹ в серой твиновой блузе читает какую-то деловую бумагу, то и дело хлопая ладонью по маковке совершенно безволосой головы и обороняясь тем от мух.

Начинается приезд полицейских надзирателей с утренними рапортами. Первый является Кольчега.

— Имею честь доложить, что по первому участку все благополучно, арестованных 9 человек, — читает бойко полисмен, подавая рапорт.

— Те же самые? — вопрошает власть.

— Те же самые. Прикажете держать?

— Да.

— Тут, Яков Яковлич, Хомяк к вам просится. Прикажете допускать?

— Как же, как же.

— С полициантом или одного?

— Одного.

Небольшая пауза.

— Да вот, забавный случай, Яков Яковлич. Вчера неизвестный мальчик трех лет принес часы. Говорит, что нашел. Как прикажете? Вот эти самые… — и Кольчега представил начальству часы.

Немчура ухмыляется и начинает рассматривать находку.

— Вот это, батенька, ты кстати!

— Анкер, на тринадцати камнях: крышки серебряные, с пробой, прочные, — рапортует Кольчега.

— Да, батенька, кстати, кстати. У моих — пружина лопнула.

— Так возьмите!

— Как же — возьму, возьму!

— Только свободное времечко будет, так номерочек бы записать.

— Как же, запишу, запишу. Не так.

— Более приказаний не будет?

— Нет, не будет, Хомяка-то только того… одного.

— Как же. Одново, одново. Не так.

И Кольчега исчезает. Является и рапортует Жареный:

— Имею честь доложить, что по второму участку все благополучно; арестованных нет.

— У вас, батенька, всегда пусто, — замечает начальство с некоторым озлоблением, продолжая рассмотрение часов.

— Ах, кстати. Тут врачебная управа о проституции и сифилисе такую рацею напорола, что, батенька, беда… Ужас! Сколько у нас их?¹⁰

— Сейчас три. Все в «Новом Свете». Четвертая была, да нос… так лечилась, прошло. Сейчас у меня в горничных.

— Как же это вы, батенька, этакую… и вдруг… горничной?!

— Да сейчас-то она ничего!

— Да как же это вы, батенька, говорю, смогли? А?!

— Да ведь это, Яков Яковлич, Арина, что у вас жила в горничных.

— Ах, да, Арина. Так-так. Жила!

— Более приказаний не будет?

— Нет. Только, батенька, у вас все как-то пусто…

— Постараюсь!

Жареный исчезает. Начальство снова вперяет взоры на часы. Является и рапортует смотритель тюрьмы Животиков:

— Имею честь доложить, что по тюремному замку все благополучно; пища — скромные щи.

— Ах, да! Я все хочу сказать вам. Это очень хорошо и даже похвально, что все скромное. Но ведь можно же, как говорится, обращать порося и в карася. Оно бы, батенька, и тебе, и мне… Ведь арестантскую пузу не начинишь!

— Я хотел, Яков Яковлич, даже того… доложить вам… да, думаю.

— Ах, батенька. Будьте вы как с отцом!

И немчура, потянувшись к этому детищу всем своим остовом, обнимает его.

— Действительно. Я бы, то есть, не то, что как по-детскому, а даже бы и более.

— Стряпай-ко ты им, батинька, габер да кашицу. Ну, а щи-то вперемешку. Только чтобы того… Счет-то старый же. Понимаешь?

— Понимаю, Яков Яковлич.

— Чтобы по документам-то — гладко. Так и означай: щи и щи, мол, всегда скромные!

— Чтобы, то есть, при ревизии.

— Да-да, при ревизии…

В это время отворяется дверь кабинета, и помпадурша в белом чепце возглашает:

— Яша!

— Что, мамочка?

— Да иди же! Осип Алексеевич с гусями…

— Ну, батенька, некогда. Об остальном завтра…

Смотритель раскланивается, и немчура начинает обычные приемы с черного крыльца.

Се повести временных лет…
Преподобный Нестор

Времени с появления первых глав летописи прошло немного, а между тем посмотрите, сколько утекло у нас воды!

И все — перемены и перемены: то сокращения, то уничтожения, то перемещения, а то и совершенные смещения, и всему этому… несть числа!

На первом плане — сокращение разных полезных учреждений: закрыты, например, Тюремный комитет и Больничный совет, и закрыты кем, вы думаете?.. одним из банкротящихся Шмулей и по озлоблению к нашей летописи. Выведя на своем тереме, как значилось в летописи, золотом пять надписей, означавшихся «Окружной суд», «Тюремный комитет», «Общее присутствие», «Больничный совет» и «Рекрутское присутствие», и растянувши под ним огромную вывеску «Оптовый склад», Шмуль сей, сразу после прочтения летописи, приказал забелить вторую и четвертую из надписей известью без остатка и тем поведать мирным гражданам, что учреждений тюремного и больничного у нас больше не существует. Мало этого. Озлобление израильтянина дошло даже до подачи им в «Сибирскую газету» на апелляцию, что он, хотя, действительно, как говорит летопись, и шмуль¹, но только не банкротящийся: ибо не говоря уже о том, что им, Шмулем, у себя дома один и тот же окружной суд разветвляется почти на полдюжину разных присутственных мест, им же, Шмулем, строятся для казны и даже в долг такие же места и во многих разных городах. Что же делать? Исполать вам, г. Шмуль! Содержание у себя в дому казны — дело вообще лестное, но зачем же вам, сударь, из одного озлобления к летописи лишать-то нас и тюремного комитета, и больничного совета? Благо еще, что приказание ваше и кисть вашего маралы коснулись только этих учреждений. А что бы было с нами, если бы Вам вздумалось лишить нас, напр., окружного суда или рекрутского присутствия?!

Но не все, однако ж, отнеслись равнодушно к фортелю² Шмуля. Окружной судья Макар Макарыч, он же и председатель всех названных учреждений, при исчезновении вывесок злополучных комитета и совета пришел в необыкновенную ярость и в пылу ее, умалчивая, однако ж, об этом исчезновении, вероятно, из страха быть «к оному прикосновенным», повел с Шмулем по начальству свои иные фортели: сначала представил кому следует, что Шмуль этот, состоящий незаслуженно директором тюремного комитета, по неплатежу взносов подлежит лишению этого звания, а когда это не помогло, так как Шмуль фактически, квитанциями и также по начальству доказал, что он взносы эти платит исправнее других, то Макар Макарыч признал, что дальнейшее оставление вышепоименованных учреждений в доме сего израильтянина представляется небезопасным; «ибо, — писалось в рапорте по этому предмету, — в квартире суда, поблизости к присутственной камере помещается преогромный ретирад³, зловония которого испаряются исключительно в ту камеру, так что он, судья, не может поручиться, чтобы с наступлением весенних оттепелей в среде членов суда не произошло ветлянской заразы, а потому, приискав в заречной части города благоприличное помещение, испрашивает на перевоз туда подведомых ему учреждений надлежащего, в установленном порядке разрешения». Чем разрешится такое ходатайство — неизвестно; но Шмуль и на этот раз, по привычке, подал на апелляцию, и рапорт Макар Макарыча, говорят, тормозится.

Далее — произведен опыт уничтожения публичных, развращающих нравы, заведений: двух упомянутых в летописи гостиниц «Нового Света» и «Новой Сибири», из окон которых вылетали иногда к ногам путников пустые бутылки, а по ночам слышалось «кар-раул-л»… «спасите» и т. п., хотя и номинально, но также не существует. «Новый Свет», торжественно закрытый самим Яковом Яковличем, превратился в «Швейцарию», «Новая Сибирь»… так та сама подняла на себя руки и навсегда сняла свою вывеску, сохранив остальное все неприкосновенным.

Но, подействовав разрушительно на названные учреждения и заведения, летопись благотворно повлияла на оптовый склад, помещающийся у разгневанного Шмуля. Все порядочные люди обратились к этому складу. «Где водку берете?» — спрашивает после первых рюмок крякающий гость хозяина. «Да в окружном суде-с!» — отвечает последний. «Чудная водка!» — «Да-с. Единственная. Так сказать, судейская-с».

Затем и в доме, где существовало общественное собрание и куда пущен был жильцом помощник исправника, произведено благотворное превращение: преуспеянием Мирона Мироныча здесь на городскую экономию открыто училище, для которого глава из своих средств соорудил вывеску.

Но все это — перемены внешние: посмотрите теперь на перемены внутренние.

Недавно от нас перемещен куда-то помощник исправника Задира, якобы за неблагонравные отношения к командиру и вообще за непризнавание в Якове Яковличе высоких его добродетелей. Хотя чин этот, подобно Рыбникову Щедрина⁴, и хотел изобразить из немчуры «начальника», который, по призванию своему, может только «носить поноску», но тем не менее граждане, по случаю перемещения его, нашли целесообразным излить свое негодование даже в особом заседании городской думы, сводя все свои прения на одно: «кабы этого самого немца выжить, а помощника бы посадить вместо него…» — но после совещаний, приняв во внимание, что немец сей выписной, казне стал дорого, «да и девать его, вестимо, некуда», развели руками, погалдели, что тут «ничего не поделаешь», и… разошлись.

А между тем Якова Яковлича в это смутное время трясла, говорят, тринадцатая лихорадка.

Но, как всегда бывает, «свято место не живет пусто»: отбывающий полисмен, не оказавший перед помпадуром должного смирения, заменен новым и, как нарочито, Смиренным, за которым, к слову будет сказано, привезен вдогонку целый воз вопросных пунктов разных следователей, выписок из судебных решений, запросов и т. п. обычных спутников всех перемещающихся из одного города в другой полисменов.

За Задирой смещен с должности полицейский надзиратель Жареный — тот самый, у которого, по отзыву помпадура, было «всегда пусто», но который, желая оправдать себя в глазах начальства, начал было выдаваться за энергией по части сбережения скота, теряющего хозяйские дворы.

За Жареным перемещен куда-то смотритель городской больницы Промывательный за неоказание должного уважения к другому командиру — Макар Макрычу, — не оказал и с шестерыми птенцами… понес злополучие!

Но самою крупною переменою нужно, бесспорно, признать оставление своего поста нашим достославным головою Мироном Миронычем. Больно не хотелось этому городскому благодетелю, так насидевшему и столь нагревшему свое место, покидать его, но нужно было покориться велению судьбы⁵. Сколько мы назначили по этому грустному обстоятельству и избирательных собраний, производившихся будто бы всякий раз с промахами, сколько строчили и донесений и писем в губернию о неправильности якобы новых выборов, сколько потратили трудов и искусства по заговариванию зубов не только избирателям и гласным, но даже управским ходокам, наконец, сколько раз развертывали свой формуляр и предъявляли публике щелканьем на счетах свою фиктивную городскую экономию — ничего не помогло! Более других сословий при выборах взбаламучено было мещанство, у которого Мирон Мироныч давно сидел на шее: «скажем, что таких благодетелев, как ты, Мирон Мироныч, со свечой искать, однако всячески пора нам и стыд спознать, и твоей милости сдоху дать; очень уж мы тобой довольны — как есть по горло, пусть таперича послужит новенькой», — цедило это мещанство, на лицах которого так просвечивало, что «нет, брат, шабаш, ни за какие коврижки тебя боле не надо», цедило, цедило и… увы, Мирон Мироныч, — выцедило-таки вместо вас нового голову!

Прощайте же, Мирон Мироныч! Благодарить вас за службу не нам, грешным; заслуги, ваши, разумеется, оценит по достоинству уже история и потомство наших обывателей. Жаль только, что с оставлением своего поста вы навсегда уже лишитесь и генеральских визитов, и поцелуев исправника… да мало ли чего лишитесь? Даже ездивший к вам иногда по утрам и вопрошавший «Не прикажете ли чего, Мирон Мироныч?» полицейский надзиратель Кольчега — и тот… более к вам уже не приедет. А потерять все это и так неожиданно, из-за какого-нибудь мещанства, как хотите, нелегко!

И вот, как видите, у нас все перемены и перемены: то сокращения, то уничтожения, то перемещения, а то и совершенные смещения…
Что делать? Должны претерпеть!

Се повести временных лет…
Преподобный Нестор

Памятны нам последние слова его…

— Погодите… Помянете и Мирона Мироныча! Да как еще помянете! — говорил, покидая свой пост, наш старый голова.

И — верно, поминаем!

Скажем, что новый голова начал свою деятельность осуществлением благой цели — установить соглашение между делами города и полиции, о чем и Мирон Мироныч по временам подумывал, но до чего, не тем будь помянут, никак не мог додуматься: но к чему же такое предприятие да начинать-то сгоряча?! Что, например, общего между теми делами и квартирой помпадура; или — какая связь между доставкой воды полицейским чинам и делами городского самоуправления?! Какое отношение имеют к этим делам, наприм., населяющие город евреи, или — что однообразного в тех делах и стенах полиции?! А между тем новый голова уловил же во всем этом и общее, и связь, и отношение, и однообразие и на первых же днях своей службы начал подводить намеченное к одному знаменателю¹.

Достижение задуманного действительно началось с квартиры Якова Яковлича. Прибыв сюда, немчура поселился в одном по нашему городу довольно комфортабельном, но сиротском доме, состоящем, ко греху, в заведовании городской управы, и, поселившись, возомнил, что-де здесь в Сибири и сиротские дома хотя по малости, а все же могут давать… ну, хоть ребятишкам на молочишко! Мирон Мироныч потрафлял вообще экономии, и командир так бы и жил да жил, но, на беду, избрали нового голову, и последний сначала словесно, а потом и письменно попросил квартиранта «разделаться».

— Что это вы, батенька, из-за пустяков-то! — уговаривает Яков Яковлич.

— Нельзя-с! Не наше ведь — сиротское… Покорнейше уж просим разделаться! — настаивает голова.

Больно не хотелось этого командиру, но после которого-то подтверждения пришлось таки действительно «разделаться», внеся в городскую кассу сколько-то радужных.

— А что?! — с улыбкой поет Мирон Мироныч.

— Поминаем вас, батенька, поминаем! — вторит в унынии помпадур.

Покончив с оплатой квартирного дома Якова Яковлича, голова коснулся уже того, о чем приснопамятному предместнику его никогда и не думалось.

В летописи нашей по поводу происшествия 3 августа уже было замечено, что мы не лишены подчас и моментов, напоминающих военное положение, и что если, примерно, разбудят часа в три утра пожарные колокольчики, то мы не тревожимся: это пожарная бочка мчится не на пожар, а развозит воду на денное продовольствие полицейским чинам.

Казалось бы, что бы тут особенного? И к чему бы пришла надобность касаться этого веками освещенного обычая?! Но голова наш и тут признал необходимым вмешаться и предложил полиц. надзирателю Кольчеге заподрядить для доставки воды на денное продовольствие полицейских особое благонадежное лицо из местных водовозов, которое бы, доставляя воду в узаконенное время и по справочным ценам, получало за это условную плату, по истечении каждого месяца, уже от потребителей.

— Как прикажете, Яков Яковлич? — докладывает Кольчега.

— Да что это, батенька, все за реформы?! — кипятится помпадур.

— Очень даже все этому удивляются! — подпевает полисмен. — Как говорится, не изловил, да отеребил!

— Но вот я посмотрю, что будет дальше. Я это все, батенька, ведь молчу… Ну, а уж если чаша терпения переполнится, то уж извините-с… поворчу!

— Конечно! Так прикажете заподрядить?

— Водовоза-то?

— Да-с!

— Разрешаю, разрешаю!

И звон пожарных колокольчиков заменился стонами скрипучей водовозной колымаги.

— А что?! — с улыбкой поет Мирон Мироныч.

— Поминаем вас, батенька, да как еще поминаем! — вторит в унынии помпадур.

Как на грех, одновременно с этим происшествием у нас развелось столько евреев, что население начало подумывать: не в Бердичеве-ли оно?² Но весь этот пришлый, по большей части ссыльный, не имеющий права городской оседлости люд хотя и не в таком числе, а жил у нас ранее, жил и никому не мешал, между тем голова не мог и тут сдержаться и о немедленном изгнании из города неповинных израильтян послал длинное-предлинное отношение.

— Да ведь ничего не будет! — замечают ему гласные.

— Попробуем. Можно будет и подтвержденье-с, — отвечает голова.

И вот господин помпадур думает думу: «Да что же это, наконец, за нововведения? Ведь жили же и никому не мешали! А тут: извольте порадоваться, изгнать, да еще немедленно!

Нет, батенька, позвольте об этом уже мне вперед подумать".

— А что?! — с улыбкой поет Мирон Мироныч.

— Поминаем вас, батенька, да как еще поминаем! — вторит в унынии помпадур.

Далее. После бесцеремонного обхождения Якова Яковлича с своей квартирой между гласными городской думы зародилось непреодолимое желание дознать: не должна ли платить городу кортом и сама вверенная помпадуру полиция, занимающая помещение в общественном доме; быть может, должна, да не платит! Прибегли к городовому положению с дополнениями, и последнее с точностью разъяснило, что действительно «должна, да не платит!».

— Так сколько же, примерно, положить? — вопрошают гласные.

— Пятьсот рублев, и чтобы написали: контракт-с! — решает голова.

— И вот — теперь полиция наша у нас на кортому!

— А что?! — с улыбкой поет Мирон Мироныч.

— Поминаем вас, батенька, да как еще поминаем! — вторит в унынии помпадур.

Но наконец чаша терпения у Якова Яковлича, как предрек он Кольчеге, действительно переполнилась, и нижеследующий прискорбный случай навел его на недобрую мысль даже о междоусобии.

— Я это все, батенька, ведь молчу… — многократно повторял он. — Ну, а уж если чаша терпения переполнится, то уж извините-с… поворчу?

Благодаря мироновским порядкам, установившимся в пожарной команде, управлявшейся до сегодняшнего времени каким-то инвалидом, под руководством Кольчеги, новый голова явился и туда и, по праву городского хозяина потребовав сведений об этих распорядках, выразил желание составить для этой команды инструкцию, пожарных людей нанимать по контракту, имея при найме сведения о поведении и проч., и проч.

Является помпадур.

— Это что?

Голова повторяет свои желания.

— Ну, на это, батинько, я скажу вам одно: что все это не ваше дело, а мое; здесь хозяин не вы, а я; что тут за реформы!

— Да позвольте-с, Яков Яковлич, позвольте-с, — начинает голова, — хозяин ли вы — это еще будем посмотреть-с: а вот, к пример сказать, этот фонарь — стекло выбито, а с ним везде лазят… вы у нас и пожарную спалите-с; мы ведь…

— Так позвольте же нам, батенька, господин голова, — прерывает власть.

— Нет уж, спалить пожарной не позволим-с, — перебивает голова.

Далее, говорят, беседа была еще оживленнее, но подробности ее неизвестны; знаем только, что помпадуру не повезло и тут: через неделю им получено в копии постановление думы, подробно изъяснившее, что все то, чего коснулся голова, дело его, головы, и что все практикуемое им к улучшению команды будет приведено в надлежащее исполнение.

— А что?! — с улыбкой поет Мирон Мироныч.

— Поминаем вас, батенька, поминаем!

— Я ведь справедливо говорил, что помянете… — цедит Мирон.

— И — верно: поминаем!!!

Се повести временных лет…
Преподобный Нестор

После сокращений, уничтожений, перемещений и смещений у нас — затишье: Мирон Мироныч стушевывается, Задира забывается, а Жареного и Промывательного как будто и не существовало.

Но от затишья этого, не нарушаемого даже и нововведениями головы, нам не легче; напротив, думается только: живем ли мы или прозябаем?!

Было время, что и у нас, хотя и не часто, но все-таки проявлялись же разные поползновения, свидетельствовавшие, что есть благородные порывы, высокие стремления, энергия и проч., и проч., одним словом, есть жизнь, а не прозябание, и все это было так недавно!

Ранее, например, мы читали, а прочитанное усваивали и старались по возможности прилагать к делу. Так, когда появлялись «Пошехонские рассказы» Щедрина, то мы непременно к делу и не к делу, а переспрашивали друг у друга: «Вы не из департамента ли Препон»?; или: «А вы не служили ли в департаменте Оговорок?»¹; а когда, бывало, Жареный, после двух залпом выпитых рюмок коньяку, сделает без перерыва то же самое и с третьей, то мы уж обязательно воскликнем по-губернаторски: «Молодец Ухватов!»² Или: еще ранее, когда служивал у нас бурбон и выходили щедринские «Ташкентцы», то бурбон этот также обязательно всякую веселую компанию заканчивал эпилогом: «А ведь, по правде-то, как ежели по совести… свиньи мы, господа!» — и воскликновению бурбона мы внимали и таковое, по своему разумению, разделяли, находя это соединением приятного с полезным; потому: вычитали, усвоили и — к делу прилагаем!³

Ранее, например, вдруг и совершенно неожиданно, или у казначейши, или у помощника акцизного зародится желанье дать в казарме местной команды спектакль с благотворительной целью. И даем! Играем все от мала до велика и точно не любители, а актеры от рожденья! Или: соберемся то у того, то у другого, и сочиним что-нибудь вокально-упоительное, и, сочинивши, длим его с частыми разнообразными финалами, вроде: «приложиться!», «повторить!», «пропустить!», «подканифолить!», «опрокинуть!» и т. п. И прикладываемся, и повторяем, и пропускаем, и подканифоливаем, и опрокидываем, и снова начинаем, и так далеко за полночь, а то и… до утра!

А теперь — ни поползновений, ни порывов, ни стремлений, ни энергии, одним словом, не живем, а прозябаем!..

Между тем интеллигенция не сознается в этом и мнит, что она живет, хотя остальное все, соглашаясь с нами, и вопиет, что прозябаем.

Для примера приведем воскликновения на эту тему двух наших помпадуров и вопли на ту же тему подчиненной им братии.

— Живем! — восклицает Яков Яковлич. — Служа при сенате, когда приходилось сидеть еще на исходящем да макать в помадную банку, я, батенька, этого бы не сказал; секретарствуя потом в суде, даже и в то время, когда благодетель вызывал уже сюда помпадуром, я тоже этого бы не сказал. А здесь, батенька, в Сибири — скажу: потому здесь все основано на деньге! На первых порах Сибирь меня удивила. Спрашиваю благодетеля: как и что? А как, говорит, хочешь; здесь, говорит, помпадуру жить — умирать не надо: потому, говорит, можно сделать все и не иметь ничего, и можно, говорит, не делать ничего и… иметь все! Это, говорит, от тебя зависит! Думал, думал: как тут быть? То не дурно и это — хорошо. И выбрал, батенька, золотую середину: вести дела по крайней мере поважнее. Принялся сгоряча. Вижу — непорядки: и по исправлению дорог, и по раскладкам, и по писарской части. Запутанность ужасная! Ну и действительно, батенька, — стоило труда. Однако поставил на точку, сосредоточил: теперича дороги у меня — скатерть, а писаря, батенька, так, можно сказать… аристократы! Одно, батенька, скажу — народ здесь — кобылка! Со мной, батенька, один здешний чиновник так что проделывал?! Отчего, говорит, Яков Яковлич, вы дела о дорогах на дому держите и никому не показываете? Отчего, говорит, аристократов этих в чижовку не садите? Фу ты, думаю, дьявол! Но, как быть, препона миновала: убрали! Или вот — милейший Макар Макарыч. Ни с того, ни с сего, батенька, вяжется ко всему, лезет во все. Что ему от меня надо — не пойму. Я, говорит, докажу, как вам больничное мясо пожирать! Так-таки вот, без зазрения совести, и орет! Вы, говорит, здесь все развратили; вашим аристократам, у которых вы руки пожимаете да бостоны производите, мало, говорит, тюрьмы; погодите, говорит, вот я скоро буду управлять крестьянским самоуправлением, так я, и пойдет, и пойдет! Фу ты, думаю, дьявол! Благо, батенька, что я терпелив и все молчу, ну, а уж если чаша терпения переполнится, так извините, Макар Макарыч… поворочу! Или вот то же новый градской голова: то вот это не так, то вот то бы надо этак — все не по его. Фу, ты, думаю, дьявол! Так вот, батенька, я говорю и всегда скажу, что жить в Сибири помпадуром — умирать не надо, но уж народ, батенька… кобылка! Умей, стало быть, ладить! Но кто как, а я так, батенька, — люби Бог правду — таков: по мне и в аду хорошо, лишь бы перепадало… Живем!

— Прозябаем! — вопиют полицейские столоначальники. — Потому, кроме жалованьишка, не видишь ничего: обирает все… один! Прозябаем!

— Живем! — восклицает Макар Макарыч. — И, как говорится, на пути к прогрессу и цивилизации! Ничего, знаете, что в уездном городке, а действуем, так сказать, во все и, как говорится… до тонкости! Побольше бы, знаете, только энергии, и гады бы эти, знаете, выписные, как говорится… подохли! Да, впрочем, Бог даст, введется крестьянское самоуправление, так дело, знаете, пойдет начистоту, и они исчезнут сами собою. Я беспорядков не потерплю! Да. Первее всего спрошу: где, мол, у вас, господин помпадур, дорожное дело? Заберу, знаете, пронумерую, прошнурую, скреплю, припечатаю и… по принадлежности: извольте, мол, полюбоваться подвигами новгородца, ибо новгородцы, мол, по истории Устрялова, народ воинственный; не сравнить, мол, с нами, забайкальцами! Ха-ха-ха! Ей-богу!.. Потом, знаете, доберусь до раскладок, и у меня ни одна копейка, ни один гусь не ускользнет. А потом уж, знаете, перейду и к животному царству: пожалуйте, мол, господин помпадур, для ознакомления дела о ваших аристократах по определению, мол, их и служебным доблестям; нет ли, мол, между ними поднадзорных, о достоинствах которых вы, мол, как известно, ведете целые дела, оставляя без внимания кражи и грабежи… и выйдет, знаете, целая история, как говорится… комическая! А в заключение, знаете, объявлю ему, что вы, мол, сударь, развратили здесь все: как говорится… до мозга костей! Я ему говорил это уже раз, но для него, как говорится… горох к стене! Теперь же, приняв председательство в крестьянском самоуправлении, я докажу это до тонкости! А как, знаете, отрадно слышать о скорости крестьянской реформы. Так вот и кажется, что стоишь на пути, как говорится… к прогрессу и цивилизации! Живем!

— Прозябаем! — вопиют судебные заседатели. — Потому, кроме жалованьишка, не видишь ничего: собака… сама не ест и — людям не дает! Прозябаем!

Но разве, господа помпадуры, это жизнь? Скажем, что в воскликновениях ваших есть и поползновения, и порывы, и стремления, и энергия, но все это, как изволите видеть, направлено к тому, чем мы, если бы вы только не явились сюда издалека для насаждения между нами древес познания, никогда бы не решились злословить этой летописи. Благо еще, что между нами нет уже упомянутого выше бурбона, а то пришлось бы воскресить снова в памяти излюбленный его эпилог: «…По правде-то, как ежели по совести…»

Что бы тогда было?!

Се повести временных лет…
Преподобный Нестор

Любители споров из кожи лезут, уверяя, что разные атмосферные явления отнюдь не предмет предзнаменований бед или напастей. Мы и ранее мало разделяли эти споры, а ныне воочию убедились в основательности их.

Не так давно у нас, например, некоторыми замечено было интересное воздушное явление. И что бы, вы думали, предзнаменовало оно? Напасть! Да еще какую!

Над домом некоей Озериной, куда Макар Макарович, во гневе на Шмуля, намерен был переместить от предположенного им появления в тереме израильтянина наши судейские места, но, взамен этого, поместился только сам с своими чадами, и над сиротской квартирой Якова Яковлевича, наделавшей новому голове столько хлопот по установлению оплаты ее кортомом, при совершенно тихой и ясной погоде, часа в два ночи, образовалось два облачных дождевых столба, наподобие смерчей. Столбы эти в верхних концах начали понемногу сближаться и, соединившись вместе, образовали довольно обширную воронку, занявшую затем все воздушное пространство между квартирами помпадуров. Вскоре за этим с северной, таежной стороны подул небольшой ветерок, и на воронке, принявшей вместо серого мутного нежно-розовый цвет, с беловатыми оттенками, моментально появилась дрожащая тень знакомца нашего, атамана новгородской вольницы Акаши Заглоткина. Бледный, изможденный после медового месяца, Заглоткин пристально смотрел в сторону к дому Озериной…

Явление длилось с четверть часа и исчезло; вместо столбов и воронки с Акашею образовалась какая-то неопределенная масса бурого цвета, которая, превратившись в облако, при переменившемся ветре, с шумом унеслась на восток, по направлению к Черноярску¹.

Интеллигенция наша, сладко спавшая, явления этого не видела; заметили его только рабочие, прочищавшие в устраиваемом новым головою общественном садике аллейки, но и те не особенно всматривались в перемену картин явления, а когда оно исчезло, то отозвались, что «будет какая-ненабудь напасть, али на скотину, али на людей».

— А может, и ничево не будет, — сказал один, — может, оболоко это на немца, потом, вишь, как судья-то его гложет. Ну, тогды, вестимо, обчествам облекченье — пондравка будет!

— А судья-то крешшоной? спросил другой, затыкая рот трубкой.

— А неужля так?!

— Ну, крешшоной, дак нехристя поканат! — заключил любопытный, вынимая изо рта трубку и плюнув сквозь зубы в близь стоявшую березу с каким-то особенным свистом.

Наконец мы сообразили и убедились, что предзнаменовало явление: предзнаменовало оно действительно напасть, но не на скотину и людей, а на предположенное помпадурами открытие Мирногородского по крестьянским делам присутствия; еще точнее — на собственную персону бедного Макара Макарыча!

Сколь нетерпеливо ожидал Макар Макарыч открытия желанного присутствия и какие соединял с ним по отношению к Якову Яковличу упования, нам уже хорошо известно из монолога его, помещенного в прошедшей главе нашей летописи.

«…Бог даст, введется крестьянское самоуправленье, — говорил между прочим Макар Макарыч, — так дело, знаете, пойдет начистоту. Я беспорядков не потерплю! Да первее всего спрошу: где, мол, у вас, господин помпадур, дорожное дело? Заберу, знаете, пронумерую, прошнурую, скреплю, припечатаю и… по принадлежности: извольте, мол, полюбоваться подвигами новгородца, ибо новгородцы, мол, по истории Устрялова, народ воинственный; не сравнишь, мол, с нами, забайкальцами! Ха-ха-ха! Ей-богу!..» и т. д.

«И выйдет, знаете, — заканчивал Макар Макарыч этот монолог, — целая история, как говорится… комическая!»

Таковы были сладкие мечты Макара Макарыча — мечты, исполнения которых так же нетерпеливо ожидали и мы. Макар Макарыч — маленький, но юркий, вообще ретивый человечек, привыкший «проникать», по собственному его выражению, «во все, как говорится, до тонкости», в годичную службу у нас успел снискать репутацию бескорыстного и прямого человека. Поэтому, ожидая введения нового крестьянского самоуправления, мы уверены были, что, приняв председательство в окружном по крестьянским делам присутствии, он хотя и не будет с этого поста хватать звезд, но все-таки прекратит приобретшие уже популярность и распространившиеся на все и на вся жажду и сосание Якова Яковлича.

Но как сам Макар Макарыч, так и мы с ним горько ошиблись. Будь бы у Макара Макарыча на этот раз поболее такта и сдержанности да не состои бы Заглоткин новгородским предводителем, желания бы наши, пожалуй, сбылись, а то хотя действительно и вышла «целая история, как говорится… комическая», только совершенно не того содержания, которое с такой уверенностью проектировал Макар.

В апреле месяце Макаром Макарычем получено было начальственное предписание, помеченное 29 марта, в котором, между прочим, говорилось:

«…и 26 марта постановлено: открыть в Мирном городке окружное по крестьянским делам присутствие, под председательством окружного судьи, из членов — окружного исправника, окружного стряпчего и казначея».

«Сообщая об этом, для немедленного исполнения вашего высокоблагородия, покорнейше прошу о распоряжении этом сообщить от себя означенным лицам и о времени открытия действий присутствия донести».

Таким образом, под председательством Макара Макарыча присутствие должны были составить: исправник Яков Яковлич, стряпчий Лев Львович и казначей Азар Адамыч.

Получив распоряжение начальства об открытии присутствия, Макар Макарыч, от преизбытка чувств и радости, сначала выронил его из рук, а затем едва совсем не утерял. Первой заботой его в этом деле оказалось приискание для присутствия делопроизводителя, и выбор его пал на своего излюбленного судейского секретаря Остроменского.

— Видя, как говорится, вашу деятельность, — изрек он последнему, — труды и энергию, всегда, как говорится, разумную и полезную, я порешил назначить вас делопроизводителем вновь открываемого присутствия. Завтра молебен и открытие. Заготовьте и об этом и о себе журнал, а при открытии присутствия я предложу его, как говорится, к подпису.

И вот — открытие.

Яков Яковлич напялил мундир; Макар же Макарыч, по неимению такового, за недостатком средств, надел свой старенький фрачец, накинул сверху легонький, майский, как говорится, белый балахон, именуемый «крылаткою», и, захвативши журнал об Остроменском, направился к молебну…

Но… писать, что происходило тут далее и чем завершилось открытие желанного присутствия, мы находим излишним. Возвращавшийся из Черноярска старый наш знакомец из корреспондентов Касьян Пафнутьевич Пифагоров так изобразил это событие в пародии на басню деда Крылова «Квартет»²:



Проказница Немчура,
Макар,
Азар
Да Лев Смиренномудрый,
Хотят присутствие открыть.
Достали положенье о крестьянах
И на молебен о мирянах
Бегут в мундирах во всю прыть —
Мольбой начало сей реформе положить.
«Стой, батеньки! — кричит Немчура. — Погодите!
Как быть присутствию? Позвольте ж: поглядите!
На председателе мундира нет! А он
В старинном фрачишке, без тальи,
Напялил сверху белый балахон!
По-моему, ему, каналье,
Пристало блюда подавать,
Иль торгаша изображать!" —
«Так, вы мне, сударь, возражать?! —
Кричит Макар. — Не смейте петушиться,
Как говорится,
Теперь уж вы ничтожное созданье есть,
Которое легко нам будет съесть.
Ни сплетничать вам более, как говорится,
Ни злиться
Я не позволю! Да-с"!
На шум примчался сам Заглоткин в сей Парнас.
Тут с воплем все к нему, чтоб разрешить сомненье.
«Ах, вашен-ство! Порассудите! Нет терпенья.
Охота нам присутствие открыть
И сельским обществам благое сослужить,
Но как нам с немцем быть…" —
«Чтобы открыть присутствие — нужны уменье
И председатель толковей, —
Заглоткин им вещал. — Дружней
За дело следует вам взяться
И… Немчуре повиноваться!"

И как же после всего этого спорить, что атмосферные явления не предзнаменуют бед или напастей…

Чрез неделю по отъезде от нас Заглоткина Яков Яковлич, возчуяв мощь и назюзюкавшись, объявил своим сочленам по секрету:

— Ак… какий послал мне тел… леграму: Мак… карыча гонят в Штанек, к Пром… мывательному.

— А самим бы вам, Яков Яковлич, вместо Промывательного?! — сказали бы мы на месте этих сочленов. — Или бы на подножный корм к Жареному?!

Да много есть мест, хотя и не теплых, для вас подходящих! До свиданья-с!

Се повести временных лет…
Преподобный Нестор

…А у нас все злополучия!

Где возятся с холерой, где изгоняют иностранцев, где выдавливают протори и убытки, а у нас, грешных… смешение языков! И ничего ведь не строим, ничего не воздвигаем, а языки… мешаются!

Правда, что не так давно были же некоторые постройки: строились, например, мосты чрез речки Мирную и Кулебятку, но их строил один новый голова, без всякого участия; устроились дома обывателей, канцелярского служителя Жука и титулярной советницы Цыть, но это производилось без нас же; обивался и красился затем терем достославного Мирона Мироныча, но и это делалось на счет собственной персоны его. Хотя, впрочем, незадолго до этих построек в нас и поселяло некоторый страх сооружавшееся здание окружного казначейства, которое, действительно, выходило узким-преузким и высоты необычайной, наподобие, пожалуй, вавилонского столба, но мы скоро успокоились, полагая, что если и быть смешению от этой высоты, то разве между строителем Шмулем Шмулевичем и казначеем Азаром Адамычем, потому никто иной, а они одни причиною ее. Стало быть, постройки были вовсе незлокачественные, и никто в них не мешался, а языки-то… все-таки мешаются!!!

Бывали у нас смешенья и прежде: так, например, частенько мешались языки, когда бывал у нас клуб, столь злополучно прекративший бытие свое; мешались один раз языки по случаю встречи нового года из-за того, что чада Фиты не оставили ничего на общей елке птенцам Ижицы; мешались в другой раз языки при устройстве любительского спектакля по причине того, что m-me Жареная с Кузиной своей затанцевали до упаду бедного Володю; мешались потом языки… да сколько раз мешались! И не перечтешь! Но все это были смешения кратковременные, не имевшие характера эпидемии, которым обостряется смешение настоящее. Смешение это почти всесословное. Началось оно между членами нашего по крестьянским делам присутствия и, начавшись, перешло сперва на дорогие половины присутственного состава, а затем, коснувшись мирных граждан, обуяло даже духовенство.

Начнем по порядку.

Макар Макарыч, не почитая «лицо старчо» Азара Адамыча и не признавая его даже за разумное животное, не кланяется ему; Яков Яковлич отворачивается и производит «скрежет зубный» от Макара Макарыча; Азар Адамыч, когда-то шутник-прешутник, подкрадывавшийся и тыкавший указательным и большим пальцами и Макара Макарыча, и Якова Яковлича, для утехи компании и испугу, то в бока, то под коленки, теперь уже не тычет ни которого, а по временам показывает только спинам их свой кулачище, в котором между названными пальцами прирастает на время третий палец, вызывающий во Льве Смиренномудром хохот до упаду; Лев же Львович, «мудрствуя лукаво», изучает положение о крестьянах и под фокус Азара, называемый им сложным тройным правилом, устраивает между беснующимися членами вылазки и травли.

— А судья-то наш порет себе дичь и ухом не ведет: плюю, говорит, я на них, — цедит он Якову Яковличу.

— Погоди, батенька; ужо — заседание; и расхлещу же я его!

И немчура составляет проект того, как он расхлещет Макар Макарыча.

— А исправник, говорят, обязал-таки писарей во всем испрашивать его разрешения: что, говорит, вам присутствие; плевать, говорит, на них, — цедит Лев Макару Макарычу.

— А вот — заседание; и разобью же я этого новгородца, как говорится… в пух и прах!

И Макар составляет проект того, как он разобьет в пух и прах Якова Яковлича.

Оба проекта Львом Смиренномудрым одобрены, и вот — заседание: помпадуры сразу же встают на дыбы, и начинается междоусобие; Азар Адамыч снова показывает спинам их свое тройное правило, а Лев, уткнувшись в положение о крестьянах, упорно молчит, мудрствуя по-прежнему…

Казалось бы, после таких заседаний, называемых Яковом Яковличем почему-то «очередными», должны бы были наступать и мирные антракты, ибо — что же? собрались, потолковали и хотя чуть не подрались, но все же таки разошлись, но — нет: возвращаются утомленные члены и зрят восвоясях, что дорогие половины открыли у себя временные отделения того же самого крестьянского присутствия.

Во храмине Якова Яковлича, под председательством «мамочки», казначейша Пудовна и случайно явившийся «доложить одну нужную-пренужную бумажку о писаре Максиме» полицейский секретарь из полячков Онуфрий Крыса¹ обсуждают текущие дела присутствия.

Мамочка скоро-прескоро и почти без перерыву щебечет, то и дело поправляя сбивающийся набок свой чепец; Пудовна усердно сосет свой мундштучек «с вертушкой» и отрывисто, полубасом отчеканивает некоторые свои замечания: Онуфрий же Крыса, как бы созерцая в сочленах своих Царицу Прасковью и велемудрую Степаниду, с улыбкою вторит их щебетанию и отчеканиванию, причем на личике его так вот и выговаривается: «Я ляжу добродзеи, а мы меня… побейте!»

— Яша с этим присутствием даже спит мало, — щебечет мамочка; — сну лишился. Надо и в округ, надо и в полицию, а тут это присутствие и судья; ничего не понимает, а во все мешается да делает скандалы.

— Яков Яковлевич даже как будто похуже и на обличие стали; я даже хотел им дол-ложить, — вставляет, облизываясь и как будто глотая при последнем слове Крыса.

— А что он только вытерпел от этого негодяя, когда открывалось присутствие?! — продолжает мамочка.

— Ладно еще, что они перед этим чикнули, — отчеканивает Пудовна. — А мой таки накануне еще отпел ему: что вы, говорит, привязались ко мне с повесткой своей, как дурак с торбой!

— Да ведь что! Духовник-то с толку сбил! — поет мамочка. — Те не знают, что делать: молебен ли петь али взад идти. Потому рев, гам…

И — так далее.

Между тем в квартире Макара Макарыча судейша Настасья Настасьевна уединенно копирует приемы мамочки при виде мзды и делит последнюю на роды и виды, по именам писарей и других поильцев-кормильцев Якова Яковлича. Тут слышатся имена и Арефы-бессеребренника, и Демида-учетчика, и Максима — сына генеральского, причисляемого помпадуром к какому-то родословному древу, и дорожного подрядчика и поставщика саней особой конструкции Беспрозванного, и проч., и проч., коим несть числа и имя коих легион. До появления супруга, сопровождаемого секретарем Остраменским, Настасовна успела уже представить главные приемы мамочки; осталось только изобразить, как старый писарь, Стародубец, возчуяв возвратившуюся к Якову Яковличу с новгородской стороны прежнюю мощь, просит у помпадура старое место.

Макар Макарыч изъявил желание изобразить, для утехи супруги, самого Якова Яковлича; Остраменский, натянув на себя наскоро какую-то стеганую короткую фуфайку и прилепив к бороде растрепавшийся шиньон Настасовны, пожелал быть Стародубцем, а сама судейша — мамочкой.

Сцена началась. А la немчура сидит, облокотившись на письменный стол, в глубоком раздумье; слышны вздохи… Неподалеку от него стоит угнетенный Стародубец, в виде полубочья, в серой засаленной фуфайке, с раскольничьей бородой, часто отирая от пота свою красную запухшую физиономию. По временам вперяя в помпадура лукавые глаза, Стародубец тоже будто бы о чем-то вздыхает.

— Ну, так что же, батенька?! — начинает помпадур.

— К нашему милосердию, ваше выс-кородие. Один вы у меня защитник есть и покровитель, можно сказать, мычит полубочье.

— Так вот что, батенька! Уж докажу же я им!!!

И помпадур хлопнул по столу так, что полубочье пошевелилось, а Настасовна, в виде помпадурши, надев на этот раз, для верности картины, преогромный чепец, выскочила из соседней комнаты.

— Это что, Яша?

— Ничего, мамочка, ничего.

— Так себе, запыхтело и замычало полубочье. Их выс-кородие маненичко досадуют. Должно быть, барыни, в судье опять непорядки замечают-с, — закончило оно шепотом, обращенным к мамочке, и так, чтобы не слышно было помпадуру.

— Ах, и в самом деле, Яша, — защебетала было мамочка, но, не договорив, юрко потащила полубочье за подол фуфайки к дивану.

— Садитесь, садитесь, Осип Алексеевич! Что вы стоите?! Яша, небось, не догадается?!

— Не то, мама, на уме.

— Постою, ваше выс-кородие, так поросту! На отставке то-с!.. — зашипело полубочье, глаза которого на этот раз совершенно закрылись веками.

Но мамочка притянула его таки к дивану.

— Вот так, небось! Пока мы здесь, снова защебетала мамочка, вы не поминайте нам эту отставку. Я говорю, Яша, что же то за гадости? Да неужели какой-нибудь судьишка старше тебя? Тебе что сказано Акашей… Забыл… Сам же ведь ты говорил, что теперь уж все писарские бумаги у одного тебя будут. Коли так, так и давай Осипу Алексеичу писаря. Что же ты за помпадур? У, да я бы на твоем месте разгромила бы их всех.

— Их выс-кородие и так уж из-за меня маненичко разгорячаются-с, вставило полубочье. Худой, верно, стаю, барыни… на отставке то-с?!

— И не говорите! — опять защебетала мамочка, но, увидя, что начинает раскрываться рот и Якова Яковлевича, затихла.

— Все я знаю, мамочка, — начал торжественно помпадур, и полубочье, внимая начальству, стало было приподниматься с дивана, но мамочка подавила его слегка, и оно спустилось.

— Сиди-сиди, батенька, — заметил помпадур. — Не говори только, что худой стал.

— Ну, говори, Яша, что начал?!

— Да так все, говорю, я знаю и понимаю. Я порешил уж, батенька, быть тебе в Дралахте. Останавливаюсь только за переводом Макара в Штанск. А то опять устроит каверзу!

— Да разве их переводят-с? — вопросило полубочье, поддерживая косматый конец бороды.

— Да. Это решено. В Штанск его — к Промывательному!

— Вот как-с! К благополучию-с, к великому благополучию, — загудело встрепенувшееся полубочье. — Дошли, стало быть, до Бога молитвы угнетенных, можно сказать… и помолятся же за вас, ваше выс-кородие. Херуим небесный, можно сказать; благовеститель…

— Я, ведь, батенька, все молчу; ну, а уж как переполнюсь чем, то, извините… поворочу! Ну-с, батенька, так, как только получу перевод Макара, и Дралахта, брат, твоя. Так уж и быть. Для тебя только! Тебя уж я знаю, и ты, батенька, меня уж понимаешь. И перевод Макара, скажу тебе таперича, то есть перевести…

— То есть перевести, ваше выс-кородие, теперича и я могу маненичко, ну, а уж потом, как объяснено-с, — не дало договорить помпадуру полубочье и подсунуло под чернильный прибор их выс-кородия якобы пук ассигнаций в виде разных черновых бумаг крестьянского присутствия.

— Ха-ха-ха! — разразились неистовым хохотом Макар Макарыч и Настасья Настасьевна.

— Ловко, ловко мы изображаем, как говорится. Подвиги новгородцев, — закричал Макар. — Хоть на сцену! Ну, Константиныч, молодец вы. Ей-богу! Чистый Стародубец! Пойдемте-ка обедать!

— А вот у меня, Макар Макарыч, дома есть еще парик жидовский. Так я изображу вам когда-нибудь, как немчура с Кольчегой делили соль между жидами, преуморительно!

— А то они показывают еще, как Онуфрий Крыса кормит конфетками одну писаршу. Тоже презабавно, — заметила Настасьевна. — Ну, идемте!

И актеры отправились к обеду.

Совершенно иное происходит на высоком овраге, при спуске в Кулебятку, где когда-то мельник-исправник разводил полицейский сад, но, не окончив по причине отказа Мирона Мироныча в выдаче старых тюремных палей для огородки своего детища, уехал разводить сады между золотопромышленниками енисейской тайги… Здесь, в здании присутственных мест городского синедриона², мирными гражданами производится выбор нового соборного старосты вместо отказавшегося от этой должности городского головы.

Казалось бы, уже столь благое дело не могло внушить мысли к тому, чтобы обратить его в смешение, но явившийся сюда протопресвитер Павел, под влиянием междоусобий вышеписанных членов, превратил и это собрание в нечто вавилонское…

Избирается старостою купец Белоус.

— Полновесней Ефрема Семеныча нам не найти. Человек могучий, и для храма благодетель будет! — шумят избиратели.

— Нет, господа! Белоус не может быть старостой! — поет пресвитер.

— Что вы, ваше высокопреподобие! Такой человек, да в старосты не гож! Да мы его в головы хотели!!!

— Нет, нельзя, господа! А потому нельзя, что он не христианин, ибо семь лет уже не был у исповеди и св. причастия. Его на епитимию следует, потому целых семь лет, семь лет, говорю, сряду не исполняет этого великого христианского долга!

— Ах, батюшка, да какой же есть теперича человек на свете без греха?! Там епитимье, так епитимье³, власть будет ваша, а все-таки быть уж ему старостой. Поговет после у вас же, ну и простите. Чево делать-то?! Человеческо! — галдят миряне.

— Нет, нет; в противном случае я донесу епархиальной консистории⁴.

— А чем доносить концыстории, так нельзя ли как-нибудь так. Потому как будто бы, с концысторией споры заводить. Ведь уж концыстория по-нашему не рассудит, а всячески тебя же покроет, ваше высокопреподобие?!

Но, несмотря на эти доводы, Белоус забракован; избирается другой кандидат, но и этот оказывается не бывшим у исповеди пять лет; избирается третий, и этот — тоже.

— Целых пять лет не исполняют важной христианской обязанности, — возглашает пресвитер, — А вы, господа, избираете их в старосты!!!

— Выбрать ему, господа, такова, от которого бы, значит, как от козла… — перешептываются избиратели и в конце концов избирают «такова», к удовлетворению его высокопреподобия.

— Ужо, приедешь ты, батько, об Рождестве, али с постной молитвой!!! — галдят миряне, по уходе пресвитера, заканчивая свои выборы!

Но пока — довольно; о таких злополучиях как-то не пишется.

Се повести временных лет…
Преподобный Нестор

И опять — злополучие…

Нас покинул тот, в ком мы нелицемерно зрели и неумолимого карателя за свои прегрешения, и верного защитника от бед и напастей — нас покинул Кольчега!

Припомним же на разлуке с незабвенным полисменом хотя долю из того, чем оплодотворялись его широкие деяния…

Прошедшее Кольчеги для нас — во мраке неизвестности. Знаем только, что виноградарь наш, Яков Яковлич, прибывши для насаждения между нами своих древес в сентябре 1882 года, сразу же узнал в Кольчеге бывшего сослуживца своего по сенату, всегда якобы неуклонно исполнявшего его поручения; соображая же сенатскую деятельность самого Якова Яковлича, не распространявшуюся, по его откровению, далее «сидения на исходящем» да «макания в помадную банку», можно без затруднения предположить, что делаемые Кольчеге поручения были немногосложны: разводил он разве чернильную гущу Якова Яковлича да бегал для него к Малафеевне за пирогами или в Разгуляй за жидким…

Появление Кольчеги в наших весях относится ко временам одного помпадура, положившего у нас начало червонному валетству и завершившего свои деяния оставлением, после отъезда в столицу, сотрудников своих Максима — сына генеральского, Буренки и друг. на казенном продовольствии. Мы говорим о приснопамятном Бароне Хамке. Кольчега был тогда еще юношей и начал свою службу с должности помощника писаря той счетоводной волости, где сидит теперь Демид — учетчик. Казалось, та среда, в которой волею судьбы Кольчеге суждено было начать эту службу, или, вернее, то зло, какое поселено было валетством Хамки по нашим волостям, должны бы были неминуемо вовлечь в ту ораву Барона, какая пошла за ним под суд, и нового служаку, но в ораву эту Кольчега не попал, хотя благодаря ей и с быстротою постиг, что такое по теории «мзда» и что такое на практике известная за одиннадцатую заповедь ее — «не зевай». Чрез короткое время мы видим Кольчегу уже дельцом сначала за настольными реестрами уголовных дел нашей полиции, а затем и на том самом стуле, который неукоснительно огревает теперь Крыса Онуфрий, сиречь — на должности полицейского секретаря.

На новой должности Кольчега скоро проявил себя за полезного деятеля, за что и удостаивался исполнения разных важных поручений исправника-мельника не только по полиции, но даже и по самой счастливице-мельнице, например, составлением списков и откомандированием по ним на последнюю с дорожных участков потребного количества достойных и опытных рабочих людей, установлением между ними порядка управления, и проч., и проч.; часто командировался даже к временному исправлению обязанностей полицейских надзирателей, для чего признал необходимым сшить себе и подобающий мундир. За это время службы Кольчеги наш общий шут и балагур заседатель Гошка рассказывает следующее:

«У нас не было дома ни исправника, ни помощника, я, значит, за всех, а Кольчега был секретарем. Только, батюшки мои, вдруг телеграмма: встретить и проводить, как должно быть, енарала Тихонькова! Что делать?.. У меня, значит, ни Сашки, ни перепашки, а одно вот это полукафтанье; все оставил дома. Беда, думаю. А у Кольчеги, значит, мундер, как есть, полностью: и Сашка, и Перепашка, и жгуты, и балшущая-пребалшущая папаха, чуть не с его, словом, все, как должно быть, с иголочки; потому — который надзиратель затрезвонит во все — Кольчега в командировку; ну и сшил, значит. Говорю, что все как с иголочки. Ладно. — Кольчега, говорю; у тебя мундер есть. Будь ты исправником, а я, стало быть, мелкой сошкой — заседателем Гошкой! — „Ладно!“ — говорит. — Я, значит, встречу енарала в Желтоярье, а к тебе — гонца; ты, значит, в полном облаченьи, как должно быть, следующим порядком — к перевозу: имею, мол, честь вашему п-ству представиться и доложить, что во вверенном, мол, мне округе все, как ни на есть, благополучно, Кольчега сначала прыснул, а потом — ничего. — „Идет, — говорит, — кабы, — говорит, — парень, после не отдубасили?!“ — Ни черта! мол, не будет! Ладно. Гоню я в Желтоярье. Только пригнал — пых — и енарал. Ну, встретил, одно слово, как должно быть, следующим порядком. К Кольчеге, значит, нарошнова: доложить, стало быть, начальству! Отлично. Катим с енаралом. Припалили к перевозу, а Кольчега с командой — на той стороне, хотит уж плыть к нам. — Вас, мол, желает встретить, ваше п-ство, господин исправник, говорю енаралу. Они, мол, сейчас прибудут! — „Это, говорит, там, в папахе-то?“ — Точно, мол, так, ваше п-ство! — „Хорошо, — говорит, — я подожду господина исправника“. Смотрим, Кольчега сел в лодку и плывет. Сломайся же у него, на беду, весло, и его, милого, снесло от нас на полверсты, да саженях в пяти от берега возьми да и посади на мель. Енарал стоит и смотрит, а я сзади не могу удержаться; зажал уж и нос, и рот, думаю — вот-вот разорвет… беда! Кольчега смекнул, что брести до берега непригодно, потому в облаченьи; думал-думал да и сел к одному гребцу верхом на плечи; сел и едет… — „Вот, — говорит енарал, — и господин исправник подъезжает!“ — Точно, мол, так, ваше п-ство! А сам жмусь и жмусь, думаю себе, вот сейчас тресну от хохоту. Наконец, Кольчега слез с мужика на берег и для скорости припустил к нам во всю прыть; задувает, только пыль столбом! Запыхался бедный! Папаха на боку! Говорить не может! Только и слышно: „име-ме…“, значит, имею честь представиться, а „исправника“ так и не выговорил: позеленел!.. Енарал смотрел-смотрел и говорит: „Что, — говорит, — вы, господин исправник, сами беспокоитесь?! Очень, — говорит, — приятно…“ — и — руку! А Кольчега, значит, сначала под козырек, а потом — тоже руку. Фу, думаю, канальство! Я Кольчеге тоже, значит, под козырек. — „Вы, — говорит енарал, — господин исправник, не беспокойтесь сопровождать меня; для меня, — говорит, — довольно и одного господина заседателя“. Вижу, Кольчега мой отходит-отходит и… отошел! Ну, думаю, слава богу! Едем на перевозе. — „Большой у вас округ, господин исправник“? — говорит енарал. — „Агроматный, ваше п-ство!“ — отвечает Кольчега. — „И округа же, — продолжает енарал, — у вас, в Сибири! Ваш округ, вероятно, больше Франции?“ — „Больше, ваше п-ство! Куда тут Франция… Преагроматный!“ — орет Кольчега. Переехали за перевоз, Кольчега остался, а мы — далее…»

Вскоре после этого, велением судьбы и по удостоению начальства, этот a la исправник уже навсегда облачился в полицейский мундир: ему дали должность полицейского надзирателя 1 участка Мирного городка.

На этом поприще за короткое время Кольчега стал неузнаваем. Благодаря той многосложной деятельности помпадуров, по которой они из круглого года одно полугодие посвящают устройству мельниц, а другое полугодие оставляют или на экскурсии по округу с промышленными целями, или же на ведение сложных дел о достоинствах изгоняемых писарей, Кольчега преобразился у нас и в полицмейстера, и в судебного следователя, и в мирового судью, и во многое множество разных рангов: сегодня он рыщет по окрестностям городка, то в Мозоли, то в Желтоярье, разыскивая срезанные ночью с торговых обозов товары; завтра занят важным-преважным следствием о целой шайке конокрадов; чрез короткое время мы видим его уже на словесных разбирательствах разнородных жалоб: тут и рыдающая жена с пуком волос, вырванных дорогой половиной, тут и ицки, и хайки, и жиганы, и жулики, и кого тут нет?.. И все мудрым, начальственным словом Кольчеги удовлетворяются и выходят от него довольными-предовольными… Одним словом, Кольчега стал для нас — все. Обворуют ли нас до нитки — мы не знаем никого, а прямо к Кольчеге: «Поищи, родимый!» И Кольчега ищет и — находит. Загорим ли мы — никто к нам быстрее не примчится и никто нас не утушит, а один только… Кольчега! Страшно ли нам темною ночью, в ливень-дождь или в бурю, когда вот так-таки и отдирает кто-то наши ставни, — Кольчега и тут успокоит и воодушевит: пройдет мимо, подует в свой свисток, натычет сонного караульного и… спасибо ему — принимаемся отхрапывать! Строгими служебными правилами Кольчега завоевал себе популярность не только между доморощенными жуликами, но сделался известен даже всему бродячему люду, которому необходимо проходить чрез наши мирные веси: «Смотрите, братки, от Черноярска пасите по трешнице, а то там Кольчега бедовый… не пропустит!» — наставляют бывалые небывалых.

Яков Яковлич все это в Кольчеге ценил. «У моего Кольчеги, батенька, есть нюх, да такой нюх, которого и я, грешный, не имею», — обыкновенно говорил он. И правда! Получит ли батенька наш телеграмму: «Схватить (такого-то)… важного-преважного… бежавшего и скрывшегося…» — и — за Кольчегу: «Постарайтесь, милейший Кольчега: начальство в долгу не бывает!» и Кольчега рыщет и — находит, а батенька только рапортует: «Благодаря принятым мною лично секретным розыскам» и т. д., рапортует, а сам восклицает: «Ну, батенька, у моего Кольчеги и ню-ух!» Не так давно, например, обворовали у нас магазин Гадюкова. Кольчега рыскал, мучился, нашел преступника, убедил его сознаться и нашел все краденое до последней нити, а батенька доносит: «Благодаря особо придуманному мною плану и личному руководительству при розысках» — и — врет так далее и т. д.

Но, несмотря на все это, Кольчеге приводилось выносить и неприятности: в прошедшем году, например, получив от проезжавшего сановника, для распоряжений о даче почтовых лошадей, подорожную его п-ства, он, по оплошности, отправил с ней в противоположную сторону какую-то повивальную бабку, а подорожную последней представил его п-ству, для дальнейшего следования, за что и получил от Якова Яковлича наистрожайшее внушение; после этого, производя, по распоряжению батеньки, секретные розыски составителя настоящей «летописи» и заподозрив такового в отставном канцелярском служителе Жуке, недели две мочил левую ланиту свинцовою примочкою и жаловался на одержание ее флюсом; спустя месяц после этого, завернувши как-то поздней ночью с коллегой своим, Жареным, в «Новую Сибирь», по оплошности, ткнул несколько раз кием свою правую ланиту и снова недели две также мочил и также жаловался… а сколько было таких неприятностей за всю многолетнюю службу?!

И все это Кольчега стойко перенес и удостоен ныне повышением на должность полицейского пристава г. Черноярска. Место его у нас занял некий Бабица — преемник Жареного, а место последнего — злополучный пристав, изгнанный из Черноярска новгородскою ратью, — некий Иван от Знаменья.

Прощай же, незабвенный Кольчега! Если Провидение смилосердится на увольнение Якова Яковлича на покой — приезжай к нам… помпадуром!