Фельетоны Ф. В. Волховского: Консерватор

Консерватор

Во всех фельетонах «Консерватора» в той или иной степени прослеживалась народническая и социалистическая позиция Волховского: он обличал представителей высших сословий, власти и буржуазии, при этом богатства первых всегда противопоставлялись нищенскому существованию рабочих и простых сибиряков.

Эта «адресность» сатиры привела в тому, что выпуск цикла фельетонов был прерван практически на полгода в 1884 г.; по поводу временного закрытия «Сибирского музея» автор отмечал, что его вины в этом нет, а виновником закрытия «отдела» обозначал «высокосный год»: «вот он-то и положил свою тяжелую руку на многое такое, чему бы следовало расти и развиваться…» (СГ. 1885 № 3).

Концепция фельетона в форме «музея» была обоснована автором в первом же тексте из цикла. Рассуждая о том, что в городах Сибири появляются различные музеи, Волховский сетовал на то, что они, тем не менее, «не представляют желательной полноты». И поэтому новый «владелец» музея, «Консерватор» (в значении «музейный работник, сохраняющий ценные экземпляры»), обращался к читателям: «Надеемся, что наши друзья помогут нам в собирании для сибирского музея наиболее редких экземпляров, охарактеризованных выше…» (СГ. 1884. № 12). Этот ход — обращение к читателю за поддержкой, шутливая перебранка с ним, ответы на воображаемые критические замечания, публикация читательских писем и корреспонденций — стал характерным приемом работы с аудиторией «Консерватора».

О будущих «музейных экспонатах» фельетонист писал так: «Итак, в назидание современникам и в память потомству „Сиб. газ.“ открывает специальный отдел, куда будут заноситься „правдивые сказания“ о всех выдающихся героях грабежа, угнетения, лжи и ханжества. Здесь найдут себе место: экземпляры из породы хищников, чужеядная тля, пресмыкающиеся, хладнокровные и гады. Коллекция соберется богатая, разнообразная и поучительная!» (СГ. 1884. № 12).

С легкой руки Н. М. Мартьянова, устроившего в Минусинске образцовый музей¹, — эти полезные учреждения начинают приобретать права гражданства и в других городах Сибири: в Енисейске музей уже существует, в Семипалатинске близок к осуществлению, в Барнауле горный музей давно уже славится своими замечательными коллекциями, в Томске, в Иркутске… да что и перечислять — в каждом городе или был, или существует, или вот-вот возникнет какой ни на есть музей.

Но дело в том, что даже самые лучшие из этих почтенных учреждений не представляют желательной полноты. В самом деле, просматривая каталог самого полного из сибирских музеев, Минусинского, мы не нашли в нем названий не только чучел, но даже и снимков или описаний известных минусинских деятелей, прославившихся, кажется, на всю Россию, — кто отвагою в получении от обывателей мзды, причем нисколько не нарушались правила гостеприимства и пленительной вежливости в обращении со своими мздодателями; кто остроумною починкою мостов и гатей… на бумаге причем деревенские души отнюдь не освобождались от соразмерной дани в пользу изобретателя; кто тяжестью дланей, сокрушавших обывательские скулы и «в присутствии» и вне оного, кто… да мало ли мы знаем экземпляров, которые так и просятся в музей? Такие экземпляры существуют, конечно, не в одном Минусинске, — сибирская почва, самый строй сибирской жизни, со всеми своими дореформенными особенностями, способствуют процветанию подобных типов, и поэтому читателей наших не удивит желанье «Сиб. газ.» пополнить замеченный в существующих музеях пробел.

Итак, в назидание современникам и в память потомству, «Сиб. газ.» открывает специальный отдел, куда будут заноситься «правдивые сказания» о всех выдающихся героях грабежа, угнетения, лжи и ханжества. Здесь найдут себе место: экземпляры из породы хищников, чужеядная тля, пресмыкающиеся, хладнокровные и гады. Коллекция соберется богатая, разнообразная и поучительная! Когда же дореформенный строй сибирской жизни, под напором быстро развивающегося общественного самосознания, уступит место новым порядкам, когда разъедающие современный общественный организм язвы отойдут в область предания, а все эти герои мракобесия, вроде Донос-Доношевских, Съедак, Ахмаевских, имя которым пока еще легион, — не найдут уже себе подходящей сферы деятельности и вымрут, — тогда наш сибирский музей, с собранными в нем коллекциями, будет служить грозным предостережением для новых поколений — не возвращаться более к отжившим порядкам, не воскрешать старины со всеми ужасами бесправия и беспомощности, способными окончательно обессилить, обезличить общество и привести его к полнейшему упадку.

Надеемся, что наши друзья помогут нам в собирании для сибирского музея наиболее редких экземпляров, охарактеризованных выше; напомним только, что для этого требуется полное беспристрастие и справедливость, без которых немыслимо никакое честное дело; не личные счеты, не желание упечь во что бы то ни стало человека, стоящего поперек дороги личным интересам, а благо родины должно быть руководящим принципом каждого собирателя, — тогда только Сибирский музей достигнет намеченных целей.

__________

Общая характеристика российских Колупаевых и Разуваевых воспроизведена давно уже нашим талантливейшим сатириком Щедриным и знакома всякому, мало-мальски грамотному русскому человеку: под эту характеристику подходит вполне облик сибирского Кондрата, снятый «с натуры» добродушным сибиряком²; фотографически верные копии с сибирских кондратов читатели видели на страницах газеты «Сибирь» и «Восточн. обозр.»³. Нам придется только классифицировать сибирских Кондратов и, по имеющимся данным, определив видовое различие, наклеить на рассматриваемый экземпляр ярлык и затем поставить в витрину нашего музея. Сибирский Кондрат, как и Российский Разуваев, не стесняются ни местом, ни временем; как тот, так и другой не имеют совести, оба они легальны и действуют на основании существующих узаконений, об уложении о наказаниях имеют ясное представление, для соблюдения требуемых законом форм держат при себе «ходатаев по делам», занимаются сооружением храмов, ибо имеют от этого, с одной стороны, почет и украшения в настоящем, а с другой — надежду на отпущение прегрешений в будущем. Одеваются тепло, едят сытно, живут в большинстве случаев грязно, науки и искусства презирают; пользуются привилегией благонадежности даже и по уличении в злостном банкротстве, и по водворении в местах отдаленных. Что никакие условия жизни общественной не сдерживают их хищнических порывов, мы можем иллюстрировать фактами. Не угодно ли будет нашим читателям сделать маленькую экскурсию в Кур-ский округ?

Печальную картину представляет Кур-ский округ Т-ской губ.⁴, в настоящее время (см. выше корресп. из К-на) житница не только Т-ской губернии, но отчасти и всей Западной Сибири страдает от голода, со всеми ужасными последствиями этого народного бича: самоубийством, воровством, грабежом и разбоем. При одном чтении без-искусственной жалобы корреспондента волос становится дыбом и кровь цепенеет в жилах. Каково же, читатель, быть свидетелем всех этих ужасов, что должен чувствовать человек, когда бок о бок с ним отец и мать пятерых малюток, будучи не в силах смотреть на их изможденные голодом лица, на медленную агонию их от истощения, решаются на самоубийство и затем рыдают, возвращенные к жизни своими соседями!.. А эти два мужика и женщина, решившиеся раздробить голову 11-летнему мальчику, чтобы воспользоваться хлебом, который он вез своей семье; с какой дикой наивностью объясняют они, что пусть лучше умрет один, чем умирать троим, и приводят сейчас же в исполнение свои нелепые соображения!⁵

Только обезумевшие, одичавшие от голода люди способны приводить в оправдание себя подобные доводы! Казалось бы, в периоды народных бедствий должны умолкать личные интересы: кулачеству и наживе нет места, когда кругом умирают от голода! Но это только казалось бы, на самом деле, в действительной жизни, совершается обратное, — до такой степени ненормальны, уродливы существующие общественные отношения. Действительная жизнь, как будто подсмеиваясь над стремлениями лучших людей к идеалу, выдвигает на арену общественной деятельности Кондрата. Тип такого хищника достоин занимать приличествующее место в Сибирском музее, и потому мы познакомим с ним читателей; мы передаем краткое повествование о нем одного кур-кого обывателя, который о многом, очевидно, умолчал, многого не досказал, но и того, что мы узнали пока, достаточно для характеристики Кур-кого Кондрата.


Сказание о богатом хищнике
(Рассказ К-ского обывателя)

Всем ныне плохо живется в нашей округе, всем, кого ни возьми, одному только Дмитрию Сомычу Дегтяреву лафа! Вот, братец ты мой, он свою линию, а кругом хоть трава не расти. Умственный человек и самое настоящее понятие о коммерции имеет! Ведь он такую торговлю крупчаткой развел, что и Россия, и Западная Сибирь его хлебцом пробавляются, да я слыхал от приезжих, будто и до Иркутска его крупчаточка добралась; жаловались, правда, гуртовые покупатели, что Дегтярев наполовину прогорклой муки сдает и ходу той муке совсем нет, хотели, сказывают, обратно посылать, да положили гнев на милость и плюнули, а по векселям как-никак — заплатили полностью. Ну, а по нынешнему времени полагали, что и нашему коммерсанту круто придется, потому спроса на крупчатку совсем не было; так он какую, братец ты мой, штуку выкинул — и теперь не можем опомниться! Как прослышал о приостановке закупок иногородними, сейчас же, не задумываясь, разослал своих приказчиков по уездам скупать оставшиеся запасы хлеба у мужиков, а те и рады, что не везти в город, — сам покупатель на двор прикатил, а про то и думать забыли, что жрать нечего будет. Глядим-поглядим, подвоз хлеба совсем прекратился, а кушать охота, купить же негде, цена-то на пудик и прыг с 60 к. до 1 р. 20 к., а Сомыч тут как тут и предложил свою крупчатку по 1 рублику. Голытьба обрадовалась: мещанство и крестьянство чуть-чуть не молебны за Сомыча служить, за благодеяние, и все повалили в его амбары скупать дешевую крупчатку. Ну, известное дело, Сомыч торжествует, ходит по горницам да руки потирает. Трах, из Шадринска депеша: так и так, большую партию хлеба думают в Ваш уезд посылать, принимайте, значит, меры! Узнал он это, знаете ли, в ночное время, да и дитя у него хворало… Озадачила депеша Сомыча, хотел он спервоначалу послать в Шадринск приказчика; присел эдак у стола, задумался да как вдруг крикнет: «Послать за почтовыми!..» Подали почтовых… Сомыч на скорую руку набросил на плечи медвежью шубу да и был таков… только звон колокольчика слышен был, да и тот скоро замолк. Живет Сомыч в Шадринске день, два, неделю, скупил там все хлебные запасы, а там стук по телеграфу своей благоверной: «Не отпускать без меня в продажу ни одного пуда крупчатки». А как приехал домой, так и поднял цену-то до 1 р. 40 к. за пуд. Вертись не вертись, а купишь — потому хлеба в продаже, окромя что у Сомыча, не найдешь. Это ли не человек? Недаром его «соболь умственный» называют… да ведь какой соболек-то! Камчатский!.. К весне, глядишь, он еще принатянет цены…

— Но, ведь струна-то может порваться?!

— Порвется — так Сомыч другую натянет… Не под силу будет одному Сомычу — так губерния поможет.

На этом месте рассказ обывателя был прерван; но мы не теряем надежды дополнить его в будущем сведениями, которые рассчитываем получить из первых рук от кого-нибудь из более откровенных соседей знаменитого Сомыча. Нас сильно заинтересовало выражение обывателя: «Не под силу будет Сомычу — так губерния поможет!» Какой таинственный смысл скрывается в этих словах, и в чем будет заключаться помощь губернии? И почему губерния должна помогать Сомычу, заставляющему голодать несколько уездов, а не голодающим и обездоленным алчностью Сомыча обывателям?.. Уж не в отчаянии ли получить поддержку от губернии устроил директор детского приюта в Чите празднества по случаю дня ангела попечительницы приюта? Местный летописец говорит: «Желая выразить глубочайшее уважение и вечную преданность попечительнице нашего детского приюта, директор оного, в день именин упомянутой особы, заказывает молебен с акафистом, дает пышный обед, с соответствующим случаю возлиянием, шлет отсутствующей поздравление и затем… выписывает все расходы по этому торжеству из сумм приюта». Как все это просто, хорошо и трогательно! И начальство довольно директором, и директор доволен, что угодил, не вводя себя в убытки; что же касается приютянок, так стоит ли о них задумываться; положим, они в торжестве участия не принимали, яств не вкушали, но, во-первых, они слишком малы, а во-вторых, ведь это дети бедных родителей, воспитывающиеся из милости: неважно, стало быть, если содержание их и ухудшится немножко вследствие экстренных расходов на чествование. Ясно.

В том же областном городе старший учитель недавно возникшего двухклассного училища, большой любитель пения, организовал хор певчих, участие в котором поставил обязательным для всех не платящих за обучение учеников, не принимая в соображение ни здоровья, ни способностей к пению. Бывали уже такие случаи: приходит к педагогу мать одного бедного ученика В. и просит Христом Богом освободить ее сына от пения по болезни. Педагог остался неумолим, ибо В. не платит за учение, а потому должен для удовольствия города петь! Как вам нравится, читатель, это педагогическое потому? Как вам нравится пение больного ученика для удовольствия города? Педагогический персонал в Сибири, к великому прискорбию, представляет весьма много подобных отживших типов, ничего общего со школой не имеющих — ни по своему призванию, ни по складу своего ума, ни по характеру, а пристегнутых к школе случайно, в силу совсем посторонних соображений. За образцами подобных педагогов ходить далеко незачем: в 30 верстках от губернского города в с. С-ском существует школа, в ней, при прежнем учителе, смененном по приговору крестьян, руководимых кулаками, обучалось до 45 чел., но вот приезжает новая учительница, и начинаются новые порядки. Учительница прежде всего, конечно, знакомится с местной интеллигенцией и властями, является к священнику и рекомендует себя приблизительно так: «Я не Р-ский (бывший учитель), я имею связи в городе, родственница мировому посреднику, знакома с председателем, и повыше, и никого не боюсь, со мною так нельзя обойтись, как с Р-ским». Священник замечает на это, что «не в протекции нужно искать себе опору, а в честном, добросовестном исполнении принятых на себя обязанностей», такая реплика учительнице пришлась не по вкусу. При входе в школу учительница нечаянно стукается лбом о притолку и развязно восклицает: «Вот, черт возьми, и у попа неприятности, и в школе тоже!» Развязно-грубое обращение с детьми было причиною того, что более половины детей прекратили посещение школы, а крестьяне выражают позднее сожаление о переводе прежнего учителя в другое село. Священник же, спустя несколько дней после упомянутого разговора с развязной девицей, был вызван в губернский город для каких-то объяснений с начальством. Мы готовы верить в силу развязной девицы, тем более что она привезла из города и представила в волостное правление распоряжение, написанное карандашом, выдавать ей жалованье за месяц вперед и удовлетворять без замедления все ее требования, касающиеся училища. Мы приветствовали бы с радостью такую поспешность, если бы она вызывалась сознанием оказать необходимое содействие школьному делу, а не лицу, если бы такая поспешность практиковалась по отношению ко всем другим школам, но, к несчастью, до нас нередко доходят отголоски жалоб учителей и учительниц, по три месяца не получающих жалованья…

Как ни грустно сознаться, но бывают такие случаи, что от педагога к полицейскому чиновнику переход самый незаметный: или педагог начинает обнаруживать инстинкты полицейского чиновника, или наоборот, первое бывает, впрочем, чаще. Печальная действительность создает воспитателей совсем особого пошиба; нам известен случай, когда воспитатель получил пощечину и большинство педагогического совета признало возможным не подвергнуть особой каре оскорбителя, тем самым указывая воспитателю на какие-то грубые, с его стороны, педагогические промахи, однако ж воспитатель нисколько не смутился этим косвенным порицанием своих действий, не смутился даже пощечиной и продолжал посылать куда следует донесения и почтой, и телеграфом. Перенесемся теперь в Мариинск и взглянем внимательным оком на одного полицейского чиновника Б-ма. Мы застаем его в момент описи имущества несостоятельного мещанина Икса. Беспристрастный чин накладывает печати на все предметы, подлежащие описи, и наконец входит в конюшню, где взорам его представляется водовозная кляча. В раздумье останавливается чин перед скромным животным, и его, т. е. чина, проницательный ум провидит в грядущем… зелененькую бумажку: с решимостью чин прикладывает печать к хвосту изумленной кобылицы и удаляется. Что делала припечатанная кобылица — осталось тайной даже и для проницательного чина, но на другой день было обнаружено исчезновение казенной печати с хвоста кобылицы, и между заинтересованными лицами произошел такой обмен мыслей:

Чин (с важностью). Я вынужден буду составить протокол, и вас предадут суду.

Хозяин кобылицы. Меня, положим, предавать суду не придется. Если на то пошло, так кобыла будет в ответе, потому я к ее хвосту не приставлен…

Чин (строго). Прошу не рассуждать! Закон, за срывание печати, подвергает виновных… впрочем…

Хозяин. Бери рупь — и без хлопот.

Чин. Ну, будешь ты меня помнить! давай бумагу и перо!..

Протокол составлен, свидетели подписались, одна кобылица оставалась безучастной зрительницей происходившего и лениво помахивала преступным хвостом.

Этим и кончилось «дело о сорвании печати».

Кондраты всполошились! Правдивая заметка в 12 № «Сибирской газеты» произвела свое действие: кондраты озлобились, их черствые сердца затрепетали, из уст полились потоки сквернословия по адресу обличителей, в исступлении они выронили карты, и у всех на руках оказались черви… «Двадцать пять тысяч не пожалею! — кричит один, захлебываясь от бессильной злобы. — Закрою… упеку! И „Сибирскую газету“, и „Восточное обозрение“ упеку! Будет! Пошалили!.. Тридцати не пожалею, коли на то пошло!» К другому является вдова приказчика, прослужившего «самому-то» никак двадцать лет, просит заслуженных мужем пять тысяч.

— А расписка есть?

— Да какая, кормилец, расписка, ведь сами знаете, что с молодцами этого не полагается…

— А, так ты думаешь, мы благодетельствовать будем? Нет, шалишь, у нас, брат, вместо сердца медные пятаки болтаются, нет тебе ничего и не будет!

Громкие вопли: упеку! под суд! уничтожу! не пожалею! и т. д., приправленные соответствующим сквернословием, сменяются шушуканьем с ходатаями по делам; сочиняются прошения, доношения; жалкие слова и страшные фразы пестрят бумагу, оплаченную 60-копеечным гербовым сбором; вакханалия беззастенчивого кондратовского злословия и клеветы в полном ходу, она могла бы устрашить, если бы в этом потоке ругательств не слышалось полного бессилия. В самом деле, мне кажется, что злоба наших кондратов пропорциональна их бессилию, и они сами это отлично чувствуют, а потому и мятутся. Они наивны до саморазоблачения, свое бессердечие, лицемерие и пустосвятство они, сами того не замечая, выносят на торжища, выставляют на публичное осмеяние. Если гоголевская слесарша сама себя высекла¹, то томские кондраты сами себя предали суду печати, суду общественному. Вникните в суть дела: «Сибирская газета» не указывала ни на кого, она не упрекала ни в чем ни Иванова, ни Михайлова, ни Сидорова, ни Петрова; оставляя в стороне личности, она с горечью высказалась по поводу бросающегося в глаза факта, характеристичного для Томска, таким образом: «Сибирь может гордиться, что не имеет городов, подобных Томску, этому бездушному мешку с деньгами, сердце которого имеет вид медного пятака». Почему же Ивановы, Михайловы, Сидоровы и вообще герои пятака забили в барабаны и затрубили в трубы — точно отечеству грозит нашествие иноплеменных? Не напоминает ли это пословицы: «на воре шапка горит»? Да, кондраты обнаружились воочию! Они сняли с себя маски смиренномудрия, терпения и любви. Выражая открыто ненависть к печатному слову, они страшатся гласности и чувствуют перед этим врагом свою несостоятельность нравственную: они привыкли на рынке общественной жизни покупать и продавать все, потребное для спокойного жития, а тут вдруг появляется какая-то сила, которая не продается и не покупается и в то же время грозит нарушить их безмятежный покой, обнаруживает их бездушие, разоблачает лицемерие и пустосвятство, оценивает по надлежащему курсу их благодеяния. Как же тут не бить в барабаны и не трубить в трубы?! Положение поистине ужасное!

«Восточное обозрение» рассказывает про какого-то томского кондрата, грозившего будто бы избить одного из сотрудников «Сибирской газеты». Да, кстати, уж не тот ли это коммерсант, который возомнил, что за тридцать тысяч можно купить закрытие двух печатных органов и, как говорят, уже составил план кампании… Со временем мы узнаем, под какими флагами двинется наш Кондрат в поход против гласности, и обещаемся, с своей стороны, не оставить без внимания его воинственной прогулки; с этою целью мы думаем командировать следом за ним «собственного корреспондента» с обязательством посылать телеграфические извещения о всех важнейших диверсиях Никиты-воина³.

Воинственное путешествие Никиты-воина, несомненно, даст сюжет для поэмы, — в звучных строфах оно будет воспето в свое время; теперь же грозные приготовления его дали материал только для пролога:

Широкий двор, высокий дом
Себе воздвиг Никита-воин,
И много лет счастливых в нем
Он жил, спокоен и доволен.
Давно уж видеть он привык
К себе почет и уваженье,
Его надменен гордый лик,
Его незыблемы решенья…
Он сила, право, он закон…
Его слова непогрешимы…
В свое величье верит он.
Везде ласкаемый и чтимый…
И вдруг… о ужас, о позор!
Никиту бросили пенаты!⁴
Никите сказан приговор —
Никита наш попал в Кондраты!
Но кто ж он, кто, злодей пера,
Разбойник дерзостный печати,
Противник правды и добра,
Один из нигилистов рати?..
О, где ж он, где?.. О, если б мог
Его найти Никита-воин,
О, если б мщенья ярый бог
Напасть на след его помог
И вздуть, как он того достоин!..
О, если бы дерзостных газет
На свет совсем не появлялось,
Опять бы миром прежних лет
Никиты сердце наслаждалось…
И огнь в крови его горит…
Священным связанный обетом,
На крыльях мести он летит
В столицу с пагубным изветом…

Итак, к доносу и сыску томский кондрат прибавляет еще и насилие.

Было некогда время господства кулака (не в переносном, а в прямом смысле): кулаком решались самые сложные распри сословные и семейные, кулак творил суд и расправу и поддерживал единство убеждений — это было в то время, когда все держались мнения, что «кто палку взял, тот и капрал!», когда на храмах Фемиды еще не было начертано «Правда и милость да царствуют в судах!», когда… да мало ли что было в то доброе, старое время. Затем наступил период установления правовых отношений, период гласности и общественного мнения, появились судьи, прокуроры, адвокаты… возникла обличительная литература… Кулаку пришлось отойти на задний план и бессильно сжиматься, когда суд, на основании такой-то и такой-то статьи, упрятывал расходившиеся по скулам обывателей капральские кулаки в смирительный дом, а литература разносила опозорение и упразднение их по всем концам России. Капрал скоро зачах, оскудел и поступил в услужение к Разуваеву и Колупаеву; оба эти джентльмена сразу сообразили, что бить рублем чувствительнее, чем дубьем, и прилагали свой афоризм всюду. Скоро рубль возымел действие, и одна только литература делала оппозицию рублю и в лучших своих представителях оставалась устойчивою. Так было в Европейской России, — в Сибири еще не успел выдохнуться капрал, как появились кондраты, по прямой линии от российских Колупаевых и Разуваевых. Сибирский Кондрат готов бить не только рублем, но и дубьем, ответственности он не боится, ибо Сибирь — страна девственная и до новых порядков не доросла…

Почему сибирский корреспондент прячется? Уж, конечно, не от страха судебной ответственности, нет — он боится за свои ребра, за свое существование, которому грозит или сам кондрат своим жирным кулачищем, или подосланный кондратом молодец, готовый за полуштоф «отделать под орех» кого прикажут. Сибирский корреспондент не боится разоблачать злоупотребления исправника, судьи, почтмейстера, потому это народ жидкий, колеблющийся и имеет страх к начальству, а кондрата трогать — другое дело, — как бы ни озорничал кондрат, он откупится, а потому и страха у него нет. На днях встретился я в «свидании друзей» (я захаживаю туда изредка) с одним старинным приятелем, корреспондентом⁵, разговорились.

— Ну, что? Доплясались со своими обличениями? — спрашивает грозно приятель.

— До чего доплясались?

— А как же: дума жалуется, управа жалуется, чиновники жалуются, помощник пристава соломенной части Возгласов — и тот жалуется, пишет, что никогда никого и пальцем не трогал… чего же вам еще надо?!

— Тут, батенька, ничего не поделаешь…

— Напрасно, а вы бы эзоповским языком оды катали, как мы, грешные, в былое время, а ведь уж как жутко приходилось: в цензорах в то время все квартальные надзиратели сидели, из кантонистов аракчеевских⁶. Я так руку набил в этом роде литературы, что хоть сейчас экспромтом хвачу.

— Что же, попробуйте.

Приятель залпом осушил стакан пива, стал в позу и продекламировал:


Послание к корреспондентам

О чем шумите вы, корреспонденты?
К чему азарт в воинственных сердцах!
Мой вам совет — пишите комплименты
И перед силой падайте во прах!

Зачем вопить о тягостных недугах
Толпы презренной, жалкой и немой!
Не лучше ль петь о доблестных заслугах
Столпов отечества пред родиной святой!

Не лучше ль гимн сложить Кондратов силе властной,
В свирепой оргии забывших стыд и честь,
Глумящихся над родиной несчастной…
Им на алтарь рабов несите лесть!

Настройте хор во славу мощи злата,
Гешефту сладкому купите фимиам!
И воздвигайте подвигам кондрата
С хвалебным пафосом монументальный храм!

Тогда с улыбкою довольные кондраты
Вас будут ласково, радушно принимать,
И за судьбу свою, друзья-собраты,
Вам не придется трепетать.


— Что? Каково?..

— Превосходно! Знаете, у вас легкое перо, и огонек еще не угас…

— Вот то-то огонек… Вы открыли у себя в газете новый отдел, не хотите ли моими услугами воспользоваться? Такой экземплярчик вставлю в витрину вашего музея, что останетесь довольны!

Старый корреспондент полез в карман и вытащил несколько мелко исписанных листков бумаги.

— Вот, тисните!

Рукопись была озаглавлена так: Любопытное повествование о благодетельной Тыкве.

Вот некоторые извлечения из этого документа. В городе Потемске⁷, живописно раскинувшемся на правом берегу реки Потемки, с давних пор существует одно благодетельное учреждение для бедных девочек. Устроено это учреждение на средства, пожертвованные в разное время именитыми гражданами города Потемска, а теперь оно находится под покровительством одной почтенной особы, добродетели которой и составят предмет настоящего повествования. Что госпожа Тыква добродетельна — кто же, из граждан Потемска, в этом сомневается? Еще менее в этом сомневаются те, на которых изливаются ее благодеяния. Видя, с каким умилением в храме Божием подходят воспитанницы поцеловать величаво протянутую руку своей благодетельницы, сердце мое не раз трепетало от восторга, и я не раз дерзал в звучных строфах воспеть эту картину, но увы! «негромка моя лира», и перо выпадало из моих рук. Однако ж вскоре слухи о моем восторженном поклонении достигли до самой, тогда через придворного юриста я получил приглашение бывать. Вы не можете представить, как я городился и горжусь этим разрешением! Я стал бывать, мало того, я сопровождал ее несколько раз во время торжественных выездов в заведение, в числе многих и многих сановных горожан. Там, в стенах этого учреждения, я впервые услышал гимн, пропетый с чувством ангельскими голосами нежно любимых ею питомиц. От слова до слова гимн этот запечатлелся в моей памяти. Вот он:


Твердят уста с благоговеньем
Сердец восторженных привет;
Проник нам в душу умиленьем
Твой благодетельный обет,
Его мы приняли с восторгом,
Давая клятву все себе
Считать отныне первым долгом
Творцу молиться о тебе.
Твоя любовь и попеченье
Внушили клятву эту дать,
Да осенит благословенье
Тебя, вторая наша мать!
Ты будешь матерью нам нежной,
Мы будем счастливы с тобой;
Приют наш тихий, безмятежный
С тобой нам будет — рай земной!
Чем же мы, живя спокойно
Под попечением твоим,
Воздадим тебе достойно,
Чтя тебя, как мать свою?


Придворный поэт, очевидно, так переполнился благоговением к доблестям благодетельницы, что не успевал следить за правильностью стиха и в последней строфе допустил некоторую поэтическую вольность, но иначе и быть не могло. Когда пение закончилось, стоявший рядом со мною заматерелый статский советник прослезился, юрист, из французских граждан, г. Гиль выразил такое умиление, как будто получил от двух золотопромышленников доверенности на ведение дел, все были довольны; началось целование руки…

Мне нетрудно было близко познакомиться с порядками заведения, с отношениями между питомками и благодетельницей. Надо отдать ей справедливость — она совсем не заражена либеральными идеями о воспитании и употребляет всегда материнские меры к исправлению девочек. Иллюстрирую примерами: в заведении воспитывалась одна прехорошенькая девочка, дочь бедного талантливого пианиста, состоявшего в штате увеселителей благотворительницы; живая, резвая девочка однажды расшалилась больше, чем это полагается правилами заведения; как раз в это время приезжает благотворительница, узнает от начальницы о проступке шалуньи и призывает ее к себе для личных объяснений; начинается материнское увещание за волосы, за уши, по щекам и т. д. Ну, кажется, дело должно было кончиться исправлением девочки и только, но представьте себе неблагодарность и испорченность наказанной шалуньи — она, вместо исправления, нажаловалась родителю, и хорош тоже родитель! Не поняв трогательности материнского увещания, он явился к благодетельнице с упреками за грубое будто бы насилие (каков?!) над его дочерью и потребовал расчета, а девочку взял к себе. Что же это, как не загрубелость чувств? Другой раз — одна из воспитанниц, уже взрослая, по неловкости разбила стекло в портретной раме одного именитого сановника, первого основателя заведения, наша благодетельница сделала выговор виновной для удобопонятности в таких выражениях, какие употребляются в разрезах приисковыми рабочими; конечно, это было сделано не потому, что у благодетельницы было черствое сердце и грубая натура; нет, единственно для того, чтобы запечатлеть слова свои в сердце чувствительной девочки. Так поняла это и присутствовавшая случайно купчиха Удобина.

Но разве может быть человек без слабостей? Один Бог без греха — это изречение запоминается легче всего моими согражданами. Конечно, и у нее есть слабости, но какие?.. Она выбирает из воспитанниц наиболее симпатичных, они ей нравятся, и она берет их к себе на дом, берет не для своего удовольствия, а больше для того, чтобы приучить их не чуждаться общества, отличить наиболее даровитых своей лаской. Вот тут-то ей иногда приходится ошибаться. Лет пять тому назад она пригрела у себя на дому показавшуюся ей симпатичною воспитанницу, Олю Сварникову. Все шло к обоюдному удовольствию; но однажды, когда в роскошно убранной гостиной, с зеркальными стеклами во все окно, сгруппировался цвет потемского общества и статский советник с пряжкою собрался объявить шестые черви, собачка, любимая собачка хозяйки, сделала неприличие, наша благодетельница ласково попросила Олю прибрать за собачкой. Кажется, как все это просто и патриархально… но Оля почему-то обиделась и с сердцем вышвырнула любимицу за двери; дерзкая девочка показала этим, как мало она ценила доброту своей благодетельницы, и получила материнское внушение по ланитам. И в данном случае несовершенство человеческой природы сказалось — девочка сочла себя оскорбленною и оставила дом благодетельницы. Изволите после этого делать добро людям! Но, несмотря на все искушения, госпожа Тыква остается твердою в своих взглядах на воспитание. Нужно иметь много мужества и прямолинейности, чтобы не поддаваться ложному чувству гуманности и не делать послаблений по отношению к своим ближним, но таковы свойства людей с характерами сильными; у людей слабых это будет проявлением жестокости и невежества, у них же это не что иное, как выдержанность и твердость. Иначе, по крайней мере, я не могу назвать следующего поступка г-жи Тыквы: в летней ее резиденции жившая с нею воспитанница вела себя дурно, г-жа Тыква не уволила ее немедленно, как это сделала бы, может быть, всякая другая на ее месте, нет, она дождалась возвращения в Потемск, довезла строптивую девушку до кладбища, при въезде в город, приказала ей выйти из экипажа и отправляться куда угодно… Хотя воспитанница и нашла пристанище у дальнего своего родственника, но порок все-таки был наказан и послаблений не сделано. Как хотите, называйте меня пристрастным, но я не могу не восхищаться величием души г-жи Тыквы.

— На этом рукопись оборвалась.

Т-ская дума, в заседании 27 апреля, большинством 28 голосов против 12, решила поддерживать всеми наличными силами наш «Сибирский музей», как учреждение полезное, могущее служить к исправлению и смягчению нравов. Нельзя не удивляться, с каким легким сердцем просятся гласные Т-ской думы в витрины нашего музея, не только просятся — они гурьбою, по 30 штук стремятся занять соответствующие им места, оспаривая друг у друга пальму первенства. Что же, милости просим. Заседание было оживленное, речи ораторов блистали остроумием, возбуждая в собравшейся публике искренний смех, смех до того заразительный, что сам голова невольно поддавался общему течению и весело улыбался. Одним из интересных вопросов, поставленных управой для разрешения думы, был вопрос о привлечении к суду «Сибирской газеты», суду за… за что бы вы думали?.. за «диффамацию города Т-ска» (?!!), усмотренную в заметке № 11 «Сибирской газеты» о «мешках с деньгами». Однако как чувствительны гласные Т-ской думы к нравственным интересам некоторых из своих избирателей! Как счастливы и довольны должны быть жители Татарской слободки, Болота, Кирпичей и другие бедняки, зная, что их представители, заседающие в думе, не дадут в обиду местной печати их благодетелей, обладающих перворазрядным цензом, каменными хоромами, перворазрядным состоянием! Что же касается до требований местной печати от представителей города дарового лечения бедных, оздоровления городских улиц и рек, канализации, мостовых, правильного ведения городского хозяйства и проч., то это, конечно, не заслуги, на это не следует обращать внимания — была бы тонкость, и деликатность чувств наших благодетелей соблюдена! А ведь, кроме деликатности и тонкости чувств, гласные обнаружили много ума и юридических знаний: они создали важный прецедент для всех городских дум Российской империи. Подумайте сами, мы перещеголяли в этом направлении даже и столицы: там и большая, и мелкая пресса в самых резких выражениях порицает деятельность дум, неумение городских голов вести прения, неуместность вопросов, предлагаемых на обсуждение, а гласные и головы только отписываются. Никому из них и в голову не придет тащить редакторов в кутузку, требовать закрытия газет, а все потому, что они не выработали тонкости чувств! Не угодно ли взглянуть, что проповедует г. Михневич в мартовской книжке «Наблюдателя» за 1884 г. о безнравственности Петербурга?¹ Приведя целый ряд статистических данных о числе браков, количестве разводов, незаконных рождений, он говорит: «Может ли, при таком необычайном до курьеза отношении, процветать семейное начало? Могут ли нравы в таком на диво антисемейном городе отличаться чистотой и целомудрием? Приведенные цифры убедительнее всякого обвинительного акта изобличают Петербург в крайне неблагонравном поведении и в закоренелом систематически отрицательном отношении к семейному очагу, к супружескому сожительству. Нет страны, нет города, где житель обнаруживал бы менее охоты сооружать во славу добродетели семейные очаги, чем в Петербурге!». И петербургская дума молчит! Жителей поголовно обвиняют в безнравственности, а представители и ухом не ведут! Что за черствость! Что за равнодушие! Или там нет таких нравственных людей, как г. гласный Б-в?²

Кстати о гласном г. Б-ве: нам передавали, что он и другой гласный, г. С-в, ездили по городу и склоняли своих товарищей гласных поднести адрес хранителю «Сибирского музея», но мы, при всем уважении к энергии и способностям этих двух общественных деятелей, думаем, что тут вкралась какая-нибудь ошибка, которая, впрочем, легко может быть исправлена. Гласный Б-в — этот Катон Т-ской думы³, стоящий на страже нравственных и педагогических интересов города, — кому из граждан г. Т-ка неизвестен он? Кому неизвестно его прошлое и настоящее? Но что значит известность в Т-ке, с его 35 000 жителей, этого слишком мало, — мы постараемся в недалеком будущем сделать имя г. Б-ва известным всей Сибири. Если принято излагать биографические сведения о выдающихся литературных и общественных деятелях при жизни их, то почему бы не написать биографии и г. Б-ва, этого человека, готового самоотверженно поддерживать основы нравственности, педагогии, союза семейственного, человека, всегда бескорыстного, преданного интересам бедного люда?! В портфеле редакции имеется уже значительный материал для этого описания. О! изображение такого человека в натуральную величину будет ценным приобретением для «Сибирского музея»!..

Только успел я поставить многоточие, как в комнату ворвался мой старый приятель, корреспондент с фиолетовым носом, знакомый уже читателям из предыдущего фельетона.

— Что, не прав ли я?! Опять вас под суд! Ха, ха, ха! Да ведь, батюшка, целая комедия! Хуже! — Водевиль! Да еще с переодеваниями. Ведь если бы эту сцену да стенографировать и прямо, без изменений, на сцену будущего К-ского театра, да ведь это что бы было-то?! Сборы-то, сборы-то! Ха! ха, ха!

— Позвольте, позвольте! Да что вы заливаетесь? Вам смешно, а во мне поднимается желчь!

— Так и знал! Так и знал! И, наверное, опять в сурьезном тоне проповедь о кондратах и их руководителях катает? Нет, постойте! Остановитесь и бросьте этих «аматеров» — все равно ничего не поймут, а не понявши, начнут предавать суду и будут только одно беспокойство доставлять, пока не отберут от них подписки впредь не строчить кляуз. Каково тогда будет нам, избирателям? Я, по крайней мере, способность краснеть не потерял, хотя и имею фиолетовое украшение.

— Положим, вам и теперь приходится краснеть, и не одним вам, а всем 7, которые, совершенно справедливо, не сочли себя оскорбленными заметкой «Сибирской газеты» и не приняли на свой счет и своих избирателей: ни мешков, ни пятаков, а потому и протестовали против преследования «Сибирской газеты».

— Сознаюсь, стыжусь и краснею! Но курьез обвинения «Сибирской газеты» в диффамации целого города Томска усугубляется еще тем обстоятельством, что половина жителей города избирательного ценза не имеет, никого в думу не выбрала, никому не поручала обижаться и не выдавала доверенностей на преследование газеты судом. Нет, позвольте, или я спятил с ума, или мы все неясно расслышали суть дела, или…

— Что «или»?

— Шабаш! А то опять потянут к суду.

— Что, и вас напугали! Скажите, правда, будто некоторые гласные собирались поднести адрес?

— Слышал что-то в этом роде. Мой приятель юрист, о котором я вам в «свидании друзей» говорил, передавал мне даже историю адреса: он его и редактировал. Написан, говорит, возвышенным слогом, только уж через край. Исправлял, смягчал, и все-таки довольно неприглядно вышло.

— Хорошие же у вас приятели! Один создает себе достояние эксплуатацией женских привязанностей, врывается в чужую семью, сделавшись фактически хозяином. У этого вместо сердца не пятак, а, наверное, нагайка болтается. Другой из личной мести готов и унижаться, и сделать пакость заведомо хорошему делу, несмотря на свой образовательный ценз.

— Он же мне и стихи педагогические в альбом пишет, из желания вывести меня на прямую дорогу… к наживе. Я вам сейчас прочту.


Чтоб не быть «всеотрицающим»,
Позабудь, мой милый, честь:
Грабежа, богатства чающим
Рассыпай позорно лесть.
И, занявшись Булюбашеством,
Весь отдайся кулакам…
А в собрании с изяществом
Занимай приятных дам.
Не стыдися против совести,
Гласность нагло порицай,
В думе, в обществе, без робости
Всех доносами стращай.
А вкусивши этих прелестей,
Будешь ценный человек,
Не беда, что массу мерзостей
Натворишь! Таков наш век.


Как же мне не быть приятелем с такими ценными, даже больше — драгоценными людьми! Как же иначе вы стали бы разоблачать их злоупотребления, сидя в кабинете, что ли? Или же, как предложил ученый приютский доктор Штерн, местной прессе заняться исключительно изучением края, бросив обличительное направление, которое все, имеющие на рыльце следы общественного пирога, называют дрязгами, сплетнями, вынесением сора из избы? Мысль хорошая! Вы будете науки излагать, а васька около общественных пирогов работать и тучнеть.

— Не горячитесь! Прочитайте лучше письмо мариинского корреспондента от 26 апреля:

«Сегодня получил оригинальное письмо и спешу вам его отправить. Письмо, как видите, анонимное и писано якобы от всего общества. Сомневаюсь только: неужели ВСЕ мариинское общество не любит правды?! Комментарии излишни. Вы увидите из письма, чему может подвергаться у нас в Сибири Кор-т за свое правдивое слово, которое так сильно колет глаза некоторым особам. Письмо было послано с каким-то жиганом, который взял еще 15 к. за доставку его».
Наблюдатель

— А вот и самое письмо с сохранением орфографии.

«М. Г. Общество крайне возмущено всеми гадостями которые вы творите вашими корреспонденциями. Мы жили смирно и тихо пока вы не заставили нас бесноваться вашими писаниями. Что вам за охота вмешиваться в дело окончательно вас не касающиеся. Вы может быть полагаете, что благодаря вашим сообщениям — так все и сокрушат и переделают. Вы сами готовите себе сюрприз вроде избиения; наградой за ваши писания и только, все остальное в наших руках. А посему предостерегаем вас, что если еще появится какое-либо сообщение из Мариинска то вы будете вздуты в один прекрасный вечер людьми вам лично известными».
(25 апреля)

— Что ж? По-моему, прелестное послание! Тут, по крайней мере, непосредственное чувство, не прикрытое фиговым листом профессорской и адвокатской добродетели, сказывается: мы жили смирно и тихо, грабили, клеветали, лжесвидетельствовали, вы вздумали выставлять напоказ наши деяния, хотя до этого вам дела нет, мы за то будем избивать вас, а так как у нас душеньки трусливые и подленькие, то мы подошлем наемных мерзавцев. Ясно, как Божий день.

— Но какое право они имеют говорить от целого общества? Где их полномочия? Митинг, что ли, они собирали и подписи отбирали? Если мы указываем на кондрата Мигалкина, что он изнуряет мелких торговцев своим ненасытным ростовщичеством, неужели эти торговцы загалдят: «Больше дадим, не 24%, а 50%, только не трожь ты его, нашего благодетеля!»? Если мы скажем, что тот же кондрат Мигалкин давит народ своими рысаками, неужели этот народ завопит: «А ты не суйся, не тебя давит, а нас! И пущай давит в свое удовольствие!»?

— Мудреного нет. Даже найдут, мой милейший, и таких, которые адрес преподнесут и подписи соберут, и выйдет, в конце концов, что кондрат Мигалкин — столп, жертвователь и часть получаемой мзды на общеполезные дела отдает, а потому ему можно извинить, если и задавит кое-кого. А вы, «все отрицающие», под основы хотите подкопаться. Вот что!

— Ну, положим, не все же задачей жизни поставили холопство. Вот какой случай я расскажу вам. В феврале месяце, проездом чрез село Аскиз, по поручению редакции, мне довелось побывать в резиденции одного из крупных золотопромышленников. Любезный хозяин познакомил меня с своими гостями и, между прочим, с одним молодым человеком, который несколько лет прожил в тайге и успел вполне освоиться с приисковыми порядками. Узнав о цели моего путешествия, обязательный юноша принялся посвящать меня в тайны золотого дела и передал мне записанную им со слов рабочего не то песню, не то былину, новейшей формации, в которой затронуты современные интересы рабочего. Из нее вы увидите, что в глухую тайгу проникают слухи о значении печатного слова, и там возникает своя обличительная литература в стихотворной форме; произведения музы рабочего человека передаются из уст в уста, иногда записываются и распространяются по необъятной сибирской тайге, содействуя пробуждению самосознания в рабочем человеке. Вот самая песня:


В декабре то было месяце,
Во селе было Азскизскоем.
Собиралися все приказчики.
Все приказчики, да подрядчики,
Мужики простые — возчики.
Собиралися поставлять правьянт
В резиденцию Карыпанова,
На Кизис-реку, быстротечную.
Были тут: Митяй из Казанцевой,
Белоглазовы из Означенной,
Из Шунер братья Николаевы,
Из Таштыпа-села Деризубовы
И другие торговцы помельче их…
Говорили они о цене на хлеб.
О ценах на хлеб и о доставке,
И о том, и о сем. Погуторили
О панах больших, приискателях.
Говорит тут Митяй из Казанцевой:
— Вы послушайте, други милые,
Что случилося с управителем
Приискателей, братьев Мединых.
Перестал он ноне обирать людей,
Обирать людей, обсчитывать,
Молодых ребят обвешивать.
Побоялся он Бога-Господа,
Устыдился людей православных.
Потому, говорят, он исправился,
Что в газетах его пропечатали
И на всю Сибирь его ославили.
Отвечал ему Белоглазов-сын:
— Хорошо бы так, словом действовать,
Да не всякого проберет оно…
Нет числа людей безбоязненных,
Бедноту-народ обирающих;
Не унять таких словом ласковым,
Не собьешь с них спесь бранью-руганью.
Ты попробуй-ка привести в резон
Богача-купца Карыпанова —
Перестал бы он в резиденции
Вести торг вином и напитками
С сыновьями степей — инородцами,
Перестал бы он: нагружать плоты
Разной рухлядью, не товарами,
Зеленым вином, одурманенным,
Отправлять плоты Абаканом-рекой
В степь привольную.


— Что вы на это скажете?

— Скажу — весьма хорошо! Факт поучительный и заслуживающий внимания. Не следует отчаиваться и бросать оружие. Самое негодование гг. Колупаевых и Разуваевых доказывает, что обличения на них действуют; они отбиваются от них, пускают в ход весь арсенал лжи и инсинуаций, чтобы заставить молчать противника, — это естественно; но рано или поздно они должны будут смириться и понять, что с гласностью бороться невозможно: ее гонят в двери, а она влетает в окно. Закупорить всех щелей они не могут, и струя свежего воздуха всегда ворвется в их заплесневелые жилища. Период молчания прожит, его не вернуть кондратам всего мира и

То, что жизнью взято раз,
Не в силах рок отнять у нас⁵.

Старый корреспондент схватил шляпу и, взволнованный, выбежал из комнаты.
(Консерватор)

Не могу не поделиться с читателями сейчас только полученной почтой.

Из Черноярска меня извещают, что знакомый нашим читателям ветеран Заглоткин сочетался узами Гименея⁶ с 16-летней девочкой. Не успел пройти медовый месяц, как «молодые» пригласили к себе на дом, в качестве швеи, одну бедную девушку. Старый, но легкомысленный ветеран, желая потешить свою молодую супругу, холостым зарядом из револьвера выстрелил в бедную швею. С нервной девушкой от страшного испуга сделалась истерика. Такой эффект, произведенный холостым выстрелом, пришелся по вкусу «молодым шалунам», и они ежедневно стали забавляться воплями девушки; наконец они довели ее до сумасшествия; в субботу, накануне Пасхи, больную отвезли в дом умалишенных, она всех боится, подозревает, что ее хотят схватить и увезти куда-то далеко, далеко… Их превосходительства встревожились, но нашелся врач (всегда найдется целитель душевных ран!), который успокоил «молодых» заявлением, что у больной раньше было предрасположение к сумасшествию, — дескать, рано или поздно, а она все равно сошла бы с ума. Счастливая чета снова живет в безмятежном покое.

Первым числом мая открывается официально летний сезон. Захудалые чиновники торопятся брать отпуск и спешат отдохнуть на лоне природы, спешат на время стряхнуть с себя архивную, канцелярскую пыль и освежить мозги, отуманенные предписаниями, отношениями, донесениями и другими бюрократическими прелестями. Педагоги, не нуждающиеся в отпусках, ибо пользуются таковыми на законном основании в летнее каникулярное время, озабочиваются наймом дачных помещений по окрестным деревням: туда же спешат и те из граждан, которые чувствуют потребность в свежем воздухе, пропитанном смолистым благоуханием хвойных лесов, которые могут оставить на время город с его пылью, миазмами, сплетнями и мелкими житейскими дрязгами, могут на свободе насладиться журчанием ручьев, пением пернатых гостей, зеленью полей и другими дарами нашей бедной, северной природы. Матери радуются за своих детей в надежде, что короткое сибирское лето вызовет румянец на их бледные лица и они запасутся здоровьем на продолжительную сибирскую зиму. Конец апреля и первая половина мая не оставляют желать ничего лучшего: старожилы не запомнят такой превосходной погоды, местные метеорологи утверждают, что в эти три недели стояло тепло, превысившее среднюю температуру за целое десятилетие на 15°! Хотя в этом мало утешительного, так как по закону средних температур чрезмерное повышение t° в начале лета должно повести за собою понижение в середине или в конце лета, и дачникам предстоит, может быть, печальная участь коченеть от холода, как это было в прошлые года.

Еще в первых числах апреля я решил сделать маленькую экскурсию в Черноярск¹, где предстояло заполучить немало материала для Сибирского музея. Я уже взял подорожную; вещи мои были сложены, оставалось только сесть в повозку, и тройка «вольных» понесла бы меня в Семилужное, но как снег на голову влетает ко мне известный читателям корреспондент. Тут я должен прервать нить своего рассказа и объясниться с читателем по поводу моего приятеля. Не говоря уже о том, что в Т-ке многие заинтересованы его особой и выражают всевозможные предположения насчет его происхождения, общественного положения и проч., и провинция делает запросы и требует разъяснений, с просьбою объяснить фамилию моего приятеля, вероятно, из опасения, чтобы имя его не умерло для потомства. Находя вполне естественным любопытство моих соотечественников и с согласия моего приятеля, я объявляю всем, что его зовут Касьян Пафнутьев Пифагоров; фамилию свою мой приятель получил в одной из сибирских семинарий.

Относительно общественного положения Касьяна Пафнутьева Пифагорова могу сказать только одно: ко — ррре — спон — дент! Теперь, удовлетворив горячее любопытство сведущих людей, я могу продолжать. Итак, ко мне влетел Касьян Пафнутьич, по обыкновению в несколько возбужденном состоянии, и выпалил:

— Да что же вы, отец мой, собрались куда-то, а мне ни слова! Разве так между порядочными людьми делается? Да разве… да я сам хочу ехать с вами…

— Позвольте, я еду всего на несколько дней по редакционным делам в Черноярск и не думаю, чтоб вас интересовала эта поездка…

— Да что вы говорите! Именно в Черноярск-то я и стремлюсь: во-первых, мне нужно повидаться с тамошним чревовещателем, с которым я вместе учился в Петербургском университете, вместе занимался в гимнастическом зале, у него и тогда мускулы были во какие!.. вместе переплывал Неву, а после обеда один уже наблюдал, как он приучался к чревовещанию. Подумайте, сколько времени я не видел его! Теперь он уже в статских советниках и украшения заслужил… Затем мне необходимо поздравить моего бывшего начальника Акакия Макарыча Заглоткина с вступлением в новые радости, нужно побывать в одном филантропическом собрании, где должны на будущей неделе происходить выборы членов правления, нужно…

— Да постойте же, наконец! Этак вы до второго пришествия не кончите. Видите — я уложил свое имущество и сейчас отправляюсь. Когда же вы-то будете готовы? Где ваши вещи?

— Я уже готов, а насчет вещей вы не беспокойтесь; omnia mea mecum porto²! — и он показал книжку и карандаш.

— Ну, что с вами делать — поедем, и мне будет веселее.

Дорогой мы, конечно, не молчали. У словоохотливого Касьяна Пафнутьевича оказался, кроме записной книжки, зеленоватого стекла сосуд с живительной влагой.

— Вот, батенька, историческая, можно сказать, бутылка с водочного завода Сахарова; водку я в нее вливаю другую, а бутылку держу для ожесточения. Только в нашей немощной Сибири и могут существовать подобные заводы. В «Сиб. газ.» был уже заявлен факт, что на этом заводе рабочий провалился в куб с горячей брагой, обварился и вскоре умер. Я нарочно ездил на завод, навел справки и записал все, как подобает исправному корреспонденту. Слушайте!

Касьян Пафнутьич вынул из бокового кармана записную книжку, быстро отыскал страничку и прочел следующее:

«Рабочий Залман Шалит, незнакомый с делом, получил приказание перепустить брагу из верхнего куба в нижний; благодаря неуменью обращаться с машиной он не открыл воздушника и был стянут действием паров внутрь куба в горячую брагу, там он пробыл около 5 минут, когда другой рабочий Мартын Коппель выхватил его из куба за руки, причем кожа слезла с рук несчастного почти до пальцев и болталась в виде рукавиц; остальные части тела представляли ужасающее зрелище. При отправке изувеченного рабочего в больницу его завернули в какую-то тряпицу и накрыли шубой. Он умер через 3 часа по доставлении в больницу. Печи, трубы, паровик и вся заводская посуда находятся в состоянии разрушения».

Все это я писал в прошлом году, а ныне получил от своего знакомого известие, что куб взорвало. Замечательно, что ревизоры не обращают должного внимания на заводские порядки. О положении рабочих и говорить нечего: казарма, в которой они помещаются, переделана из небольшой конюшни; зимой мороз и грязь, летом грязь и насекомые, и зимою и летом тиф…³

— Ну, милый человек, вам все представляется в мрачном свете, вы, очевидно, давно уж не посещали думских заседаний…

— Напротив, я без них жить не могу, я положительно влюблен в 38 наших представителей за их развеселый нрав. Чем бы я ни был удручен — стоит мне только увидеть кого-нибудь из 38 или зайти к Никите-воину — мне сейчас же полегчает. С Никитой мы больше латинскими пословицами обмениваемся: Он мне: timeo Danaos et dona ferentes⁴, а я ему: quod licet Jovi, non licet hovi⁵: насчет иностранных слов также ходко дело идет. Так часика два позабавимся, а потом прощайте! Кто его только этой премудрости обучал, — спасибо бы сказал…

— Еще бы не говорить спасибо за даровое представление и неиссякаемый источник вдохновения. О! я знаю, у вас, наверное, новая ода или что-нибудь в дифирамбическом тоне явилось.

— Вот и не угадали! Ни оды, ни дифирамба на этот раз не вышло, а зато какую я вам песенку спою на мотив «Любовь, любовь — что такое любовь…» — и Касьян Пафнутьевич приятным баритоном запел:


Пятак, пятак —
Что такое пятак?
Это слово непростое,
Вот собранье городское
Порешило так,
Что кулак,
Быв обозван пятаком,
Стал обиженным кругом,
И что даже посему
Жить тошнехонько ему.
Пятак, пятак —
Что такое пятак?
Он обида для того,
Кто все ловит на него
И, скопив себе запас,
На колясках давит нас!
Пятак, пятак —
Что такое пятак?
О, обида — так назвать!
Но резонно ли принять
И в объятья кулака,
Как сердечного дружка?
Пятак, пятак —
Что такое пятак?
Ведь, обнявшись с кулаком,
Приведется с ним потом
Задавать еще кругом
Заодно пятацкий звон.
Пятак, пятак —
Уж не то ли, что кулак!
Он потребует засим
Стать, наверно, им самим,
То есть сделаться, как он,
Самым ярым кулаком.
Пятак, пятак —
Уж не то ли, что кулак!
А заметивши упорство,
Он пойдет в единоборство,
Да и выкинет свой флаг —
Самый новенький пятак.
Пятак, пятак —
Уж не то ли, что кулак?
Отчего одно названье
Обозлило все собранье
То…х избранных умов —
Нешто все из кулаков?
Пятак, пятак —
Уж не то ли, что кулак?
О, теперь мы понимаем,
Чем их горько оскорбляем,
Называя пятаком
То, что слыло кулаком.
Пятак, пятак —
Это то же, что кулак!
Да, понятно озлобленье
И бестактное решение
Подтянуть еще к ответу
Распостылую газету.
Пятак, пятак —
Это то же, что кулак!
Понимаем, понимаем
И к тому же разделяем,
Что названье пятаком
Побольней, чем кулаком.
Пятак, пятак —
Побольнее, чем кулак.
Свинка, рояся кругом,
Все достанет пятаком —
Посравните: и кулак
Все добудет на пятак.
Пятак, пятак —
Побольнее, чем кулак.
Даже скажем в заключенье:
На свое изобретенье,
Произведшее погром,
Привилегию возьмем.
Пятак, пятак —
Побольней, чем кулак!
О, как горько, как обидно!
Но не больше ль то постыдно,
Распостылейший Кондрат,
Что не правдой ты богат?!
Пятак, пятак —
Что такое пятак?
Это слово непростое —
Вот собранье городское
Порешило так,
Что кулак,
Быв обозван пятаком,
Стал обиженным кругом,
И что даже посему
Жить тошнехонько ему,
Потому-де, что пятак —
Это крепче, чем кулак!⁶


— Да вы, старый проказник, на все руки молодец! Будь я молодая девица, я бы не поручился за свое сердце.

— Погодите, я вас еще не так утешу со временем. Вот в этой записной книжке больше материалов, чем в любом губернском архиве.

Дорога до Черноярска прошла незаметно; ехали мы быстро, останавливаясь только для смены лошадей; даже в Мирном городке, летопись которого печатается в «Сиб. газ.», остановились только на ½ часа. Мельком видели Мирона Мироныча: сидит задумчивый и грустный на скамеечке, у ворот своего дома, и глазами провожает ухарскую тройку. Он как будто осунулся и изнемог под бременем забвенья и с завистью смотрит на экипаж помпадура, останавливающийся у ворот нового головы. Пока перепрягали лошадей, на почтовую станцию явился Кольчега. За последнее время он точно вылинял, одна фалда форменного сюртука разорвана и наскоро зашита серыми нитками, на спине заплатка, как раз в том месте, где у обывателя приходится «шиворот»⁷.

— Позвольте подорожную, Яков Яковлич требует, — убитым голосом проговорил Кольчега.

Я подал подорожную, где четко было написано: «Дана отставному капитану артиллерии такому-то».

Спустя четверть часа мы уже мчались дальше и через двое суток пили чай в отвратительнейшей черноярской гостинице Чижика. Всю ночь я не смыкал глаз. За спиною слышались пьяные голоса: «Туз! Куш под картой. Бита. Двойка! Угол! Бита! Кар-р-р-раул! Деньги, пятнадцать рублей вынули! Бей его в шею! В шею его!» и проч. — и так до утра. Касьян Пафнутович, ничтоже сумняшеся, спал сном утомленного корреспондента, казалось, и гром плевненских орудий не нарушил бы его безмятежного сна. Он даже удивился, когда я объявил ему, что мы должны переменить квартиру, в противном случае можем остаться без багажа и со сломанными ребрами. Какой-то услужливый черноярец указал нам комнату в доме вдовы-дьяконицы, у которой останавливается духовенство, привозящее мзду, кому она по обычаю надлежит; останавливаются и другие мирные граждане. В одно время с нами у дьяконицы стояла содержательница земской квартиры с. Погорелова, Черноярского округа. Она горько плакала о своей беззащитности и рассказала нам следующую печальную повесть:

— Ах, благодетели мои, ограбил меня наш барин, в лоск ограбил!

— Какой барин? Где?— с участием спрашивает Касьян Пафнутыч и уже держится за свою заветную книжечку.

— Да наш-то хозяин 1-го участка Безнравственный! Простоял у меня на квартире 28 дней, жрал куриц да телятину, к чаю всегда горячее, свечей сжег на 19 рублей, мало того, потребовал, чтоб ему доставили девушку. Ну, я женщина благородная, взяла да и отказала ему, а он в отместку хоть бы грош мне отдал за мое добро, да еще квартиру земскую перевел в другой дом. Вот я и просьбу губернатору написала. Читайте.

В конце прошения госпожа Клевецкая пишет: «Припадая на колени к стопам Вашего Пр-ства, прошу взыскать с Максима Безнравственного, согласно утвержденной таксе, 60 рублей по представляемому при сем счету».

Взыскала ли госпожа Клевецкая свои кровные 60 рублей, мы не знаем, но жгутоносец Безнравственный все еще продолжает хозяйничать в 1-м участке.

Напившись чаю, отправились мы с Касьяном Пафнутычем осматривать Черноярск, в котором много лет не были: новые дома, новые фирмы, новые магазины, а лица все те же, все как будто старые знакомые, видел их вчера, в прошлом году, несколько лет назад; видел их в Черноярске, в Мирном городке — всюду. Вот «дешевка» здешнего миллионера Гадюкова-старшего. Заходим. Спрашиваю ¼ ф. табаку. Просят 42 копейки. Дорого. Идем к Гадюкову-младшему; там просят 43 копейки. Для пробы возвращаемся назад, и за ту же четверку требуют уже 44 копейки. Ком-мерция! Братья Гадюковы — это Сцилла и Харибда черноярских обывателей: какую цену назначат, такую и давай, а не то запросят больше. Здесь все им принадлежит. Спросите: чьи магазины? Гадюковых. Чьи рысаки? Гадюковых. Чей пароход? Гадюкова. Чья паровая мельница? Чья гостиница? Чье двадцатое число? Все Гадюковых.

Лорд-мэр города Черноярска, как большинство лорд-мэров сибирских городов, пороху выдумать не старается, а природные дары свои не скрывает. Так, 14 февраля приходит в управу девица Ч-ва, дочь умершего казачьего офицера и домовладельца, она обратилась в управу с просьбой выдать ей 25 р. под вексель на починку крыши. Ей объяснили, что для займа нужны поручители. Незнакомая с думскими порядками, девица Ч-нова спрашивает, не могут ли поручиться за нее чиновники, так как знакомых купцов и мещан у нее нет. Тогда благородный лорд-мэр Пахом Перетычка возразил девушке: «Да ты, пожалуй, на эти деньги вечерку устроишь и пропляшешь их вместе со своими чиновниками!» Просительница в слезы, а неугомонный Перетычка еще раза два повторил свое остроумное соображение и с самодовольством разжиревшего Кондрата посматривал на своих подчиненных. В тот же день лорд-мэр отличился на пожаре; он, очевидно, забыл о своем лорд-мэрстве и вообразил себя командующим рабочими на приисках, где, для возбуждения энергии в подчиненных, требуется две вещи: здоровые конюха и нагайки. В азарте лорд-мэр неистово обдавал публику (вероятно, серенькую?) бранью и стращал нагайками. Это несомненное увлечение!


Я знал лорд-мэра Перетычку —
Он важно заседал в управе;
Я зрел того же Перетычку —
Он сквернословил на пожаре.
Пожар, положим, возбуждает…
Но почему, скажите нам,
В управе он не покидает
Пристрастья к пошленьким словам?


— Послушайте, — начал Касьян Пафнутович, — раздумавшись над несообразно дикими поступками людей, подобных здешнему лорд-мэру, я задался вопросом: не принадлежат ли они к тому многочисленному классу людей, которых нельзя причислить к имеющим нормальное умственное развитие и в то же время неудобно называть лишенными этого почтенного качества?

Пока жизнь и деятельность чудака ограничивается только стенами его квартиры, пока он пользуется только званием горожанина, до чудачества его нам нет дела: пусть себе колобродит. Но случается, что чудак попадает в мундир со всеми правами и преимуществами, ему присвоенными, что он начинает куролесить уже не дома, а на разных государственных и общественных должностях, — это уж плохо, не для чудаков, конечно, а для того общества, над которым проделываются чудаческие эксперименты. В моей записной книжке мы найдем целую коллекцию чудаков, о которых у меня собраны самые достоверные сведения из разных мест их жительства. Беру для примера Я-ких чудаков. Всего труднее узнать профессию чудака. Вот, по-видимому, мелкий промышленник, торговец, говорит исключительно о наживе, об эксплуатации я-тов, о процентах; представляет наивыгоднейшие способы разбогатеть. «По белке за швейную иглу, по лисице за понюшку табаку!» Но вот высчитывание барышей начинает определяться уже такими терминами, которые заставляют подозревать в чудаке не просто торговца. Слышишь «прогоны», «разъездные», «не в зачет», «привилегии», «пятилетия» и проч. Потом практика, визиты, богатая невеста.

— Да вы, г. чудак, не доктор ли?

— А что? У вас больной есть? Богатый? 10 рублей за визит дадите? К вечеру на ноги поставлю.

Извольте. Визит сделан. Больной к вечеру умирает. — Зовут чудака на консультацию к умирающей. Все доктора получают по конвертику. Чудак немедленно свой вскрывает и, замечая крупную ассигнацию, в восторге восклицает: хорошо! Ведь этак если почаще… Коллеги конфузятся. Попробовали позвать чудака еще раз по женским болезням. Но тут услышали от него такие несообразности, что стали уже сомневаться, доктор ли это точно. — А кто же? — Чудак какой-то.

Вот другой. Стоит он в отдалении от всей группы, скромный, застенчивый. Рубахи на нем нет. Он придерживает спереди и сзади полы своего сюртука. Печально, мучительно всматривается он, как за зеленым столом его коллега то снимает с банка, то возвращает туда ассигнации. Хочется бедному подойти и «фитилька пустить», да карманы давно потеряли даже запах кредиток. Занять бы где хоть рублишко, да на кого ни посмотрит, каждому давно уже должен и все забывает отдать. Все смотрят неприязненно и брезгливо. Хоть бы жида какого поймать! Но и жида такого нет, который бы не считал за ним уже третьи проценты. Последний мундиришко христопродавцы отняли за долги и спасибо хоть дают иногда надеть в экстренных случаях. Продать бы, заложить бы что-нибудь, но… у Петрушки был хоть тюфяк⁸ свой, а у чудака и того нет. Вспоминается ему, как он учился в лицее, как перед экзаменами ходил ворожить к старухе, как верно указала она ему билет, который нужно выучить. Вспоминается, как потом пошел он служить, попал на юридическую часть, но, как ни старался вникнуть и сделать какое-нибудь дело, дело выскользало из рук и падало на дно глубокой реченьки, водою которой чудак умывал только свои руки… Многое вспоминается ему и позади и впереди, длинное, бесполезное, глупое житье, последним ресурсом для которого были прогоны до Якутска, последней надеждой было участие товарищей, но и те наконец сказали «чудак!» и отвернулись.

Вот стоит элегантный молодой человек, в очках, с гладкой физиономией, в мундирчике с иголочки, смотрит и ухмыляется.

— Откуда вы, г. чудак?

— Я был прежде в Лейпциге, потом служил в Шуе, Смоленске, Екатеринбурге…

— Давно вы на службе?

— Два года.

— Должно быть, везде от вас отделывались?

— Да, я не сходился во мнениях… в Шуе меня побили, в Смоленске поколотили, в Екатеринбурге в сумасшедший дом хотели запереть, да я догадался в Якутск удрать…

— Должно быть, мнения ваши действительно оригинальны?.. Что вы читаете?

— Я? Ничего не читаю.

— Но, мне кажется, ваша служба, судя по мундиру, обязывала бы вас.

— Я читаю только Кюнера⁹.

— Так что вне сферы этого писателя ваши познания?..

— Да, там уже я у Васьки спрашиваю.

— Тэк-с. А правда ли, что вы, от нечего делать, рвете свое платье, чтобы иметь удовольствие заказать себе новое?

— Это мое любимое занятие.

— Женаты вы?

— Зачем! Это лишнее усложнение.

— Однако ж вы больной чудак.

— Мне давно это говорят.

Входит серенький старичок в грязной шинельке, в бабьих башмаках.

— Брр… Водки! Водки!

— Здравствуйте, Акула Китыч, откуда вы?

— с Мархи, с Мархи¹⁰. Водки у подлецов нет. Настойкой камфарной¹¹ напоили. Чуть не пропал. (Крепкие слова.)


— Ну, вы-то едва ли.

— Верно, верно. Не могу с камфарной пить. Чистой ведро выпью, с солью, с перцем, с чем угодно, но не с камфарой.

— А якуты дают водки?

— С собой вожу. Ведерко спирту всегда в запасе держу. Сам пью и их, чертей, потчую, разумеется, не даром.

— Про вас рассказывают много анекдотов. Будто вы без водки шагу ступить не можете, без крепкой ругани слова не скажете, без обмана и вымогательства никакого дела не сделаете?

— Правда, правда, я ведь чудак.

Когда Касьян Пафнутьич кончил свое интересное чтение, было уже два часа ночи. На другой день мы должны были оба отправиться на заседание филантропического общества, где назначены были выборы членов-распорядителей. Об этом заседании будет еще речь впереди.

История возникновения Черноярской филантропии. — Письмо Передержкина. — Черноярские чудодеи Берггольц, Митров и Ганцшулер. — Выборы председателя: прения, баллотировка, финал. — Развлечения «правящих классов» в Черноярске.

На другой день мы встали рано, чтобы приготовиться должным образом к предстоящему торжеству. За чаем Касьян Пафнутьевич не преминул заговорить о вновь народившемся черноярском обществе. Оказалось, что ему уже известна вся «история» возникновения черноярской филантропии из источников самых достоверных. Вот что писал Касьяну Пафнутьевичу один из однокашников его и чревовещателя:

«Вчера вечером играл в шахматы с моим другом, известным тебе, чревовещателем (играет мастерски), потом говорили о черноярских злобах дня и от души смеялись над объявившимся между нами Дон Кихотом, который задумал вводить разные новшества. Вообрази, мой милый, в годовщину 300-летия Сибири, на юбилейном ужине он вылетел с предложением собрать деньги для вспомоществования сибирякам, учащимся в Петербурге; мы тогда же отнеслись к этому факту с должной осмотрительностью, которая в наше время требуется от благонамеренных граждан, признающих, что чрезмерное учение бедноты приносит отечеству один только вред и плодит людей, готовых расшатывать основы, — ибо богатые обойдутся без вспомоществований и сами себя расшатывать не захотят, — тем не менее составилась подписка и собралось до 2 000 рублей наличными! Сейчас же образовалась группа „благоразумных“ (уж никак не „комплот“), решившаяся дать надлежащее направление деньгам, хоть бы вопреки воле жертвователей, не понимающих существенных нужд современного общества. „Благоразумные“ обратили весь сбор в основной капитал „общества вспомоществ. учащимся Черноярской губ.“, а чтобы не раздразнить наших либералов, был приглашен для составления устава общества инициатор подписки. § 1 устава был редактирован таким образом: Главная цель общества — помогать беднейшим и способнейшим ученикам и ученицам Черноярской губернии, — и в таком виде подписан всеми учредителями. Милый мой, тебе известно, каким тактом обладаю я, когда дело касается неуместных нововведений, — я сразу понял, куда клонят цели общества, и, отдавая устав переписчику, правил только два слова: „учебных заведений“, после чего цель общества ставилась в более благонамеренные рамки — помогать ученикам и ученицам „учебных заведений“ Черноярской губернии. Устав с маленькой вставкой, принадлежащей исключительно мне, был послан на утверждение и получил санкцию. Я знаю, что найдутся люди, которые назовут мой поступок… неловким, но я тверд в своих принципах, колебаний не признаю и перед мнением „некоторых“ не преклоняюсь. Твой Аверкий Передержкин».

Прочитав письмо, Касьян Пафнутьевич вопросительно взглянул на меня и сказал:

— Вот, отец мой, каких столпов-охранителей мы будем сегодня созерцать с вами!

— Да, заседание обещает быть интересным, и я рад, что нам пришлось быть в Черноярске именно теперь, момент, удобный для наблюдений! Вероятно, сегодня вечером мы увидим все черноярское общество in conpore¹. Кстати, не знаете ли Вы, какая судьба постигла одного привозного интеллигента Берггольца, призванного обучать черноярское юношество?

— Позвольте, позвольте… дай Бог памяти… да уж не о том ли педагоге вы спрашиваете, который посвятил свою жизнь начислению процентов и известен был всем как завзятый ростовщик? Теперь вспомнил! Мне говорил о нем его коллега и, признаться, аттестовал его с самой дурной стороны. Не говоря уже о его ростовщичестве, он просто какой-то выродок! Представьте себе: очень недавно сочетался узами Гименея с одной девицей, — несчастная на третий день пустила себе пулю в лоб, оставив удостоверение, что жить больше ей было не под силу!

— Вот вам и высшее образование!

— Совершенно справедливо! Если люди с образовательным цензом обнаруживают только хищнические инстинкты, так нечего роптать на какого-нибудь выкреста Миртова, получившего влияние посредством женитьбы, что этот выкрест покровительствует и способствует освобождению из острога жида и ростовщика Ганцшулера. Всем этим хищникам не житье, а масленица! Всегда найдется покровительство, рекомендация, заступничество для смягчения участи такого хищника, если бы даже он попал под уголовщину. Сколько громких имен, обвиненных в колоссальных кражах, прошло перед нашими глазами через скамью подсудимых за последние пять-шесть лет, и будьте уверены, все эти господа с громкими именами ничуть не смирили своих аппетитов к общественному пирогу, а самые процессы никого не предостерегли от хищений. Только что кончился процесс Булах, как на носу уже колоссальнейшее дело главного общества Российских железных дорог, которое пахнет десятками миллионов рублей!.. Однако я, сударь мой, зарапортовался, — время позднее, а мне до заседания нужно побывать в разных местах, навести справки и проч.; в 7 часов вечера я забегу за вами, и мы двинемся в собрание.

В 7 часов Касьян Пафнутьевич забежал за мной, и мы вместе отправились на «выбора». Там уже собирался мало-помалу цвет черноярского общества: местные сановники с супругами, мелкие чиновники и купечество с женами и без оных. Сановитый председатель открыл заседание и прочитал §§ устава, где сказано: «Председатель распорядительного совета избирается закрытой баллотировкой, большинством голосов и отдельно от членов совета». После прочтения этого пункта встает наш старый знакомый чревовещатель и, с подобострастной улыбкой, просит сановника быть также и председателем распорядительного совета. Сановник, видимо, польщенный, вежливо отказывается и, между прочим, делает легкий намек на возможность, по правилам устава, избирать женщин в председательницы. В зале движение. «Ну, это ясно!» — шепчут многие и готовы уже поднять вверх руки в знак согласия. Но тут встает Кшипшицковский, один из местных либералов, и, не поняв намека², произнес приблизительно следующее:

«Мм. гг., позвольте мне, скромному труженику министерства воздаяний, указать на важную роль председателя распорядительного совета, в руках которого должны быть сосредоточены все главнейшие функции вновь нарождающегося общества; от распорядительности, энергии и уменья председателя будет зависеть успех всего дела, поэтому к выбору такого лица нам следует отнестись с большою разборчивостью, и я, м. г., предлагаю вам закрытой баллотировкой избрать сначала всех членов совета и затем из 4-х, получивших большее число голосов, выбрать вторичной баллотировкой председателя. Я кончил».

Передержкин возразил, что хотя пост председателя действительно важен, но он не видит, почему бы не обратиться открыто к «достойнейшей» из женщин, присутствующих здесь, и не предложить взять на себя бразды правления. После непродолжительных прений предложение Кшипшицковского принимается. Пишут билетики и считают голоса. Чревовещатель громко выкрикивает фамилии мелких чиновников, а крупных и власть имущих называет по именам, понижая голос и с мягкостью. В зале тишина, раздается голос чревовещателя: Топтыгин! Сидоров! Марья Ивановна-с! (Поклон.) Плешков! Иван Петрович! (Поклон.) и т. д. Результаты: Марья Ивановна, супруга председателя, получила 37 голосов, Анна Петровна — 31 голос, и т. д.

О результате выборов ведутся разговоры, кто-то повышает голос и предлагает избрать председателя для скорости шарами, но встает сам председатель собрания и, обращаясь к супруге, спрашивает, согласна ли она быть председательницей совета. Общее недоумение… Один из «легкомысленных» заявляет, что, по его мнению, следует продолжать выборы, как это решено в начале заседания и баллотировать председателя из 4-х членов, получивших большинство голосов. Председатель возражает выскочке: «Не правда, м. г., ничего подобного не было, это все выдумки! Не мудрствуя лукаво, следует предложить председательство тому из членов, который получил большинство голосов, и только!» Передержкин поддакивает, черноярские гамадрилы поднимают правые руки кверху, но большинство упорно молчит. Раздаются глубокие вздохи. Легкомысленный либерал Кшипшицковский опрометчиво заявляет, что он именно и предложил известный порядок избрания, с которым все согласились, стало быть, надо приступить к баллотировке.

— Ну! значит, я потерял способность понимать русский язык?! — кричит сановник. — Я понимаю, что вы этим хотите сказать! Ваши противоречия относятся лично ко мне…

— Ваше… ство… — начал было Кшипшицковский.

— Благодарю вас, очень бла-го-да-рен! — обрывает его на полуслове власть.

— Ваше… — пытается снова начать несчастный.

— Благодарю вас! Еще раз благодарю! — раздается грозно… и ясно, что, испусти Кшипшицковский еще один звук…

Общее гробовое молчание, глубокие вздохи… с председателем припадок каталепсии³. Картина.

— Вот так давление! — шепчут некоторые.

— Цыц, нишкни! — слышится из задних рядов. Чревовещатель испускает звук полного неодобрения и укоризненно смотрит на легкомысленного либерала. Передержкин суетится.

— Я прошу составить протокол о выборах и подписать его! — произносит оправившийся от волнения председатель и закрывает заседание. Все молча расходятся.

— Ну-с, вот вам и общественное дело, вот вам и частная инициатива! — кипятился Касьян Пафнутьич, придя домой.

— Погодите, милейший Касьян Пафнутьич, не надо отчаиваться, от вековых привычек трудно отделаться сразу, точно по мановению волшебного жезла, нужно время для образования характеров, устойчивости, время не за горами, и очень может быть, что мы с вами будем переживать лучшие дни.

Дела и комиссии задержали нас в Черноярске на целый месяц. Касьян Пафнутьич, никогда не упускающий случая повеселиться, таскал и меня за собою по разным гуляньям в свободное от занятий время. Два курьезных эпизода из жизни «правящих классов» остановили мое внимание.


I

На острове «любви», по ту сторону Енисея, гулянье по случаю Николина дня⁴. Недалеко от берега расселась кучка юношей, все родственники: «братья-разбойники», свояк их, длинный-предлинный землемер, по прозванию «полтора Петра», и еще свояк — адвокат, отставной статский советник. Пьют — до остервенения. Наконец насытились — пора и домой. Сходят на самолет. Одновременно на самолет сводит лошадь с дрогами мещанин Овсянников.

— Долой лошадь! — командует брат-разбойник… — Сперва поставить мой экипаж!

Овсянников смотрит и продолжает устанавливать свои дроги.

— Слышишь, ты, любезный… Или не видишь, с кем имеешь дело? — сюсюкает братец.

— Осмелюсь доложить Вашему Высокоб., что на самолет места не по билетам, — отвечает Овсянников.

— Ах ты, ракалия! — вмешивается свояк «полтора Петра» — и бац Овсянникова в ухо.

Самолет причалил. «Полтора Петра», чувствуя беду, собирается на утек, — не тут-то было. К нему приступают несколько человек здоровых мещан.

— Пожалуйте с нами, ваше высокоб. — говорит один, насмешливо снимая шапку и кланяясь.

— Как? Куда? — заикается землемер.

— Пожалуйте, там узнаете, — снова продолжает кланяться мещанин.

— Не пойду, я вас…

— Трижды просил, а в четвертый потащим честью. — Новый поклон. Землемер берется за палку.

— Ну-ка, ребята, дружней! — раздается команда — и «полтора Петра» выхвачен из родственного кружка. Начинается упрашивание «честью» и продолжается до самой квартиры частного пристава, где наконец и сдают обидчика… Составляется постановление…

Счастье еще, что мещане были трезвы.


II

В ренсковом погребе⁵, именуемом «осторожным кабаком», собрались собутыльники: блюститель Прогонников, принципал ведомства «предупреждения и пресечения» Соловцев и представитель Заглоткин. Пьют — до остервенения. Идут суждения о поимке корреспондентов «Сибирской газеты» и «Восточного обозрения». Называют разные фамилии.

— Все не то! — говорит Прогонников… — Этим дуракам и в голову не придет… и как ты, Соловцев, не можешь добиться толку?

— Черт их возьми, — пускай пишут, а мы выпьем! — отвечает меланхолически Соловцев.

— Вот бы повесить! — горячится Прогонников.

— Ну, да попадется кто-нибудь! — замечает Заглоткин. — Будет помнить! Б… бу-дет!

— На днях прихожу на почту, — продолжает Прогонников, — и вижу, как раз заказное в какую-то редакцию — не умел рассмотреть… Только хотел взять его в руки, как сортировщик схватил — да в ящик… Дерзость-то какая!

— А ведь не выдадут! — булькает под нос Заглоткин.

— Ну! Можно найти способ! — возражает Прогонников… — Не стоит только пачкаться… Но доведут!

— По-моему, наплевать! — говорит Соловцев. — Нынче уж никто не обращает внимания на газетные сплетни… Ваш Заглоткин относится к газетам самым практичным способом, как в собрании, на юбилее Жуковского… Помните?

— Ха, ха, ха! — загоготал Заглоткин.

— Не знаю, не слышал, — сказал Прогонников.

— Да у него, изволите видеть, желудок что-то заболел. Он вошел в собранскую библиотеку, положил на пол газету и…

Громкий хохот собеседников покрывает последние слова Соловцева.

Выезд из Черноярска, последние впечатления, черноярские полицейские фокусы. — Мирный городок и курьезные встречи ревизора. — Ревизия 12 волостей, мошенниками произведенная. — М-нск. — Благонамеренные люди в Сибири и их подвиги. — Полицейский конгломерат М-нска.

Опять недолгие сборы, опять тройка почтовых лошадей, и мы покинули Черноярск с его злобами дня: незаконнорожденной филантропией, распрями правящих классов и их развлечениями, полицией, которую не могут разбудить ни вопли обдираемых обывателей, ни треск разрушаемых грабителями дверей, ни грозные внушения властей. Для того чтобы разъяснить читателям причины глубокого сна черноярской полиции, я вынужден, покидая этот гостеприимный уголок, рассказать маленький эпизод во вкусе m-me Булах и французских романов, случившийся перед нашим отъездом. Ряд крупных краж и громких грабежей обратил на себя наконец внимание губернского начальства, которое, относя, вполне справедливо, нераскрытие виновных к бездействию полицейской власти, возложило по всем этим делам производство следствия на столоначальника общего губернского правления Фло-ва, человека беспристрастного и энергичного. Приступив к следственным работам, г. Фло-в обнаружил не только виновных, но констатировал явное покровительство со стороны полицейских чиновников грабителям и разбойникам, выразившееся тем, что, несмотря на возбужденное своевременно против них подозрение, все они остались в стороне, а для очистки совести под видом обвиняемых были взяты под стражу поселенцы, не имевшие к преступлениям никакой прикосновенности. Кроме этого, установив фактически и юридически, что разбои производились исключительно евреями-поселенцами, проживавшими с разрешения начальника полиции в Черноярске, вопреки закону¹, следователь о таком злоупотреблении доложил губернатору, который потребовал от полиции объяснений и перенес дело на рассмотрение губернского совета. Наконец следствие осложнилось формальным указанием на то, что полиция с убийц ростовщика Серебряникова и его стряпки Чирковой взяла деньгами, подменила вещественные доказательства (последнее вполне подтвердилось) и т. д. Дела, получив между собою связь, обещали много интересного впереди, и следователь энергически начал раскрывать, наряду с уликами против виновных, факты, компрометирующие нашу, и без того уже известную, полицейскую власть².

Но и юркий Солонцов не оставался праздным. Он пригласил в «острожный кабачок» своих собутыльников Трешкина и Заглоткина и там, после обильных возлияний, обратился к своим друзьям за помощью:

— Вот, господа, где зло-то! Что газетные борзописцы, которых вы так боитесь… Вот следователя новоиспеченного скушать, так будет толк! Ведь он всю музыку расстроить может своими открытиями, это ведь пахнет 3-м пунктом! Братцы, да помогите мне спихнуть его! Уж будьте благонадежны, — в долгу не останусь!

— Ничего, мой милый, не поделаешь, — прошамкал Заглоткин. — Тут надо другую механику подвести, с политикой, — это ведь не скиты палить, а с живым человеком дело иметь.

— Позвольте! Разве пустить слух, что он с ума спятил, а когда в городе заговорят — и доложить его пр-ству? Ф-ъ разозлится, а мы этим воспользуемся да в желтый дом его упрячем, — посиди-ка, почтеннейший.

Приятели одобрили. На другой день в городе пошли глухие толки, что Ф-нов спятил с ума. Кто сожалел, кто злорадствовал, но все усердно разглашали слух, хоть самого сумасшедшего еще и в глаза не видали.

На третий день, во время доклада его пр-ству, ловкий Солонцов проводил уже свою линию: так и так, ваше-ство, столоначальник Ф-р-нов, как говорят все в городе, помешался, и если этот слух справедлив, то он может запутать порученные ему следственные дела. Не мешало бы проверить эти слухи при помощи лиц компетентных, в интересах службы!..

К счастью, его пр-ство на этот раз не поверил Солонцеву и лично навел справки у врача, лечившего Ф-ва и не посвященного в тайны острожного кабачка. Убедившись в выдумке сенсационного слуха, его пр-ство ограничилось строгим внушением по адресу Солонцова. Когда же городские сплетни дошли до Ф-ва, то он сейчас же постарался добраться до первоначального их источника и, убедившись, кто виновник коварной интриги, подал рапорт губернатору о преследовании клеветников по закону и вслед за тем, признавая себя поставленным в нравственную невозможность продолжать следственные работы по тем делам, где замешан полицмейстер, отказался от дальнейшего их производства. Тонкая политика Солонцева и Ко³ таким образом восторжествовала…

Под впечатлением последних полицейско-медиумических фокусов мы покинули Черноярск.

Снова перед нами потянулся длинный сибирский тракт с неизменными верстовыми столбами, почтовыми станциями, этапами; снова пошли обычные встречи с обозами, партиями «несчастных», которые покорно шли, позвякивая кандалами, запыленные, измученные… Вот опять наш Мирный городок. Неизменный Кольчега посетил нас на почтовой станции, как старых знакомых. Касьян Пафнутьич, знакомый с слабой стороной человеческого духа вообще, а полицейского в особенности, предложил Кольчеге чайку с гадюковским коньячком; Кольчега просиял и осклабился до ушей; он обращался ко мне не иначе как ваше б-дие. Через каких-нибудь полчаса гадюковские сливки оказали уже магическое действие на Кольчегу, и он с откровенностью поведал нам тайны Мирного городка, волновавшие умы обывателей за последнее время. Самое главное и новейшее событие, нарушившее обычное течение обывательских дел, было ожидание ревизора. Какой-то шутник дунул из Черноярска депешу о скором прибытии в Мирный городок ревизора. Ну, конечно, поверили; пошли приготовления, подчистки, воздвигались фонарные столбы, возжигались фонари на главной улице, тщательно вымывалась пыль в богоугодных заведениях и проч. Целую неделю мыкались полицейские и судебные власти, приводя все в порядок. Наконец, в один прекрасный день раздался крик местного Добчинского⁴: «Приехал! Ревизор приехал! Собственными глазами видел! Остановился на почтовой станции и потребовал самовар!» Тут произошло невообразимое смятение, напомнившее живо переполох, произведенный Хлестаковым в уездном городе. Власти ринулись на почтовую станцию бледными, с вытянутыми лицами, затянутые в форменные мундиры.


Что за шум, что за смятенье
В Мирном Городке!
Вот Кольчега в нетерпеньи
Гонит клячу налегке,
Яков Яковлевич «сами»
Мчатся в форме, при жгутах,
Озабочены делами,
На лице написан страх:
Чистота, опрятность улиц,
В форме три городовых,
Нет коров, нет дохлых куриц,
Хотя нет и мостовых.
Обыватель с удивленьем
Вышел из ворот
И стоит с недоуменьем,
Свой раскрывши рот;
Бабы шепчутся, дивятся:
Что сей значит сон?!
Полицейские же злятся, гонят с улиц вон…

***
«Ревизор приехал в город!» —
По толпе вдруг пронеслось,
И в сердцах граждан, как молот,
Это слово отдалось.

***
К станции почтовой
Все чины бегут —
Гонки ждет бедовой
Наш исправный плут.
Но, о ужас! Что же?!
«Ревизора нет!»
Кто приехал, кто же?
«Фельдшер!» — был ответ.


Итак, вместо ревизора уездное чиновничество встретило соборне и довольно торжественно ветеринарного врача, командированного не для пресечения чиновничьих злоупотреблений (тут никакие ветеринары не помогут), а для пресечения чумы на рогатом скоте. Картина. Многие думают, что «Ревизор» Гоголя потерял уже значение, сделался анахронизмом и перешел в область преданий; где-нибудь может быть и так, но только не в Сибири. Не далее как месяц назад по Нарымскому округу разъезжали два волостных писаря, разыгрывая вполне удачно роль Ивана Александровича, и успели обревизовать двенадцать волостей, получив каждый из них приличную мзду.

Перед приездом нашим в М-нск там разыгралась кровавая драма — убийство пяти человек. Подробности этого зверского преступления сообщены уже читателям «Сибирской газеты». В этом кровавом деле особенный интерес возбуждают два действующих лица: отец и сын Путилины. Отец напутствует отправляющегося на разбой и грабеж сына словами: «С Богом, только с пустыми руками не возвращайся!..» Это благословение изрекает человек, пользующийся уважением, религиозный, так что полиция, несмотря на указание крестьян, долго не решалась приступить к обыску дома и аресту убийцы. Что же требуется для получения уважения и репутации благонадежности? Судя по фактам, которые дает нам жизнь, для этого требуется весьма немного: усиленное исполнение обрядов религиозности, видимые всем кротость и, еще лучше, раболепие перед сильными мира сего, малые или большие, глядя по прибытку, жертвы на благие дела — вот и вся мудрость практичного дельца для приобретения прекрасной репутации! Осмотритесь вокруг себя, загляните в прошлое многих и многих людей — и вы согласитесь вполне с нашим определением. Перед нашими глазами длинной вереницей проходят эти люди; один из них мирно пошел в могилу⁵.

Втихомолку прокляты отчизной
Возвеличены громко хвалой⁶,

Другие не выдержали характера, прорвались и пошли кто в места отдаленные, кто на каторгу, не успевши откупиться ни от тюрьмы, ни от кары, третьи продолжают еще лицемерить и изумлять своих сограждан ханжеством. Кто из сибиряков не помнит знаменитого Ваньку Пузинова! Четыре раза он «ломал рубль» в мелкие дребезги, выходя каждый раз сухим из грязной воды, нажил огромное состояние, всю жизнь был отчаянным ростовщиком — без вывески, человеком — без сердца, коммерсантом — без совести, развратником — без границ и благополучно отошел, окруженный ореолом благонамеренности.

Другой экземпляр не менее известный, Кондрашка Толстотелов, некогда простой возчик, наживший состояние до такой степени темными делами, что сам не стеснялся говорить о себе: «Зле приобреща, добре расточиша». Об этих злых делах доблестного гражданина ходили в городе невероятные легенды, от которых волосы становились дыбом, а между тем на лукулловских обедах⁷ Толстотелова ему и его обширной супруге декламировались хвалебные спичи в стихах и жалкой прозе, «почтеннейшие» гости до отвалу объедались и упивались, а уходя, злословили и вспоминали, где бы по-настоящему должен заседать гостеприимный хозяин.

А Ванька Зрачков, бывший церковным старостой, ухитрившийся обокрасть не только кредиторов, но и самого себя, да так нагло, что не избежал кары правосудия; да мало ли звезд, хотя и разной величины, но одного закала, могли бы мы воскресить в памяти наших сограждан, и все эти звезды светили огнем благонамеренности, считались столпами, чуть ли не китами, на коих держится мир.

Все эти соображения невольно пришли нам в голову, когда народная молва заговорила о преступлении Путилина, когда вспомнился длинный ряд убийств, грабежей и краж, совершенных опытными руками, умеющими хоронить концы в воду, когда народный голос уже открыто приписывал большую часть этих преступлений тому же Путилину с товарищами. Но что же делала мариинская полиция? Этого вопроса я разрешить не берусь, если не поможет мой приятель Касьян Пафнутьич, успевший в доме своего кума (у него в каждом городе найдется кум) познакомиться с квартальным надзирателем, припечатавшим казенной печатью хвост у кобылы несостоятельного мещанина⁸. У кума он встретил весь полицейский конгломерат города Мариинска с Сипазмою 2-м во главе. Об этом конгломерате он собрал много кой-чего интересного и обещал обработать⁹ в назначенном виде весь собранный им материал для Сибирского музея.

(Новогодний фельетон)

С Новым годом, с новыми радостями, любезнейший читатель! После продолжительного, почти полугодового закрытия двери «Сибирского музея» опять широко открываются для всех, чаявших обновления обветшалых форм нашей общественной жизни со всеми ее атрибутами¹.

Мы очень хорошо знаем, что всякий отдел в газете имеет своих читателей и почитателей; мы знаем, что у нас есть много, очень много врагов, но знаем также, что есть и друзья. Вот к этим последним мы и обращаемся, принося сердечную благодарность за сочувствие и за помощь в ведении такого обширного отдела, как «Сибирский музей», для которого приходится черпать материалы из общественной жизни всех уголков Сибири. Ясно, что единоличными силами тут ничего не поделаешь, — ведь только единственный корреспондент «Нового времени» г. Молчанов обладает возможностью писать в один и тот же час известия и из Парижа, и из Чухломы; в Париже разговаривает с Греви, а в Чухломе обедает у исправника. Нам же приходилось всегда пользоваться материалом, который с любезностью доставляли наши друзья; надеемся, что портфель редакции и впредь не останется пустым².

После продолжительного перерыва накопилось столь много разных вопросов, что первый новогодний фельетон мы посвящаем объяснениям с нашими читателями; некоторые из них, правда очень немногие, упрекали нас за крайне обличительное будто бы направление, усвоенное газетой. Не пренебрегая мнением меньшинства, мы считаем необходимым объясниться: всякий литературно-публицистический орган должен служить верным отражением общественной жизни, он может и должен давать то, что дает общественная жизнь. Что же делать, если окружающая нас среда заставляет нас «изображать все бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни»³? Если в Томской губернии свирепствует падеж скота, если, по официальному заявлению командированного ветеринара, земские власти и общество не принимают никаких мер к прекращению эпизоотии⁴, а напротив, еще усугубляют развитие ее, — не может же газета в дифирамбическом тоне восклицать: «В такой-то местности появился падеж скота, но благодаря энергии и находчивости земского заседателя N, поддержанного местным населением, падеж не только прекратился, но и количество скота утроилось!» Если общественники Кызыльской степной думы стоном стонут от насилия и беззаконий письмоводителя Д., — не может же газета писать: «Разумные действия письмоводителя Д., основанные вполне на законе, содействовали искоренению преступлений и до того подняли благосостояние обывателей, что они готовы увековечить память об этом справедливом человеке монументом, и мы слышали, что для этой цели послана уже в Петербург депутация из трех инородцев!» Если институт новых чиновников по крестьянским делам⁵, в некоторых своих представителях, не оправдал ожидания населения, если некоторая часть гг. чиновников слилась душою с администрацией дореформенной формации, и изменились только клички да лица, а сущность осталась та же, — не может же газета с пафосом провозглашать: «Наконец, давно ожидаемая крестьянская реформа осуществилась! Новые чиновники, имеющие высший образовательный ценз, как нельзя более отвечают возложенным на них задачам! Благодаря их труду и бескорыстию поземельные споры крестьян улеглись, недоразумения прекратились; они явились энергичными и деятельными защитниками крестьянства против насилия, притеснений и вымогательств волостных писарей и других земских властей! Благосостояние крестьян возвысилось, и наступил золотой век общего благоденствия наших мужичков, вздохнувших наконец свободно!..» Местная печать с достаточною основательностью выяснила губительное влияние ссылки на нравственное и экономическое положение сибиряков, и вдруг бы в газете появилась передовица, гласящая: «Россия в течение последнего столетия подарила Сибири сотни тысяч уголовных преступников, между ними попадались гениальнейшие мыслители, временно увлекшиеся с прямого пути и в порыве своих гениальных увлечений, сделавшиеся виновниками грандиознейших хищений: кому не известны имена Юхонцева, Макшеева, Овсянникова, Рыкова и их собратов. В Сибири все они переродились и разливают вокруг себя свет просвещения, являют доблестные примеры высоконравственных поступков и проч. в этом роде!» О, мы очень знаем, что все кулаки и мироеды, все те, у кого в зубах завязли куски общественного пирога, рукоплескали бы такой газете; но что сказало бы об ней общество, интересом которого она должна служить, какой приговор произнесет история и потомство…

Замалчивать же все эти вопросы — тоже преступление, за которое каждому печатному органу приходится расплачиваться, вынося равнодушие одних и полное презрение других.

Да не подумает читатель, что в обличениях мы видим панацею от всех зол и бедствий, целебное средство против «несовершенств нашей жизни», нет, нам известно, что благодаря обличениям иногда меняются только обличаемые лица, вместо Петрова общественным захребетником делается Иванов и пока только. Но дальше, мы уверены, масса собранных местною печатью фактов о злоупотреблениях и насилиях, тормозящих правильное развитие общественной жизни, послужит наглядным доказательством необходимости для Сибири коренных реформ.

Есть еще одна полезная сторона обличений, — они как добрая узда, сдерживающая слишком серьезные размахи отчаянных башибузуков⁶, и заставляют их оглядываться: «А что как пропечатают? Ведь и места лишиться можно, да и сраму не оберешься — вся Сибирь узнает о моих подвигах». Это обстоятельство в значительной мере облегчает существование обывателя и заставляет его смотреть на печать как на естественную союзницу и защитницу его интересов.

Все это так ясно, но и ясное приходится разъяснить, — такова уж судьба писателя; на обязанности его лежит сглаживать все возникающие недоразумения между ним и читателем.

Теперь обратимся к большинству наших читателей, к нашим доброжелателям, от которых мы получили запросы о причинах закрытия дверей «Сибирского музея». Некоторые обвиняли автора. Нет, любезные читатели, автор тут ни при чем. О, если бы получил возможность, как это делается в сказках, «взять и разрешить», — с каким наслаждением открыл бы он широко, широко двери музеев, храмов искусств, наук и книгохранилищ, что многомиллионная масса российского народа входила бы и пользовалась всеми плодами многовекового человеческого просвещения. С каким восторгом он наблюдал бы, как в этой многомиллионной массе появляется самосознание, просветляется миросозерцание, раскрываются дремлющие очи и, удивленные, вглядываются во все окружающее. Ведь недаром говорят: знание — сила; это огонь; похищенный Прометеем у богов Олимпа и зажегший в умах смертных стремление к исканию истины; это тот шестикрылый Серафим, явившийся на распутье пророку, который легким прикосновением к очам заставил «открыться вещие зеницы»…

Тогда только, когда свет просвещения и знания широкой волною разольется по лицу русской земли и разбудит стомиллионное население от многовекового сна, тогда только начнется «царство небесное на земле», и чувство альтруизма не будет уже исключительным явлением, принадлежностью единиц, удивляющих ныне наше эгоистическое общество своим самоотверженным служением ему. Герберт Спенсер в своей «Психологии» говорит, что чувство альтруизма совершенно незнакомо дикарям и приобретается постепенно, по мере развития культуры и образованности в данном обществе. Действительно, чем грубее, невежественнее народ, тем каждый из его членов эгоистичнее; ему непонятно, как можно страдать и приносить себя в жертву из любви к родине, народу, еще менее понятна для него любовь к человечеству. Для него нет отвлечения; вне сферы личных и самое большее семейных интересов он не видит ничего, заслуживающего внимания; все остальные члены общества — чуждые для него люди, которых можно обирать до рубашки, обманывать, притеснять, на страдания, слезы и бедствия которых можно смотреть равнодушно и не пошевелить пальцем для облегчения их участи. Отсюда народные присловья: «своя рубашка ближе к телу», «моя изба с краю», «знайку ведут, а незнайка на печке лежит» и проч. в этом же роде. Поэтому в таких грубо-невежественных, узко-эгоистических обществах всякая проповедь любви, общности интересов, равноправности перед законом; всякий протест против бесправия, гнета и насилия кажутся чем-то диким, выходящим из обыденных рамок и заслуживающим преследования:


Провозглашать я стал любви
И правды вечное учение, —
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья…⁷

Да, нет места пророку в таком отчестве и среди такого народа, и только чувство альтруизма, в высшей степени развитое, о котором мы говорили выше, заставляет немногих идти с проповедью и погибать в неравной борьбе в надежде, что гибель принесет счастье, хотя следующим поколениям и даст толчок к развитию высших, гуманитарных идей в их отечестве. Высшими представителями альтруизма являются такие люди, как Байрон, сражавшийся за освобождение Греции⁸; Гарибальди, приходивший на помощь к угнетенному народу и с полным самоотвержением бившийся, как за объединение и освобождение своего отечества, так и за освобождение Франции от прусаков во время франко-прусской войны⁹. Чопорное, сухое английское общество относилось враждебно к поступкам Байрона, и только следующие поколения признали все благородство и самоотверженную любовь к свободе в гениальнейшем поэте. И до тех пор, пока знание не сделалось достоянием масс, будут обыкновенным явлением мученики идеи: Галилеи¹⁰, Саванаролы¹¹ и Гуссы¹².

Обратимся от этих высших проявлений альтруизма к нашей обыденной жизни, к окружающему нас обществу и посмотрим, не найдем ли в нем, хоть в зачаточном состоянии, тех самых чувств, развитие и совершенствование которых представляется для нас идеалом.

Для этого обратимся к параллелям, оговорившись наперед, что мы берем для примеров не каких-нибудь героев, а обыкновенных смертных, с которыми нам приходится ежеминутно сталкиваться и жить бок о бок.

Известный коммерсант, покончивший жизнь на окраинах Сибири в глухом малолюдном местечке — Пишпекте, Ив. Фед. Каменский в известное время своей деятельности оказывал содействие ученым экспедициям, устраивал детские сады, сельские училища, жертвовал учебные пособия и библиотеки, устраивал образцовые фермы для крестьян, не ища за свою благотворную деятельность на пользу просвещения никаких наград. Он же помогал многим бедным крестьянам обустроиться, заняться хлебопашеством и проч. и делал это без всякой помпы, без малейшего желания приобрести популярность. Отзывчивый на всякое доброе дело, на всякий благородный поступок, он оставил по себе надолго добрую память. В поступках этого человека нельзя не видеть возвышенное проявление альтруистических чувств¹³. Другой, подобный же пример мы видим в нашем соотечественнике г. С-ве. Этот почтенный деятель, не жалея средств, снаряжает экспедиции для проложения северного, кратчайшего пути, который бы приблизил Сибирь к остальному миру, щедрою рукою жертвует на университеты, на первоначальное образование, оказывает содействие печатному слову и в будущем, вероятно, не остановится перед затратами на общественную пользу¹⁴. Совсем противоположный узко-эгоистический характер, вполне достойный занять подобающее место между уродливыми раритетами, в витринах «Сибирского музея», представляет алтайский кабатчик, упомянутый в корреспонденции из Барнаула («Сиб. газ.», № 47) по поводу того, что при 16 000 населения Барнаула на пользу обществу попечения о начальн. образовании в течение месяца было собрано только около 200 р. Затем упоминалось, что Разуваевы, Колупаевы и кабатчики «выкидывают грош и говорят: это на первых порах!»¹⁵.

Прочитав эту корреспонденцию, кабатчик воспылал гневом:

— А, они так обо мне пишут, так после этого гроша медного не дам на школы!

В этом восклицании вылился весь человек, со всеми его идеалами, со всей себялюбивой утробой. Не для того, значит, я жертвую, что вижу пользу в грамоте, что из своих громадных средств желаю малую толику употребить на пользу обществу, от которого я нажил свои громадные капиталы, а для того, чтоб о моих ничтожных жертвах трубили во все трубы и славословили. Не желание добра, а искание дешевой популярности служит импульсом подобной благотворительности. Здесь нет и следов альтруизма.

Впрочем, мы до такой степени привыкли к подобным типам, что нас не поражает, наприм., аптекарь, провозглашающий на полуофициальном обеде, данном им, тост «за процветание болезней?!». И врач, опрокинувший бокал и отказавшийся пить за этот тост, кажется нам уже человеком отважным. Заседатель С-ов, Б-ского округа, хапнувший за какое-то темное дельце 600 р., вызывает у других заседателей зависть: «Вот, С-ову какой хороший участок попался, сразу 600 рубликов получил!» — и у них текут слюнки, растет желание дождаться такого же случая!.. Пастырь Кызыльской степной думы, Ачинского округа, установивший произвольную, высокую таксу на все требы, находит у многих оправдание в том, что «положение нашего духовенства не обеспечено!». Педагог, систематически развращающий наших детей, приучая их к шпионству друг за другом, не вызывает, как бы то следовало, взрыв негодования и протеста, хотя тут речь идет о наших кровных. До такой степени притупились наши чувства, что лица, исполняющие свой долг честно и бескорыстно, отдающие себя на служение обществу, кажутся нам чуть ли не героями, а тех, которые, по евангельской заповеди, «душу свою полагают за други своя», мы даже понять не в состоянии и им разны кличяки вроде: утописты, фантазеры, фанатики и даем проч. Это еще снисходительные из нас.

Итак, подводя итоги всем нашим наблюдениям, мы должны сознаться, что наше современное общество находится еще en masse¹⁶, на той ступени развития, где отводится весьма мало места для альтруистических чувств и только единицы выдвигаются из среды его и своим примером пробуждают общественное самосознание.

Да извинит читатель за некоторую, может быть, растянутость наших объяснений, — в другое время и при других обстоятельствах потребовалось бы для подобных объяснений несколько строк…

Однако ж я отклонился от вопроса: кто виноват в перерыве печатания «Сибирского музея»? — Прошлый, високосный, год, любезнейший читатель! По народным приметам, високосный год считается тяжелым; вот он-то и положил свою тяжелую руку на многое такое, чему бы стоило расти и развиваться…¹⁷

Будем же надеяться, что новый наступивший год поправит грехи сошедшего в могилу старика, порядочно-таки начудесившего¹⁸. В самом деле, читатель, и оглянуться страшно на эти томительные 366 дней, канувшие в вечность и принесшие с собой такую массу зла: в Сибири и России небывалый падеж скота¹⁹, причинивший многомиллионные убытки; полнейший застой в промышленности и торговле; банкротства, хищения и полное фиаско с вывозом хлеба за границу; неудачная операция крестьянских банков благодаря поднятию арендных и продажных цен на земли помещиками²⁰; закрытие Киевского университета²¹; закрытие нескольких печатных органов²²; изъятие ученых книг из обращения, и проч., и проч. Довольно и этого, читатель!..

Толки по поводу появления музея. — Случай в Б-ской думе. — Неуменье части публики относиться к печатным органам. — Путаница понятий: кого у нас называли материалистами, реалистами и проч. — Инженер-социалист. — Наша интеллигенция. — Нагаечная расправа в Бл-ске с кор-тами. — Неугомонный акцизный надзиратель. — Нецензурные листки в сибирских городах. — Секретарь, обличаемый летучими листками. — Касьян Пафнутьич и его отъезд в места наиболее отдаленные. — Необыкновенный классик. — Г. Злевин, делающий изыскания в чужих книгах и рукописях. — Беспомощность родителей. — Продолжение письма Касьяна Пафнутьича. — Б-ские увеселения. — Маскарад в собрании и слухи об одном чиновнике по крестьянским делам. — Баллада.

— Опять «Сибирский музей» объявился! — неистово кричит наш хороший знакомый Михей Васильевич, тыкая пальцем в заголовок «Музея». — И к чему это начальство дозволяет отпечатывать пасквили на хороших людей, запретили бы раз навсегда, — не смей, да и шабаш!

— Совершенно справедливо, Михей Васильевич! — поддакивает всегда и со всеми согласный статский советник, поправляя ленточку, полученную после 35-летней службы.

— Подрыв только нашему брату делают да сор из избы выносят, и так дела-то ни на что не похожи, а тут оглядывайся, как бы чего не вывели, — размаху, значит, тебе никакого, тревога и днем и ночью…

— Нет, Михей Васильевич, насчет думы не извольте беспокоиться, мы их смажем.

— Смажем, смажем! а сам как воды в рот набрал, только и слышно, что «совершенно верно»!.. «совершенно верно!» Тоже оратор, никакой из тебя кондиции не выжмешь.

Входит среднего роста купец с большой седоватой бородой.

— А, Макар Ильич, милости просим!

— Вот тебе и милости просим, — опять «Музей» выписали в газету, своими глазами видел, пропасти на них нету! Этта прошлый раз ездили мы с Погонщиковым да с Лабусовым на мельницу, отведали осетрового пирожка, немножко клюкнули, а с мельницы прямо в думу. Ну, известно, икота одолевает, потому — с холоду, да и отрыжка маненечко понесла, надо быть, луку перехватил в пирожок-то. Чего, кажется, тут особенного? — Нет, надо было все пропечатать. Ладно, думаю, печатай, а «Музея» то тю-тю! — все как-то легче: одни горожане знают, как и что. А теперь — не угодно ли! В Ирбит глаза показать стыдно, ровно бульдога какого посадят в музей и осрамят на всю Сибирь! — проговорил Макар Ильич, втягивая в себя воздух, чтобы умерить внутренний жар от только что распитой бутылки дешевого коньяку с беленьким, «Елисеевским» ярлыком.

— Э-эх, купец! Ты напрасно огорчаешься, велика важность: икал! рыгал! покачивался! Никто и внимания не обратит, а ты послушай, что пишет мне из Б-ула наш гуртовый покупатель П., гласный думы, как и ты же:

«Вчера был в думе по своим делам, все было чинно, как быть следовает, вдруг, откуда ни возьмись, член нашей управы Го-цкий вваливается — сердешного хоть выжми — мокрым-мокрехонек — кое-как добрался до кресла и развалился, бормочет чего-то — и разобрать нельзя, а дальше что было, так и писать моторно. Едва выволокли из думы, в бесчувствие, значит, пришел. Наши рядские и теперь потешаются».

— Вот, братец, как! Член управы!.. Ха-ха-ха! — и объемистый живот Михея Васильича заколыхался. — Член управы!.. Ха-ха-ха! Смотри, и на будущих выборах пройдет в члены! Разве на это поглядят? И тебя выберем, держи только нашу руку, а они пускай себе пишут! — И уживается у какого-нибудь Михея Васильича и многих подобных ему такая путница понятий, такой сумбур, в котором по недостатку знаний они никак не могут разобраться. Сегодня кричат: «Пускай себе пишут, — плевать хочем на все их писанье!..» А завтра: «Под суд! диффамация! клевета! закрыть газету!» — и проч. Сегодня страх за свою репутацию, страх перед общественным мнением, а завтра тоже лаконическое — «плевать!» — и не знает бедный Михей, что ему делать, как относиться к печатному слову: казаться ли равнодушным или ругаться, строчить ли кляузы или сидеть смирно и не разевать рта перед правдой.

Не то чтобы так относились к прессе у нас только, нет, так относятся к ней повсюду, и не один Михей Васильевич, а все, кого только заденет печатное слово. Ничем не лучше Михея Васильича смотрят на печать наши так называемые «интеллигентные» люди. Боже! как умеет русский человек извратить смысл любого понятия, выраженного иностранным словом! Вспомните, к кому и как пристегивались иностранные клички, бывшие у нас в моде в прежнее время. О взяточнике, живодере-подрядчике, обсчитывающем рабочих, говорили: «О, он ужасный материалист«! Опекуна, переводившего в свои карманы капиталы опекаемых родственников, чиновника, запустившего лапу в казенный сундук, называли, без всякой иронии, реалистами! Пьяного и развратного савраса, который, не задумываясь, колотит жену, отца и всех домашних, величали — «нигилистом». Недавно мы получили письмо, как один пьяный инженер (тоже «интеллигент») Х. говорил о себе одной даме:

—Ведь я, знаете, социалист!

— Помилуйте, — возражает дама, — какой же вы социалист?..

— А как же, помните, два месяца назад какой скандал я устроил в клубе, — еще тогда вывели под руки!..

Та же печальная участь постигла и слова интеллигент, интеллигенция. К кому у нас их пристегивают?

Не имеющий чина квартальный надзиратель, кончивший курс во 2-м классе гимназии, статский или коллежский советники, не пошедшие дальше уездного училища и, кроме входящих и исходящих, мало что разумеющие, — люди интеллигентные.

Нечего говорить уже о кончивших курс в университетах или понюхавших университетской науки, чиновниках, купцах и разночинцах, хотя бы они давным-давно забыли об университетской науке, махнули рукой на университетские традиции, думать забыли о литературе, на общество, на народ смотрели бы как на пирог и помышляли бы только о том, с которого конца и под каким соусом начать его кушать! О, это уже бесспорные интеллигенты! Из таких-то элементов слагается у нас интеллигенция!..

Так вот, объяснившись с читателем, кого у нас понимают под интеллигенцией, возвращаюсь к прерванному рассказу.

Вот что пишут нам из далекого Бл-ска:

«Всякая корреспонденция на страницах сибирской прессы производит в нашем медвежьем углу целую бурю и вызывает проклятия. Замечательно, что эти проклятия сыплются не только из уст лиц, затронутых корреспонденцией, но и совершенно непричастных к этому, у которых, однако же, „рыльце в пушку“, а на совести темные дела, боящиеся света и огласки. Каких только названий не дают корреспондентам и каких угроз не высказывают против них? „Писака“, „ябедник“, „сплетник“, „пасквилянт“ — это самые обыкновенные названия. А угрозы? Один говорит: „я его подсижу“, другой вторит ему: „я ему отплачу“, а третий уже прямо кричит: „я его нагайкой“. И это рассуждают так люди, которые претендуют присваивать себе название „интеллигентные“, хотя в действительности по своим взглядам на вещи и по рассуждениям подходят больше к молодцам из Охотного ряда».

Перед нами, читатель, два интеллигента: один маленький Помпадур Цветошников и страж правосудия — юрист (даже университант?!), Островзоров-Пильченко. Рассуждают они в приятельской, конечно, полупьяной компании, в клубе, о корреспонденции «Восточного обозрения», в которой описывается впечатление, произведенное фельетоном «Из страны чудес и курьезов» (№ 8)¹. Цветошников, предполагая в корреспонденте одного из приказчиков, начал ругать корреспондента. «Какой он корреспондент; он приказчик, который не умеет связать двух-трех слов. И я должен возражать на корреспонденцию такого корреспондента? Нет уж, плевать я хочу. Еще лучше: в прошедшем году про меня писал Т-ин (поселенец) — и ему возражать? Я мог бы призвать его и без всяких объяснений дать 100 розог — вот и возражение мое!» Но умную речь прерывает друг помпадурчика, юрист Островзоров-Пильченко: «Если кто осмелится еще раз написать что-нибудь про меня, я, не задумавшись, отвожу того нагайкой!» И так наши интеллигенты проповедуют нагаечную полемику и, судя по тому, что они на общественных вечерах бьют музыкантов по физиономии, не задумаются, кажется, привести свои слова в исполнение.

А вот вам образец отношения к печати одного интеллигентного чиновника, да мало — интеллигентного, даже и либерального.

Пишет этот чиновник в редакцию слезницу такого содержания²:

«В № 48 достопочтенной вашей газеты, в отделе городских известий, помещена заметка к вопросу о беспатентной торговле вином и табаком с указанием, как на факт подобной торговли в Т-е, на съестную лавку за озером, в доме О-вой. Находя эту заметку отчасти направленною против местного акцизного надзора, я, как надзиратель акцизных сборов в Т-ом округе, не могу пройти молчанием, чтобы не вывести вас из заблуждения, фактически доказав несостоятельность этой заметки в отношении чинов вверенного мне управления».

Затем следует перечисление количества протоколов, составленных чинами вверенного его управлению акцизного надзора.

«В числе упомянутых протоколов, — продолжает неугомонный чиновник, — находится и протокол 4 ноября, составленный, ранее помещения заметки в вашей газете, в местности и доме, упоминаемых вами. Прося вас, г. Редактор, мое письмо поместить в ближайшем номере вашей достопочтенной газеты, остаюсь с почтением и уважением». Такой-то.³

Тут курьез не в том, что автор письма вообразил, что заметка направлена против «вверенного ему надзора» и из кожи лезет, чтобы доказать неправильность «предвосхищения» репортером «Сибирской газеты» открытия беспатентной торговли у чинов вверенного ему управления, а совсем в другом. Автор этого письма только что перед этим подал на «достопочтенную» газету жалобу, в которой обрушился на нее не за диффамацию и клевету, а за направление (!) и этим совсем сбил с толку следователя, ибо последний недоумевает, чего хочет истец? чем он обижен! какого возмездия требует и за что! Если ему, автору письма, вверен надзор за питейными заведениями и табачными лавочками, то уж ни в каком случае и никто не вверял ему надзора за направлением газеты, так как ни мысли писателей, ни статьи по общественным вопросам, ни фельетоны, ни стихотворения пока еще не подлежат акцизному сбору и могут являться без бандеролей и патентов, выдаваемых управлением, «вверенным» обидчивому надзирателю.

А между тем потребность в местной литературе существует, и немаленькая. В городах, удаленных от места издания газет, в крайних случаях, когда требуется настоятельная необходимость в разоблачении злоупотреблений или когда обывателям становится невтерпеж сидеть в чьих-нибудь загребистых лапах, — появляется своя домашняя литература, рукописные летучие листки, которые расклеиваются на столбах или передаются из рук в руки; появляются стихотворения о местных делах и проч. Так было в Иркутске, до издания еще газеты «Сибирь», в конце 50-х годов, когда общественное мнение было возмущено убийством Неклюдова, вызванного на дуэль чиновником Б-м. В Иркутске появилась тогда масса обличительных стихов, ловко и умно написанных, которые быстро распространялись в публике, разобрали по косточкам все дело и, как всякая бесцензурная литература, сильно беспокоили властей⁴. В настоящее время такого рода листки появились в Приамурске. Нам пишет оттуда наш кор-нт, что 5 ноября появились расклеенные на углах улиц листки, представляющие характеристики секретаря одного учреждения и местного городского головы.

Первый, будучи прогнан со службы в Н-ске, как об этом сообщалось в газете «Сибирь», здесь принят с распростертыми объятиями и, пользуясь покровительством, не дремлет. По слухам, он действительно один из тех редких взяточников, каких Амур еще и не видал. Да и представьте себе — человек получает около 50 руб. в месяц жалованья, а живет? Занимает приличную квартиру, не дешевле 30 р. в месяц, прилично держит семейство, вдоволь пьет и играет постоянно по ¼ копейки в генеральский. Откуда такие средства?

Последний же назначил оценочную комиссию из евреев и молокан⁵, которые, получив 700 р. за труды, произвели такую оценку, что на них подана масса заявлений в управу, и едва ли не будет новой оценки. Он же провел к своему участку, отстоящему верстах в 2 от городских строений, шоссе, хоть по некоторым улицам в городе после дождя нельзя ни пройти, ни проехать, не рискуя выкупаться.

Как хотите, а эти летучие листки — признаки времени! В них сказывается требование гласности, желание осветить канцелярскую тьму, разоблачить лиц, злоупотребляющих доверием общества. Как умеют — они делают свое дело.

Настроившись на оптимистический лад по поводу требования обществом гласности, я невольно вспомнил о моем друге Касьяне Пафнутьиче, который в такие минуты всегда старался отрезвить меня и уверить, что никаких светлых надежд возлагать на современное общество не следует. Как теперь помню одну из его филиппик⁶ против современного общества:

— Что общество? Конгломерат из обывателей — Петрова, Сидорова, Хохлова и проч. Ни единства, ни общности интересов, ничего! Выйдет завтра приказ — являться всем в управу благочиния, где десятого из обывателей будут угощать березовой кашей в счет будущих провинностей, и поверьте, отец мой, все сломя голову кинутся, чтобы поскорее отделаться и вернуться к своим занятиям; взятки будут давать — только бы не задерживали долго в управе благочиния. Вот вам и общество!

Но я упустил из виду, что Касьян Пафнутьич известен читателям, а его поэтические опыты всегда нравились читательницам, и до сих пор ни слова не сказал о судьбе моего друга. В один холодный октябрьский день подъезжает к моему крыльцу (я живу на Магистратской улице⁷) тройка почтовых; огромная кошева, остановившись, задела отводами за тротуарный столбик и снова подалась вбок; из кошевы выскочил человек в дохе, в тобольской шапке с ушами и громко позвонил. Я бросился отворить дверь и заключить в объятья кого-нибудь из многочисленных родственников, как вдруг передо мною оказался Касьян Пафнутьич. Я изумился.

— Откуда вас Бог несет? — спрашиваю.

— Не откуда, а куда. Надоело мне здесь околачиваться, — еду, отец мой, в места самые отдаленные и по собственной воле. Хочу окунуться в глубины сибирской жизни и посмотреть, как живут наши соотечественники на крайнем севере. Вот и новую записную книжку купил в книжном магазине Михайлова и Макушина, целую рублевку заплатил. Заехал, отец, обнять вас и проститься надолго. Буду писать обо всем и за вашими делами успею следить — ведь, знаете, у меня уйма своих корреспондентов…

Через четверть часа мы простились, и лихая тройка понесла моего приятеля на восток.

Действительно, он не заставил долго ждать своих грозных посланий. Из Иркутска я получил от него уже строгий выговор.

«Что это вы, отец, делаете, не видите, что творится вокруг вас, по крайней мере держите в секрете, если видите и слышите. Помилуйте, в одном из храмов науки г. Потемска практикуется, как мне сообщили, такое наглядное преподавание: «Simulo — притворяться, что имеешь что-нибудь, чего нет. Dissimulo — притворяться, скрывать то, что есть. Вот, например, вы, г. Любен (обращение к питомцу), притворяетесь, что имеете нечто, а в сущности вы нищие». Не правда ли, поучительно?!

Этот же самый классический воспитатель, от усердия паче разума, обходя подведомственных его надзору птенцов, не ограничивается осмотром их владений, а роется в женских комодах, принадлежащих другому ведомству, и ничуть не стесняется. Да не подумает, читатель, что этот джентльмен явился просвещать Потемск из страны зулусов⁸, нет, он прибыл из центра умственной жизни нашего обширного отечества; это молодой фрукт последней формации, а вы, отец, проглядели его!"

Милейший Касьян Пафнутьич, он воображает, что я «проглядел», но, увы, он жестоко ошибся! Я просто поддался общечеловеческой слабости и, должен сознаться, из личных интересов старался не замечать, не видеть и не слышать. Дело в том, что три моих сына успешно изучают, вот уже несколько лет, писателей Греции и Рима, но куда девались бы все их успехи, к чему привели бы их старания, труды и бессонные ночи?.. О, при одной мысли об этом перо выпадало из моих рук, и я не отваживался. Да и один ли я? Другой почтенный родитель рассказывал мне:

— Приходит к нам в квартиру г. Злевин, тщательно осматривает помещение детей, книги, учебные пособия и все прочее. Затем обращается ко мне уже лично: «Позвольте, — говорит, — осмотреть вашу библиотеку». Я не нашелся даже, что ответить, и, как растерянный, подал ключ от книжного шкафа. Г. Злевин спокойно открыл дверцы, рылся в книгах, читал заглавия, заглядывал во все щели и даже успел пробежать несколько моих рукописей и два письма моей тетушки из Чембарского уезда. «Хорошо! А то, знаете, есть такие дураки-родители, что позволяют детям читать всякую дребедень. Получите ключик!»

Видя, что я стою, как окаменелый, он положил его на письменный стол и, развязно шаркнув ножкой, удалился. «Верите ли, — говорил родитель, — меня прошибла слеза; и за юношу этого мне было совестно, и за себя, за свою беспомощность, за отсутствие гражданского мужества… а главное, дети!» — и он безнадежно махнул рукой.

Возвращаюсь к письму Касьяна Пафнутьича.

«Еще, отец мой, проглядели вы, что делается на нашем золотом дне. Получил я оттуда самые неутешительные вести. Вот уже подлинно могу сказать: на кого была надежда — и того разорвало! Представьте, столп новых учреждений, которого не один я приводил в пример бескорыстия и всего прочего, пошатнулся. Один волостной писарь сообщил мне целый ворох разных фактов и слухов весьма печального свойства; ну, да до поры до времени я удержусь. Подожду, не появится ли в нашей газете чего-нибудь подобного. А тут, как на грех, знакомая барышня с последней почтой отписывает: «Ах, дорогой Касьян Пафнутьич, как весело прошли у нас рождественские праздники! Любительские спектакли и маскарады не давали времени опомниться. Вчера какой забавный случай вышел в нашем клубе во время маскарада. Вы знаете мою сестру Сашу, такая шустрая девчонка — все знает, везде поспеет, кому наговорит дерзостей, кого обворожит любезностью, — я даже завидую ей. Ну-с, так она была в маске, и я тоже, но у нее прехорошенькая фигурка, и кавалеры один за другим так и льнут к ней. Смотрю, подходит к ней наш милый чиновник по крестьянским делам Откровенский и начинает любезничать, но через каких-нибудь десять минут отскочил как ужаленный и убежал из клуба. Наверное, думаю, глупость какую-нибудь сказала ему Саша. И что же, оказалась моя правда. Вот что между ними вышло: Откровенский с нею любезничает, а она — холодна, как лед.

— Почему, маска, ты так холодна? — спрашивает Откровенский.

— Потому что с тобой иначе нельзя. Тебе ни один порядочный человек по-настоящему руки подавать не должен, — выпалила Саша.

— Это почему?

— Потому что ты взяточник!

— Желал бы я, чтобы вы явились ко мне завтра с фактами…

— А зачем к тебе приезжал перед праздником волостной писарь Ш… и сколько ты с него взял?..

Вот тут-то Откровенский и вскочил, как ужаленный, и убежал из клуба. Ну, что это за дерзкая девчонка, и откуда она писарей каких-то знает, и о рекрутах, приписанных к бабушкам, живущим за сотни верст от внучков, разговаривает, и о многом в этом же роде, да мне всегда бывает скучно от ее болтовни, и я ничего в ней интересного не нахожу!" Дальше идут разные новости до дела не относящиеся. Так вот, отец мой, когда я прочитал письмо этого невинного создания, я начал убеждаться в справедливости слухов, сообщенных волостным писарем. Боже, как горько сделалось на моей бедной душе! Места не мог себе найти, наконец не вытерпел и одним махом написал балладу. Знаете мою слабость к поэзии.


Баллада
(посвящается некоторым чин. по крест. дел. Зап. Сибири)

Я всегда видел в нем либерала,
Мы его величали столпом,
Человеком другого закала,
В бой готового выйти со злом.
Из себя худощав, речи гневные,
Сыпал фразы всегда он отборные,
Потрясались сердца наши бедные,
Лились слезы из глаз непритворные.
Взятки, гнет, грабежи и хищения
Он громил, как библейский пророк,
И в порыве святом увлечения
Проклинал ненавистный порок:
— Насмотрелся я вдоволь на бедствия,
Что выносит наш бедный мужик,
Это все беззаконья последствия…
Гнет чиновников слишком велик!
Писаря, кулаки, мироеды —
Все спешат мужика ободрать;
Торжествует неправда победы,
Умножается хищников рать!
За свободу и счастье народа
Я готов себя в жертву принесть…
Переменится, братья, погода…
И мужик будет «курицу есть»!⁹
Умилились душой обыватели
От речей восторженных чиновника,
И столичные даже писатели
В нем признали прогресса виновника.

***
Вдруг являются слухи скандальные
И растут, как морская волна,
Будто речи его либеральные —
Пустозвонная фраза одна.
Правда, стонет народ от нахальства
Писарей, кулаков и кабатчиков
И от наглого стонет бахвальства
Скупщиков, мироедов и складчиков;
Но защиты он там не находит,
Где трескучие речи гремят,
И с понурой главою отходит,
Нося в сердце отчаянья яд…
Стали слышаться жалобы всюду,
Что чиновник не хочет и знать,
Как живется несчастному люду,
За который сбирался страдать.
Что сдавали частенько в солдаты
Не того, кто бы должен быть взят:
— Остаются, вишь, те, что богаты,
А идут бедняки. Так-то, брат!
Втихомолку герой либеральный
Данью всех писарей обложил
И, с друзьями режим идеальный
Восхваляя, он счастливо жил.
Ружья, деньги, другие даянья
Полилися в карман молодца…
А крестьянского мира страданья
Продолжались опять без конца…"

На этом кончалось письмо моего горячего друга.

Превращение бывшего полицмейстера в конокрады. — Значение «общественного положения». — Борьба с отдельными лицами или с системой поведет скорее к искоренению зла? — Приезд тетушки. — Б-ские происшествия. — Пет-ские ябеды. — Общесибирские недуги. — Из Кр-ска: кавалер Гадюков; триумвират.

Мы получили от одного из наших очень дальних корреспондентов следующее письмо:

«Бывший наш полицмейстер г. В. обвиняется в конокрадстве. Говорят, такое обвинение высказывается не первый раз. Мы далеки от предположения, чтоб оно подтвердилось, хотя судебная экспертиза и указала на несомненные признаки принадлежности коня г-ну Г. Народная молва тоже не доказательство. В данном случае, наверное, произошло какое-нибудь недоразумение, поразительное сходство, игра природы… С какой стати г. В., имеющему до 200 своих лошадей, брать чужую? Да, наконец, его общественное положение не позволяет думать, чтоб он покорыстился конем, хотя бы и сторублевым. Суд, наверное, откроет истину, и громко повторяемая фраза «вывернется или не вывернется?» останется за зубами.

Вот церковь семинарскую он действительно плохо выстроил, да и не достроил даже, а деньги все…"

По мнению корреспондента, «общественное положение» г. В. гарантирует от преступлений? Напротив, злоупотребления и преступления весьма часто служат ступеньками, по которым поднимаются до очень и очень высоких общественных положений. Оглянитесь кругом: как создаются громаднейшие капиталы, дающие и общественное положение, и почет, и прочие блага жизни? Торговля смывными ситцами, опаивание водкой, искусственное повышение цен на предметы первой необходимости и уменье продать их «вовремя», повальная эксплуатация труда, не дающая рабочему человеку встать на ноги, ростовщичество и взяточничество — разве это не обыкновенные явления, с которыми ведет бесплодную борьбу государство и которых не может искоренить?

— Тут вся суть в системе, — говаривал, бывало, Касьян Пафнутьич в минуты ожесточения, — надо бить по системе, а мы бьем по физиономиям. Ну, что проку, скажите мне, если слетят в нашу хладную Сибирь: Макшеев, Свиридов, Рыков et tutti quanti?¹ Не явятся ли вместо них по десяти заместителей, готовых с неменьшею наглостью мошенничать и грабить, занимая прекрасное «общественное положение»?

— Что же, по-вашему, нужно делать?

— В систему бить-с, в систему-с! А то правосудию придется вертеться, как белке в колесе, и до скончания мира судить героев хищения. Вы взгляните только, что делается: сегодня скопинский банк лопается, завтра орловский общественный летит туда же; сегодня Свиридов объегоривает общество взаимного кредита в Киеве, а завтра маленький чиновник (без положения, а туда же лезет!) вытаскивает из государственного казначейства драгоценные металлы; сегодня судят Макшеева, затем Россицкого, и т. д. без конца. Не доказывает ли это, что битье по физиономиям ни к чему не ведет?

— Позвольте, но ведь вы все это говорите о России, а при чем же тут Сибирь?..

— Возведите все, что мною сказано о России, в тридцать вторую степень, и вы получите полную картину наших сибирских нравов! Там, по крайней мере, быстрота и натиск существуют в отправлении правосудия, а у нас волокита; любое дело можно протянуть десятки лет и в конце концов вывернуться и выйти из самого тяжкого обвинения чистым, как голубь. Я вам могу насчитать десятки чиновников, отданных по суд за разные преступления по должности в Западной Сибири и получивших те же места в Восточной, и наоборот.

Я вспомнил филиппики своего приятеля и должен был согласиться с ним: действительно, не против отдельных лиц следует вести борьбу, а против…

Но тут произошло совершенно неожиданное обстоятельство: моя прелестная кузина (читателю известно, что большинство кузин прелестны) с быстротою молнии вбежала в мой кабинет, и не успел я опомниться, как она уже влекла меня в зал, с ужасом повторяя:

— Тетушка, тетушка приехала; иди к ней, ради самого неба, или я погибла.

У нас существует только тетушка, наводящая на нас ужас своею необычною болтливостью: она свободно произносит пятьдесят тысяч слов в минуту и не затруднится проговорить целые сутки. Живет тетушка в Б-е², но раз или два в год появляется в Т-ске³ и приводит всех своих знакомых, а тем более родственников, в трепет. Не отдавая себе отчета, почему именно я должен был погибать и отдавать себя на жертву тетушки, я повиновался, как все люди, застигнутые врасплох. Спустя несколько мгновений мое тщедушное тело сжималось в крепких объятиях тетушки, а затем из уст ее полились речи, подобно тому, как льется горный поток, перескакивая с камня на камень, то низвергаясь водопадом, то медленно обходя встречающиеся на пути препятствия, то… да нет, какое хотите сравнение побледнеет перед действительностью.

— Ах, ну, слава Богу, что я тебя застала дома — летела на всех парах; сегодня утром только приехала в Т-ск и вот к обеду торопилась попасть к тебе, шутка ли — весь город успела объездить, в четырех магазинах побывала (ну уж и дерут у вас нынче, за что ни возьмись, аспиды этакие), послала внучке телеграмму, ведь она ужасно беспокоится обо мне, а затем прямехонько к тебе. Ну, что же, рад моему приезду? Сказывай! Ой, вижу, по глазам вижу, как обрадовался — ошалел даже!

В этом роде тетушка трещала до тех пор, пока нас не позвали обедать. Воспользовавшись коротенькой паузой, когда тетушка откусила солидный ломоть жареной баранины, я спросил ее о причине приезда.

— Ах, не говори, не говори да и не спрашивай лучше, дай спокойно пообедать; после расскажу все по порядку. Не могу не волноваться, как только вспомню, что у нас делается в Б-ле. Не подумай, что я одна волнуюсь, нет, все общество, весь город! И из-за кого? Из-за какого-нибудь хама, с позволения сказать, который двух слов связать не умеет… Да ты, вероятно, уже слышал, тебе обо всем отписывают друзья да приятели, новости никогда не дадут рассказать никакой…

— Ничего не получал и не знаю, о каком хаме вы толкуете…

— Ну, ладно, ладно, не перебивай, сейчас расскажу, в чем дело. Знаешь ты этого чиновничишка, что из М-а к нам переведен, ну, пузатый такой, рыло совершенно круглое, масляное, точно блин, намазанный сметаной, и фамилия какая-то дурацкая, не могу вспомнить…

— Болваненко, что ли?..

— Он самый и есть! Вообрази себе, какого он переполоху наделал по своей глупости, не иначе, а другие говорят, что натуришка у него пакостная, будто он прежде где-то далеко заседателем служил, и до смерти засек какого-то человека, и только в подозрении оставлен…

— Да в чем же дело-то, тетушка? Какого переполоху наделал…

— Не перебивай, пожалуйста, все надо по порядку рассказать, какой ты скорый! Надо тебе сказать, что этот сметанный блин — ловелас престрашнейший и, как напьется, сейчас лезет ручки целовать у дам и своими жирными ручищами за талию ухватить норовит. Ну, конечно, у них там свой круг, ихние дамы и спускают ему разные пошлости, нельзя — начальство, хоть и немудрящее. Однако недавно он таки ловко нарвался и получил звонкую пощечину от одной молоденькой барыньки. Хорошо и сделала; потому — языком болтай, а рукам воли не давай. Так ли? Вот теперь-то и начинается история. Чтобы отомстить ей, он выкинул такое коленце: вошел в стачку с прогнанным от мужа ее писаришкой, мошенником и пьяницей, и научил того сделать донос, а тому, конечно, все равно — терять нечего, он и наплел на бедную женщину Бог знает что. Завязалось дело, пошли в обществе толки, смущение, все в один голос обвиняют Болваненку, хоть дело, положим, и ничем кончится, да всякий боится за себя, за свою шкуру; какой-нибудь прохвост, прости Господи, сплетет пакостью всякую, а ты попадешь под следствие, да и еще хуже. Общество наше, сам знаешь, несамостоятельное, даже и сметанному блину отпора дать не может, покажи розгу — и все по углам попрячутся. И смотреть-то срам на наших теляток: у другого и дом, и капитал, и независимость полная, а трясется, как осиновый лист, просто плюнуть хочется. Я уж женщина слабая, и то спуску не дам, а наши мужчины, право, хуже всякой бабы — тряпки, больше ничего. Однако, друг мой, я у тебя засиделась, мне еще в три места съездить надобно, а время уже к вечеру. Прощай, родной. Можешь все пропечатать, истинную правду тебе рассказала.

Тетушка быстро снялась с якоря и исчезла, оставив меня в недоумении — верить или не верить всей этой истории. Я знал, что хотя тетушка моя и любит болтовню, но лгать она не станет, тем не менее я бы не решился предавать гласности сообщенные ею факты, если бы не получил подтверждения от нашего постоянного корреспондента.

«Наше интеллигентное общество, — пишет он, — взволновано происшествием, некто Болваненко, вкупе с пьяным писарем, вздумали попрактиковать «слово и дело». Писарь, поощряемый Болваненко, сделал ложный донос на одну барыню, обвиняя ее в каких-то нелепостях; донос, к удивлению всех благомыслящих людей, возымел действие благодаря вмешательству Болваненки, и началось будто бы следствие. Дело само по себе не стоящее выеденного яйца и может кончиться большой конфузией для инициаторов, но общество сильно возмущено. В городе ходят разные слухи: одни объясняют дело тем, что муж этой барыни не уплатил мзды, на которую рассчитывал Болваненко, другие — что храбрая его супруга обошлась не совсем вежливо с ланитой Болваненки, осмелившегося в пьяном виде приставать к ней с пошлостями.

Здесь все убеждены, что, если до губернии дойдет известие о нашей «истории», ей будет положен предел и инициаторы понесут должную кару.

P. S. Рассказывают, что тот же Болваненко в театре во время антракта погрозил пальцем одному из уважаемых всеми граждан и произнес: «Вы у нас (у кого?) не очень шумите, мы (кто?) Вас хорошо знаем». Такая неприличная выходка возбудила в публике ропот".

Страшный недуг «слова и дела» распространяется по Сибири, находя здесь, очевидно, благодарную для себя почву. Не угодно ли вам, любезные читатели, обратить внимание на страничку из дневника одного благонамеренного обывателя г. Пет-вска?

«29 октября. В доме NN, тоже на именинах, наш лорд-мэр (его не останавливают ни место, ни время) сделал «заявление» г-ну Z, что девица В. «не может быть допушшена в учительши при женской прогимназии, о ней-де ходят слухи (?!), что она неблагоножна» (хотел сказать, вероятно, «неблагонадежна»). Г-н Z разубедил лорд-мэра и тут же сообщил о нелепости слухов, так как о благонадежности г-жи В. имеется удостоверение полиции. А что было бы, если бы удостоверения полиции не оказалось? Бедная девушка лишилась бы куска хлеба из-за клеветы, которую лорд-мэру угодно повторять в обществе каким-то коснеющим языком!

Подошел к другой группе гостей: дьякон Х. обвиняет в «неблагонадежности» учителя У. за то, что тот оставляет в алтаре калоши. За третьим столом в том же обвиняют самого дьякона Х: «Идет-де — и плюх! чуть не на иконы, а потом уже произносит ектению»".

Из Красноярска, Иркутска, Благовещенска получаем мы вести о доносе, ябеде и клевете. Страшно становится за будущее страны, если тому злу не будет положен конец. Едва ли где в благоустроенном обществе может существовать спрос на такой грязный товар, растлевающий граждан и поощряющий самые низкие инстинкты.

Неужели нами забыто мудрое распоряжение императрицы Елизаветы, которая, при восшествии на престол, в одном из своих указов повелевала наказывать строжайшим образом за ложные доносы («доносчику первый кнут»)? Строгостью думала она искоренить страшное зло, разъедавшее до ее царствования государственный организм России. Страхом казни положен был конец «слову и делу». Прошли сотни лет, и мы опять стоим лицом к лицу с тою же самою язвою, которая вызывала репрессалии со стороны Елизаветы. Неужели мы с такою быстротою совершаем обратное движение?

От этих грустных фактов и размышлений перенесемся лучше, любезный читатель, в г. Кр-ск, где обитает наш друг, купец и кавалер Иван Гадюков; если и он ничего веселящего дух не выкинул в это время, так лучше бросай перо и умирай.

В пользу одного учебного заведения разыгрывается лотерея-аллегри⁴; распорядители едут к нашему другу, купцу и кавалеру.

— Окажите, Иван Анисимович, содействие доброму делу. Знаете сами, как нуждается в средствах заведение.

— Ладно, ладно! вы уж не хлопочите, я сам пришлю вам вещи, у меня, слава Богу, всего довольно, не обижу малюток.

Распорядители рассыпаются в благодарностях и успокоенные отъезжают.

— Ей, — кричит Иван Анисимыч, — Петрушка!

Вбегает расторопный молодец.

— Что изволите-с?

— Отбери-ка, слышь, вещей разных для розыгрыша в заведении; ломи там разной из посуды да из залежалого товару, — все равно девать его некуда. Понял?

— Как не понять-с.

— То-то! Да ты смотри, всего сразу не отправляй, чай, они ишшо не раз будут разделывать эту самую аллегрию.

— Слушаю-с! Иван Онисимыч.

На другой день распорядители получили изряднейшую посылку от Ивана Анисимыча и, потирая от удовольствия руки, приступили к сортировке. Но, о ужас, в посылке оказались: разбитые и никуда не годные вазы; старые, совершенно затасканные вещи; какая-то статуэтка без головы, мельхиоровый чайник без носика и все в этом же роде. Распорядители запаковали вещи и отправили их обратно.

— Што? Нешто не понравились? Вот чудаки! Не все ли им равно? Мы такой товарец частенько за денежки отпущаем, а они даром не хотят.

Ну, не шутник ли наш друг Иван Анисимов Гадюков?!

А наш знаменитый триумвират, о котором мы так много писали, веселится себе, не обращая внимания на разные писания. В один морозный вечер, когда на улице было около 30° по Реомюру⁵, самый веселый из триумвиров — в одной сорочке, босой и без шапки — бросился бежать в гостиницу Раздобарова, крича во всю глотку: «Караул, режут!..»

Граждане Кр-ска мечтают, что с приездом нового генерал-губернатора триумвират распадется и царствию его будет положен предел.

Вот приедет барин,
Барин нас рассудит…⁶

Дай бог, чтобы рассудил!

«Не все коту масленица…» — Кулак Пархов. — Заседатель. — Несостоявшееся бракосочетание. — Рассказ учителя о котах — Василиях Ивановичах. — Доморощенные и заграничные коты. — Из тайги: горные помпадуры, приисковые управляющие и порка рабочих.

«Не все коту масленица…» — слышу я надорванный голос какого-то мужика, рассказывающего миру, как объегорил его кулак Пархов¹. «Не все коту масленица…» — как эхо повторяет С-ий мир и начинает длинный перечень захватов, обвешиваний, обсчитываний, которым он подвергся от своего захребетника Пархова.

А Пархов в это самое время сидит в своей светлой горнице и зацарапывает на приход в засаленную тетрадку: «получена рупь шесь гривен проценту с Андрея Белоглазова за семь рублев», которые он, Пархов, ссудил несколько месяцев назад на уплату податей.

— Ребята, с завтрашнего дня караул от мертвого тела снимается… Доктор нашел, что смерть бродяги последовала от удара и тело можно предать земле!..

— Благодарим, ваше б-дие! — говорят в один голос заплатовские мужики, потуже завязывая тощие кошели и торопливо отправляя их за голенища истасканной обуви.

А его б-дие, звякнув шпорами, сияющий, исчезает за дверями волостного правления. Мир копошится, шумит, галдит и всей гурьбой двигается к кабаку, перечисляя опустошения в кошелях из-за мертвого тела какого-то бесприютного горемыки, два месяца назад найденного на крестьянской меже.

— Горе, Касьян, да и только! Опять податей платить нечем… Ишь ведь, ирод какой-то по синенькой выудил! Пропасти на него нет!..

— Погоди ужо, не все коту масленица… — отвечает уныло Касьян. И видно, что ему плохо верится, и сам он сомневается, точно ли не все коту масленица.

Недавно в селе Ч-ском К-ского округа был такой случай: кочующий из одного дома в другой портной, человек бедный, задумал жениться и обратился к местному пастырю с просьбой повенчать. Пастырь заломил с портного, ни много ни мало, 50 рублей. Как ни молил бедняга портной сбавить цену «по нищенству его», — пастырь остался тверд духом и непреклонен. Что тут делать? Кто-то из приятелей посоветовал портному послать телеграмму епархиальному начальству и просить защиты; портной обеими руками ухватился за эту соломинку, исполнил в точности совет благоприятеля и теперь толкует односельчанам:

— Посмотрим!.. посмотрим, кто кого!.. Хоша он и богат, да и мы умны! Не я буду, если я его не упеку!.. Не все, брат, коту масленица!..

Невольно припомнился мне рассказ учителя Н-ской гимназии о происхождении этого изречения, имеющего свою историю. Передаю рассказ моего бывшего учителя почти дословно: из конца в конец земли русской, с незапамятных времен, раздаются возгласы: «не все коту масленица…», а коты не только не переводятся на Руси, а напротив — плодятся, и множатся, и наполняют землю. Зародились они еще в те времена, когда земля наша была велика и обильна, но порядку в ней было мало. Уже тогда, случайно зажиревшие и забравшие силу, коты производили такую сумятицу, такое озорство, что народ не мог разобраться в своих делах, не зная, откуда прошли промеж него сумятица и озорство, не подозревая, что причиною всех его бед свои доморощенные, зажиревшие коты. И чем больше и обильнее становилась земля русская, тем больше росли озорство и сумятица, точно та «нездешняя сила», с которой боролись древнерусские богатыри:

Бросились на силу все витязи,
Стали они силу колоть-рубить…
А сила все растет да растет,
Все на витязей с боем идет…²

Уж куда не кидался русский народ за «порядком»: из Византии пробовал достать — нет, в Неметчину много раз обращался — того меньше, к датчанам ходил — ничем ничего, пробовал и «своим средствием» — тоже не выгорело. А коты между тем и доморощенные и иностранные все растут, поглядывают, как мечется из стороны в сторону русский народ, а сами втихомолку облизываются, хвостиками пушистыми помахивают, усиками пошевеливают, ласково прищурившись, высматривают, не завелся ли у кого жирный кусочек, чтобы скушать его незаметно для других.

Чем толще, жирнее становились коты, тем более тощал мир… и пошло тогда великое оскудение на земле русской. Пробовал обыватель утекать в леса дремучие, в тайгу непроглядную, чтобы укрыться от зорких глаз кота, Василия Ивановича; а тот следом за ним полегонечку пробирается — благо от лаптя и по тайге дорожка торная объявляется. Не успеет обыватель оглядеться на новом месте, а один из Василиев Иванычей уж горенку себе ставит, узоры разные над окном выводит и товарищей его, обывателей, разными товарами наделяет, ласково приговаривая: «Бери больше, не сумневайся, по осени ужотко отдашь; свои люди — сочтемся».

Запахал обыватель пашню, хлебушко к осени стеной стоит, овсы налилися, колышутся, радуется сердце обывательское. Трепещет… Оглянулся обыватель назад — точно из земли вырос — стоит перед ним другой Василий Иванович.

— Бог помочь, ребята! — говорит Василий Иванович ласково. — К какой волости приписались? — А сам между тем новые домики оглядывает, на поля обывательские любуется.

— К какой милости вашей угодно, к той и припишемся! — отвечает упавшим голосом обыватель и ведет Василия Ивановича в лучшую горницу…

В Сибирь кот — Василий Иванович — с братией прибыли следом за Ермаком Тимофеевичем, прибыли и укрепились. Потому места перед ними открылись новые, привольные: в лесах множество зверя ценного, в реках и озерах рыба кишмя кишит, в горах злато, и серебро, и камни самоцветные, которых, кажется, никакие силы не выгребут. Славная сторона, думают промеж себя Василии Ивановичи: богатая и отдаленная, до Бога высоко, до царя далеко — делай что хочешь, и тебе же челом бить станут.

В истории Сибири значится, что один из Василиев Иванычей, в порыве увлечения, произнес такую знаменитую фразу: «На небе Бог, а на земле Кох!» Этот был из немцев, заграничный.

Как ни старался сибирский обыватель отделаться от Василиев Иванычей, но поделать ничего не мог и поднес возить их на своей шее, поит их и кормит, всячески их ублажает, а подчас и спиною своею отдувается за свое то добро. Одно разве утешение осталось сибиряку — «ждать, когда наступит для Василиев Иванычей великий пост». На этом кончался рассказ моего бывшего учителя словесности. Прошло с той поры добрых двадцать лет; разные были времена: то, казалось, вот-вот наступает давно ожидаемый великий пост для Василиев Иванычей и начинается масленица для обывателей. Проходившие из-за Урала газеты и журналы приносили известия о реформах: мировые и земские учреждения, гласный и равный для всех суд, — все это манило сибиряков надеждами на возрождение. Коты опустили было головы, но увы! ненадолго: появились слухи, что реформы пока не коснутся Сибири, что она еще не подготовлена к принятию новых учреждений. Воспрянули Василии Иванычи и пошли косить направо и налево, кто во что горазд, пошли по-своему подготовлять сибиряков к восприятию реформ. Затем появились «новые веяния», опять оживился сибирский обыватель, опять Василии Иванычи повесили носы, и опять-таки ненадолго. Теперь Василии Иванычи благодушествуют.

Впрочем, я должен сделать маленькую оговорку: для отдельных котов и по нынешнему времени приходят иногда постные дни. Бывает это, когда кот разойдется не в меру и пересолит в усердии. Зажиревшего и зазнавшегося кота пересаживают тогда на другое место, где разгулу его страстей полагаются известные пределы. Кот сейчас же усмиряется, делается шелковым и худеет… пока его снова не облекут полномочиями кормиться и жиреть около обывательских пирогов.

Нам придется не один раз беседовать с читателями об этих домашних животных, так как воздействие их на жизнь обывателей безгранично: не осталось, кажется, уголка, из которого не смотрели бы на вас глаза хищника, какую бы сферу общественной деятельности вы ни взяли — всюду он свил себе прочное гнездышко; вы увидите его во фраке и в длиннополом, засаленном сюртуке, в азяме и вицмундире³, в шелковой рясе и в… одним словом, во всех сословиях, во всех слоях общества вы натолкнетесь на представителей этого замечательного типа. Общественные положения Васильев Иванычей разнообразны, также как их физиономии, костюмы, приемы их деятельности, но главная черта, общая и присущая им всем, — это алчность к наживе. Из-за денег, из-за личных наслаждений каждый Василий Иванович готов совершить любую мерзость, предусмотренную и не предусмотренную уложением о наказаниях.

Для иллюстрации только что сказанного приведу несколько примеров из таежной, приисковой жизни.

Ни для кого не тайна, что из всех печальных явлений таежной жизни самое заурядное — это полнейшее игнорирование интересов рабочих и крайне бесцеремонное с ними обращение. Но благодаря понятной солидарности, существующей между золотопромышленниками, с одной стороны, и горным начальством — с другой, только одни выдающиеся злоупотребления всплывают наружу, и те кончаются в большинстве случаев ничем, к обоюдному удовольствию начальства и приисковых управлений. Чаще же всего таежный рабочий играет лишь пассивную роль, на опыте убедившись в том, что их протесты в редких только случаях не влекут за собой угощения самих протестантов столь популярным в тайге березовым яством. Угощение это так часто практикуется в тайге, что светлые пуговицы горного помпадура наводят на них панику.

Для примера приведу такой разговор, происходивший на прииске К-ва, в е-ской тайге, при расчете рабочих: рабочий просит у конторщика свой паспорт.

— Паспорт твой у Василья Ивановича (имя помпадура), иди к нему — и получишь.

— Нет уж, увольте, Петр Степанович, я к их б-дию ни за что не пойду…

— Это почему?

— Да неровен час, еще выпорет.

— Полно врать; за что он тебя будет пороть?

— Да так, за здорово живешь возьмет и выпорет. Нешто ему впервой? Уж вы лучше сами пошлите кого-нибудь к нему, а я ни за что не пойду…

Что опасения рабочего совершенно основательны, доказывает следующий случай: управляющий одной крупной Ко присылает к помпадуру несколько человек рабочих для внушения им идей благочиния. Помпадур, без всяких предварительных разбирательств, приказывает немедленно приступить к «делу». В средине «урока», производившегося в присутствии помпадура, к нему подходит рабочий с шапкою в руке.

— Ваше б-дие, меня послали…

— Ты откуда?

— Из компании (имя рек), меня послали…

— А, хорошо!.. Ребята, разложить этого молодца.

— Ваше б-дие! Да я…

— Молчать!.. знаю я вас, варнаков⁴!..

Рабочего, несмотря на сопротивление, повалили дюжие гайдуки⁵, и началась порка.

— Ваше вск-родие! Ваше… ведь я, ведь меня…

— А, так ты вот как?! Дуй его, ребята! Хорошенько! Еще разговаривать смеет, сопротивляться?! Кан-налья! Запорю!

— Ваше… Ваше… Простите… печи перекладывать…

— Стой!.. Какие печи?..

— Меня послали к вам печи перекладывать…

— Тьфу, болван! Чего же ты раньше не сказывал? Олух!.. Ступай на кухню, осел! Эй, подать крючок этому болвану.

Подобные отношения облеченных властью Васильев Ивановичей к тем, чьи интересы они главным образом призваны защищать, служат, естественно, лишь к усугублению убеждения золотопромышленников в своей безнаказанности. Они чувствуют себя за горным начальством как у Христа за пазухой. Так, на Нижне-Енашиминских приисках становой Ф-в саморучно делает отеческие внушения рабочим, будучи не уверен в достаточной энергичности казаков. Этот же самый герой нашей тайги самолично отправляется за поимкою бежавших рабочих, и если удастся поймать, так расправляется с ними самым бесчеловечным манером. Надо отдать справедливость управляющему названными приисками, г. Ч-х, что, проведав о сих подвигах своего подчиненного, он сделал ему приличное случаю внушение, напирая главным образом на факт самоличной расправы, как неприличной и роняющей его, К-ва, становое достоинство (sic!).

То же зверство по отношению к рабочим мы видим и на других приисках нашей золотой тайги. На А-ском прииске г. Х-ко управляющий К., давно известный читателям «Сибирской газеты» и газеты «Сибирь» под кличкою Сашка, оказывается неистощимым в изобретении средства для увеличения своей популярности и литературной известности. Находясь раз на машине и осердившись за что-то на рабочего-галечника, стоявшего внизу у люка, он сверху кинул ему камнем в голову; но благодаря тому, что рабочий успел вовремя уклониться, камень лишь слегка задел кожу, причинив рабочему неопасную ранку. А вот и еще два факта, не менее характерные. На одном из заведываемых им приисков материальный П-вич в продолжении долгого времени обвешивал рабочих, употребляя аптекарский фунт вместо обыкновенного в 96 зол. Рабочие, проведав об его мошенничестве, пожаловались К-ву. На внушение, сделанное последним материальному в присутствии рабочих, тот, растерявшись, ему ответил: «Да ведь вы сами, А-р В-ч, приказали мне!..» Дело, значит, разъяснилось… После этого с тем же материальным был и другой случай. Из заведываемого им приискового магазина пропала голова сахару. Заподозрив в краже рабочих, он при выдаче им сахару высчитывал из каждого отпускаемого фунта, т. е., не стесняясь присутствием рабочих, он при взвешивании клал на противоположную чашку, где лежал отпускаемый им сахар, гирю в ¼ фунта. Рабочие сначала запротестовали. Но когда материальный откровенно нахально заявил им, что он так поступает по случаю бывшей у него кражи сахару, те возроптали. Началось между ними брожение, небезопасное для приисковых служащих вообще и для материального в особенности. Перво-наперво рабочие притащили в амбар казака, долженствовавшего удостоверить наличность обмана. Затем они окружили дом К-ва и помещение П-кевича, запершегося у себя в комнате. Не знаю, как и чем, но таки порядком струсившему К-ву удалось успокоить взбунтовавшихся рабочих, и начавшееся между ними волнение улеглось в самом начале. Вы спросите: «А П-кевич?» Он до сих пор продолжает исполнять обязанность материального на том же прииске и блаженствовать в сей тепленькой должности!

Видовые различия котов — Васильев Ивановичей. — Примеры их хищничества. — Устьпригорские коты: Ахмаевский, Цимбалин и Плетенко. — Интернаты и приемный покой. — Борьба с воображаемым кор-том. — Мечтания Ахмаевского. — Содомский дипломат Федот Пупков.

В предыдущий раз (см. «Сиб. музей» № 9) мы восстановили тип кота Василия Ивановича, производящего озорство и сумятицу. Вследствие дифференциации населения на многоразличные группы и сословия, силою вещей поставленные в скрыто враждебные отношения друг к другу, тип кота подразделился на виды: крестьянство выделило из своей среды кулака-мироеда; купечество и мещанство — Кондрата; дворянство — массу разновидностей, до такой степени разнообразных по величине и окраске, что подвести их под одну категорию невозможно. Насколько кулаки-мироеды и Кондраты легко поддаются определению и однообразны, настолько же неопределенности и разнообразия встречаем мы в котах, ведущих свой род от дворянства.

Взгляните, в самом деле, какая градация существует между величественным интендантом в красивом военном мундире и каким-нибудь жалким секретарем уездного полицейского управления, вышедшим тоже из дворян; между губернским юпитером и несчастным становым приставом; между изящным, блестящим, иногда учено-серьезным, иногда игривым столичным присяжным поверенным и грубо-вульгарным провинциальным ходатаем «по купецким делам» (аблакатом), от которого разит трактиром низшего разбора и сивухой, всегда полупьяным, иногда дерзко-нахальным, иногда низкопоклонно-лицемерным.

Нужно много проницательности, чтобы уловить в характерах и направлениях всех этих разновидностей одну общую черту — страсть к хищничеству. Общество тогда только имеет случай видеть во всей наготе их нравственный облик, когда они соединяются на скамье подсудимых и их тайные вожделения выплывают наружу; тогда только делается заметною та тонкая, неуловимая нить, которая связывает и сближает множество разновидностей рассматриваемого нами типа, действующих в одном направлении, с единодушием, достойным лучшего дела, чем объегоривание известной группы общественных единиц, а иногда и всех общественных групп вместе, смотря по рангу, положению и способностям хищников.

Удивительная картина грабежа государств. собственности открылась пред глазами русского общества, когда печать обнаружила оренбургское присвоение башкирских земель несколько лет назад. Не менее поразительное зрелище представил разбирающийся недавно в Москве процесс скопинского банка, или Рыкова с подобранною им шайкой грабителей. По словам прокурора, здесь обнаружились ужасающие факты деморализации доминирующих классов; продавались, закладывались и ставились на карту: честь, совесть, общественное положение, чины, ордена, — не осталось ничего священного, ничего заветного, что бы не было пущено в обращение для легкой наживы, для легкого обогащения.

Сам Рыков, — этот благотворитель-филантроп, забравший в свои руки капиталы монастырей и монахов, храмов Божьих и церковнослужителей; ограбивший и бедную вдовицу, и отставного мелкого чиновника, хапугу-исправника и заслуженного генерала, — сам он пользовался в течение многих и многих лет авторитетом и властью, которым позавидовали бы многие независимые помпадуры. Одного слова нет было достаточно, чтобы человек, становившийся ему поперек дороги, был признан неблагонадежным и удален за пределы губернии. Продажная печать была им подкуплена, независимой — замазаны рты; все, как казалось, было пущено в ход для беспрепятственного ограбления населения. Но это только казалось… Рыков не рассчитал всего, — он наткнулся на такие преграды, с которыми борьба была немыслима, и то, чего не могли сделать печать и правосудие, сделали: экономический кризис, общее обеднение, упадок торговли, промышленности и земледелия; эти явления невозможно было ни устранить, ни подкупить, ни выслать административным порядком, ни замазать продажной прессой. Прилив денег в скопинский банк, иначе — в карманы Рыкова, прекратился, и Рыков очутился на скамье подсудимых, т. е. там, где он должен был сидеть еще при начале своей карьеры. Благотворитель-филантроп превратился в грабителя; столп и опора существующего порядка оказался одним из рычагов, с усердием расшатывавших этот самый порядок.

Si transit glaria mundi…¹

«Не мною началось, не мною и кончится!» — может смело сказать Рыков, и он на этот раз будет прав. Процесс таганрогской таможни ознакомит общество с новой серией тузов-хищников, о которых время от времени проникали уже в печать сведения; говорили, наприм., о внезапном исправлении свидетелей, о миллионных залогах за право свободного прожигания жизни, пока идет суд да дело, о сказочных состояниях, создававшихся в короткое время. Всюду эту российскую шехерезаду разоблачит перед нами правосудие.

Поживем, читатель, и увидим еще не таких котов, как Рыков, а теперь обратимся от общего к частному, от крупных всероссийских хищников к нашим маленьким уездным и областным, которые озорничают хотя и на малом пространстве, но приносят много зла.

Давно не заглядывали мы в Устьпригорск², где за это время укрепился и успел пустить глубокие корни уездный помпадурчик Ахмаевский. О! Теперь уже не тот Ахмаевский, который в Сазанском крае практиковал мелкие гешефтамахерские³ проделки в компании с бывшим письмоводителем Цимбалиным, который, подобно бесу перед заутреней, извивался перед начальством в чаянии получить тепленькое местечко, — теперь он человек влиятельный, теперь ему доверяют в Содомске⁴!

Не так давно какой-то добрый человек показал содомскому Юпитеру один из № «Вост. обозр.», где описывались подвиги Ахмаевского.

— Посмотрите, что пишут об Ахмаевском…

— Неправда-с! Вздор! Ахмаевский — человек умный и ловкий, мне такие люди нужны…

— Но о нем давно говорят, что ум и ловкость у него направлены совсем не туда, куда бы Вы желали…

— Я в этом не убежден!

Да, в действиях оренбургских хищников тоже не были убеждены, хотя печать делала свое дело: убеждала и предупреждала, пока хищничество не перешло в грабеж и наконец не выдало само себя.

Не поздно ли явилось такое убеждение?..

Пока что г. Ахмаевский «с умом и ловкостью» работает: теперь он старается провалить проект о закрытии инородных интернатов, несостоятельность и полная бесполезность которых обнаружились воочию, и не понимаем, какие еще нужны убеждения, чтобы покончить с этой нелепой затеей. Взамен интернатов предлагается устроить земледельческие и общеобразовательные школы, но г. Ахмаевский не желает этого. Он, как человек умный и ловкий, знает, где раки зимуют. Заведовать при интернате он посадил своего фактотума⁵ Цимбалина и потихоньку обделывает делишки. Так, придумали они устроить при интернате приемный покой для больных инородцев, но тех и калачом не заманишь. При самом открытии приемного покоя вышел даже такой казус: призывает к себе Ахмаевский Цимбалина и говорит:

— Надо, любезнейший, какого-нибудь больного отыскать к открытию приемного покоя.

— Что ж, и больного можно; только даром не пойдет, собачье отродье — придется заплатить… — отвечает мрачно Цимбалин.

— Не беда, заплатим! Тащи, знай!..

Наконец наняли они какого-то дохлого байгуша⁶ для показу, но тот не выдержал и сбежал. Картина.

Как бы там ни было, но г. Ахмаевский, бесспорно, умный и ловкий человек! Он, можно даже сказать, уездный маг и волшебник, маленький Кречинский Устьпригорского уезда⁷! Кому, как не маленькому Кречинскому, пришло бы в голову подвести такую мину под одного, заподозренного в обличительных кор-циях, обывателя, какую подвел Ахмаевский?

Дело было так: местный житель Иванов (воображаемый обличитель Ахмаевского) задумал устроить на отведенной ему земле, близ Устьпригорска, сельскохозяйственную ферму, образцовую пасеку и школу, одним словом, сгруппировать на небольшом земельном участке все отрасли горно-земледельческого хозяйства, поставив дело на практически-научную почву. Цель была прекрасная — распространять между крестьянами, казаками и инородцами рациональные сельскохозяйственные знания при помощи опыта и наблюдения. Иванов не жалел затрат: на свои скудные средства он приобрел сельскохозяйственные машины, выписал семена растений, которых не разводили в Устьпригорске, и проч.

В мечтах Иванова возникла уже земледельческая колония из окрестных байгушей, которые до того времени зимовали в жалких лачугах, бедствовали, терпели и голод и холод. Вот, думал он, сколько народа гибнет от бездействия, невежества и нищеты, — я научу их работать, дам им возможность сделаться оседлыми земледельцами, дам им средства к существованию, научу их детей грамоте и сделаю полезными гражданами…

Но не то думал умный и ловкий помпадурчик Ахмаевский, его заранее мутили приготовления мнимого противника. Да, собственно говоря, для таких людей, как Ахмаевский, всякая честная деятельность на пользу общества — противна, они не понимают альтруистических чувств, всякому честному начинанию, благородному порыву — они становятся поперек дороги. В их мелкие, эгоистичные душонки глубоко вкоренилась привычка смотреть на обывателя как на работника для их карманов; на общественные дела — как на вкусное блюдо, приготовленное для их объемистого брюха; на государственные учреждения — как на орудия, созданные для их наживы.

И вот между Ахмаевским и его письмоводителем Расплюевым-Плетенко происходит беседа:

— Поезжай, любезнейший, — говорит Ахмаевский, — в имение новоиспеченного помещика Иванова и устрой, чтоб тамошние инородцы подали на него жалобу в Содомск. Понимаешь? Чтобы притеснения, обирательства, эксплуатация… все их модные словечки были налицо…

— Какая же там может быть эксплуатация, голь ведь там перекатная! Помните, в прошлый раз и по барану с рыла выставить не могли, а уж как, кажется, их принажали… Чего доброго, и в Содомске не поверят.

— Ди-итя!.. Не поверят! Голь! У кого же справки-то наводить будут? Не станут же из-за какого-нибудь Иванова ревизора посылать; обратятся к нам… В Содомске мне доверяют!.. Понял теперь!..

— Ага! А мы, значит, отпишем: «По произведенному на месте расследованию жалобы несчастных байгушей вполне подтвердились, кроме того, обнаружилось…»

— Стой! Пожалуйста, без своих прибавлений… вечно напутаешь! Обнаруживать начнем впоследствии… надо, любезнейший, не вдруг, а то действительно могут не поверить, если через край хватишь. Слышал, я думаю, о Болваненке! Э-эх, головы? Что бы вы с Цимбалиным делали без меня?.. Чернорабочие!.. — с презрением произнес Ахмаевский⁸.

— Ну и вправду, ловкий же вы, Станислав Казимирович, человек! Не здесь бы вам действовать, а где-нибудь в столице… по интендантской части. Большому кораблю — большое и плаванье.

— И это, братец, не вдруг! Мне уже намекали в Содомске, что там дорожат умными и ловкими служаками, стало быть, и насчет повышений дело не за горами. А пока обделай, что тебе приказано. Да, вот еще что: перед отъездом напиши письмоводителю Ч-йской волости Дроздову, чтоб выслал деньги за январь… понял? Этому хапуге только один раз спусти — и ничего от него не получишь. Ступай!

По уходе Плетенко Ахмаевский предался размышлениям:

— Да, г-н Иванович, я вам покажу, как вести борьбу с людьми, которые посильнее вас! Ха-ха-ха! Благодетели меньшой братии! Посмотрим! Вы рассчитываете на гласность? Теперь, милый человек, она вышла из обращения… Вон Чураев! Как не назовешь его ловким человеком? Вышел из кантонистов, служил по откупам, был военным писаришкой и дошел до делопроизводителя N-ского батальона; затем вышел в отставку и поступил доверенным к известной кабатчице Глуповской. И у кого бы он ни служил, все отделывал под политуру; Глуповской, говорят, досталось больше всех. Что ж, не он, так другой воспользовался бы случаем, — не клади пальцы в рот. Теперь ее, как слышно, бывший исправник Кожедралов обтачивает… А Чураев?.. Собрал пожитки — и может к содомскому юпитеру под крылышко: «Вы, — говорит, — изволили быть в моем доме проездом через Б-ъ, тогда еще у меня г. Излер останавливались!» Ловко подъехал, бестия, а поглядишь — и вынырнет каким-нибудь начальником… Нет, господа идеалисты, и утописты, и прочие исты, ваша песенка спета… А хорошо было бы, черт возьми, уверить Содомск, что Иванов — социалист, или сочинить что-нибудь в этом роде, пикантное!..

Так размышлял наш герой, а его фактотум обделывал в это время дельце с киргизами.

Через несколько месяцев пришло из Содомска приказание отобрать обратно землю, отведенную Иванову. Ахмаевский торжествовал.

Мы видели этого умного и ловкого человека в самом Содомске, куда он приезжал замазывать свои грешки. Боже; сколько резвости и неутомимости показал он в обращении с областными чинами! У кого только не был он с визитом; даже дежурным вахмистрам пожимал руки.

Особенно хорошо он был принят неким Федотом Силычем Пупковым, которому по пути сообщил о зловредности кор-та Иванова, занимающегося нелепыми обличениями и еще кое-чем.

Кстати, о Федоте Силыче Пупкове. Это давнишний претендент на одну из витрин нашего музея; еще в то время, когда он, облеченный дипломатической миссией, разгуливал по пустынным, но живописным берегам Набы, когда он предавался приятной бездеятельности, проживая на одном Урочище, один из его друзей вручил нам дневник с красиво написанным заголовком, гласящим:


ДО ЧЕГО ДОВОДИТ ДИПЛОМАТИЯ,
или
похождения Федота Пупкова от Содомска до Небес. Империи и обратно, описанная штаб-ротмистром Переверткиным⁹

Веселая дипломатическая прогулка Федота Пупкова, послужившая сюжетом для дневника штаб-ротмистра, увековечена также и народным творчеством, — линейные казаки распевают дубинушку, посвященную этой прогулке.

В свободное от дипломатических занятий время Федот Силыч поражает всех своей откровенностью; однажды мне случилось быть с ним на вечере у генеральши Триклинской. Хозяйка, желая занять своего собеседника, обратилась к нему с вопросом:

— Вам, вероятно, скучно у нас сегодня, Федот Силыч, что вы молчите? Вы, говорят, любите развлечения…

— Вашество, я люблю больше всего в мире карточки и конфетки, да, конфетки, и больше мне ничего не нужно!

Любезная хозяйка сейчас же усадила нетребовательного гостя за зеленое поле и поставила перед ним груду конфет. Счастливый Федот Силыч замер на целый вечер и был в восторге. Меня всегда удивляло, что человек, любящий такие невинные забавы, как «карточки и конфетки», может изрекать иногда жестокие вещи. Так, встретившись в одном доме с родственником того самого Иванова, о котором насплетничал ему Ахмаевский, он спрашивает довольно грозно:

— Какой там ваш родственник глупости пишет в газете об Ахмаевском? Нехорошо, нехорошо! Вы знаете, Ахмаевский — умный и ловкий служака (Федот Силыч имеет маленькую слабость повторять мнения высоких лиц).

— Право, не знаю, о чем вы говорите…

— Что там не знать? А вы бы взяли да выпороли его хорошенько, как это сделал один Екатерининский генерал с своим сыном-полковником; тогда он бросил бы думать о литературе.

— Да, но то были времена, теперь другие…

— Какие там времена? Никаких времен нет — выпороть всегда можно, — отрезал Федот Силыч и удалился к карточному столику.

На этот раз довольно о Федоте Силыче, когда-нибудь мы еще вернемся к нему.

Есть ли в Сибири требование на реформы? — Частные реформы-паллиативы. — Толки по поводу фельетона в 3 № «Сиб. газ.». — Наши объяснения. — Иллюстрации. — Нападали ли мы на институт или на отдельных его представителей? — Причины разоблачений.

Доросли ли сибиряки до реформ? Такой вопрос, после всего, что писалось сибирской прессой о дореформенных сибирских учреждениях, покажется нелепым всякому не выписывающему «Гражданина» и не «почитающему» «Московских ведомостей». Нет никакого сомнения, что Сибирь нуждается в коренном преобразовании, и если эти коренные преобразования и реформы не будут, как в прежнее время, отделяться одна от другой десятками лет, если они не будут полумерами, если они не будут ограничиваться узкими рамками, а разольются равномерно по всей Сибири, — тогда можно будет ожидать от них больших благодеяний для Сибири. Но если дело преобразования пойдет робкими, неуверенными шагами, будет ограничиваться перестройкой одних учреждений и оставлять другие в прежнем виде, будет касаться одной местности, одной губернии, а другие останутся при старых порядках, — тогда все пойдет по стародревнему порядку, завещанному нам еще сибирскими воеводами.

Для некоторых читателей может показаться странною мысль, что даже и прекрасные, по-видимому, учреждения, если они стоят особняком, не гарантируют обывателю хорошего, добросовестного управления. «После этого, — скажет читатель, — остается бросить всякую надежду на упрочение в стране порядка и благоденствия». Такой пессимистический взгляд на дело был бы слишком поверхностен; нет никакого сомнения, что и порядка и благоденствия, на первый раз хотя бы и относительных, можно достигнуть при известных усилиях, при известной сумме энергии и смелости. Нет также сомнения, что наступит время, когда мы проявим наконец эти прекрасные качества, сбросим вековую косность и постараемся выйти из младенчески-первобытного периода, мы еще так молоды!

«Сибирская газета» не раз выражала сомнение в полезности и плодотворности частных реформ, при том условии, если все остальное останется нетронутым, и действительно, всякая частная реформа любого из местных учреждений, всякое частное улучшение, как бы радикальны они ни были, быстро расплывутся в массе стародревних сибирских порядков. Сталкиваясь с последними, реформированные учреждения нередко, по новости, становятся в неприязненные к ним отношения, а затем потихоньку-полегоньку примиряются с ними, входят в компромиссы и усваивают бюрократические традиции своих недавних антагонистов.

Эти соображения явились под влиянием толков, вызванных фельетоном в 3 № «Сиб. газ.», где говорилось об одном либеральном радетеле о крестьянских интересах. Общественное мнение разделилось: одни говорили, что не следует затрагивать учреждений, оказавших населению важные услуги; другие находили, что в фельетоне об учреждениях и речи нет, а говорится о лицах, не оправдавших надежд общества, сбившихся с настоящей колеи и своими поступками роняющих «учреждение», которое во всяком случае следует защищать от нападок и очищать от разного мусора, и газета прекрасно сделала, что собрала воедино довольно крупные грешки многих quasi-радетелей и создала тип Откровенского — лицо, без сомнения, вымышленное, в котором, как в фокусе, соединены многие дурные стороны некоторых представителей новых учреждений. Закопошились и лица заинтересованные, закопошились и пошли апеллировать туда и сюда, где только имели доступ и открытые двери.

Ввиду этого переполоха нам показалось необходимым разъяснить наш взгляд на возникающие пререкания и толки. При введении в Сибири института особых чиновников по крестьянским делам законодатель имел, очевидно, целью создать такое учреждение, которое являлось бы всегда представителем и защитником крестьянских интересов. Так взглянул на это учреждение и обыватель; так поняла свое назначение и большая часть представителей этого учреждения, в среде которых попадались люди энергичные, всецело преданные делу, забывавшие личные интересы. Но чем дальше существовал институт, тем реже и реже появлялись в нем люди упомянутого типа. Были на нашей памяти и такие господа, которые всеми своими действиями, как будто преднамеренно, старались обратить новый институт в одно из звеньев длинной цепи чисто бюрократических учреждений. На столбцах «Сибирской газеты» немало уже приведено фактов, живо иллюстрирующих только что высказанную мысль.

Случилось именно то, что было менее всего желательно: одни представители новых учреждений втянулись в старую колею, не выдержали упомянутой и чисто бесплодной борьбы с дореформенными порядками и мирно опочили, другие перешли в лагерь противников крестьянского самоуправления, и лишь немногие остались на высоте призвания. Одним словом, новую реформу постигла та же участь, что и другие, и если она еще поддерживается, так благодаря тем немногим могиканам, которых не поколеблют ни годы, ни непогоды.

Из этих объяснений читатель ясно видит, что у нас и в мыслях не было нападать на институт особых чиновников по крестьянским делам, как учреждения, мы разоблачали только отдельных лиц, роняющих своими действиями это прекрасное по мысли учреждение. Затем мы еще раз повторим, что, как бы само по себе ни было прекрасно всякое вновь возникающее учреждение, ему одному невозможно удержаться на надлежащей высоте, если совместно с ним не будет реформирована вся административно-судебная машина. Факты доказывают это наше положение, и противоречить им — значит закрывать глаза на действительность и носиться где-то в эмпиреях, в отвлечениях. Для того чтобы нас не обвинили в бездоказательности, пристрастии, приведем здесь часть имеющихся в нашем распоряжении фактов.

В одном округе, пишут нам, в волостях произвол, беззаконие и взяточничество достигли колоссальных размеров. Один из волостных писарей, 3-ский, по фамилии М-ко, преспокойно смахивает со счетов по 200 четвертей хлеба, исчезнувшего из хлебозапасных магазинов, и ничуть не опасается преследований за растрату. Другой — сфинкс П-ской волости, сосланный в Сибирь за подлоги и мошенничество, по статейному списку — Мустафа (магомет. вероисповед.), по имени — Стефан (русский), а в действительности — католик (хотя и не крещен), — на общественные деньги ездит в губернский город, приятно проводит время в гостиницах, тоже прикосновенен к хлебозапасным магазинам и показал до 3-х тысяч четвертей хлеба в ссуде за новоселами (поселенцами), которые, по объяснению волостн. правления, явились неизвестно откуда, взяли хлеб из магазинов, съели его и затем неизвестно куда исчезли, точно метеоры какие-нибудь. Третий — Д-ской волости — Ш-лов произвольно расходует общественные и мирские сборы, берет с нанимаемых на промысла рабочих по 3 р. и с наглостью производит другие поборы. Четвертый — Б-ской вол., сосланный в Сибирь за убийство Г-ц, по словам одного лица, идеально честная натура, держал кабак под чужой фирмой, завладел чужим домом, занимается вымогательством, доставляет каждому из своих помощников по 40 р. в месяц так называемых «доходов». Пятый, шестой и т. д. все в том же роде; даже перечислять все пакости, творимые этой разнузданной шайкой мошенников, не хватает терпения. Спрашивается, что же делают крестьянские «радетели», почему они бездействуют? А что они бездействуют — это факт, ибо поименованная нами свора мирских захребетников продолжает свои подвиги безнаказанно. На жалобы крестьянина ему часто отвечают возгласом: «Запор-рю! мерзавцы!..» — который раздавался в Сибири со времени воеводств, а теперь слышать его, да еще из уст недавних «радетелей», кажется каким-то невероятным анахронизмом!

Довольно и этого, читатель, чтобы убедиться, насколько права была «Сиб. газ.», поместив «Балладу» Касьяна Пафнутьича.

Всего страннее и печальнее видеть, что люди, выдававшиеся в первые годы своей деятельности, постепенно регрессируют, опускаются, так сказать, ассимилируются с окружающей их бюрократической средой. Наблюдая подобные явления, невольно приходится задумываться: неужели справедлива высказанная кем-то мысль, что русский человек сохраняет стремление к идеалу только до 40-летнего возраста, а затем начинает стремиться к устройству личного благополучия, для которого приносит в жертву и идеалы, и традиции, и принципы, и все «благие честные порывы», заставлявшие усиленно биться сердце, пылать негодованием при виде несправедливости, не страшиться борьбы со злом, хотя бы в этой борьбе предстояло умереть, защищая правое дело…

Но остается еще надежда, что подобного типа людей может остановить от падения правдивое печатное слово; на них может повлиять напоминание суда истории, суда будущих поколений, перед которыми раскроются во всей наготе их беззаконные действия.

Не для озлобления их мы решаемся слегка приподнять покрывало, скрывающее от глаз современников начало их нравственного падения, а для того, чтобы вовремя сказанное предостерегающее слово заставило их оглянуться на себя и взвесить, достаточно ли окупается наружным, кажущимся благосостоянием потеря репутации, имени, потеря того нравственно чистого внутреннего «я», которое всякому честному гражданину страстно хочется передать незапятнанным потомству.

Игнашинская Калифорния. — Золотая лихорадка. — Врач, торгующий пельменями. — Значение золотопромышленности для Сибири. — Герои золотого дела. — Род Лешаковых. — Отец, дети и внуки. — Нецеломудренное правосудие. — Администрация, завешанная золотом. — Контракты рыбопромышленников. — Разговор с Дормидошей. — Надобность в законодательном решении о найме рабочих. — Значение добровольных сделок.

В Игнашино открылась новая Калифорния! Золотой песок рассыпан там чуть ли не в таком же количестве, как навоз и грязь в нашей Солдатской Слободке¹. Золотая лихорадка охватила обе Сибири, Восточную и Западную, и с неудержимою силою гонит людей, падких до легкой наживы, в заветный уголок: один торопится поскорее реализовать свое имущество в наличные деньги, закрепощает партию рабочих и пускается в далекий путь; другой, которому нечего реализовать, собрал последние крохи и потащился в ту же обетованную землю; третий нанялся в рабочие, и т. д. Какой-то врач из г. Нерчинска настряпал два воза пельменей и с таким кулинарным вооружением двинулся в Игнашино производить торг, выменивая пельмени на золотой песок. Ринулся в погоню за наживой и Д-р, известный всем моим согражданам, «закрепостив сорок человек рабочих». О, Д-р, устраивавший в Томске публичные сады, трактиры (под фирмой «семейных»!) и кабаки (тоже могут быть семейные), найдет себе в Игнашино обильную жатву, если успеет туда проникнуть, а куда не проникнут люди, подобные Д-ру²?!… Можно себе представить, какие драмы будут разыгрываться в Новой Калифорнии, когда она наполнится массой этих искателей приключений, которых соединила вместе одна из самых разнузданных страстей — страсть к золоту!³

К сожалению, как нам передавали, в числе «искателей золота», кроме авантюристов, ловких гешефтмахеров, одним словом, людей, готовых на самое отчаянное дело и ищущих только удобного случая, чтобы пустить в ход свои хищнические инстинкты, попадаются и такие добродушно-легковерные люди, которые принимают за чистую монету все фантастические сказки о золотом руне и идут за ним, не справляясь с обстоятельствами дела. Они не знают, не допускают мысли, что вместо богатой наживы им придется наверное проститься с последними животишками, сделаться жертвами надувательства, даже грабежа и насилия со стороны товарищей по исканию золотого руна. Таких должна вовремя предостеречь печать.

Золотоискательный ажиотаж в том виде, в каком он практикуется, ничего еще не принес Сибири, кроме горя-злосчастия, он обогащает единицы, разоряет и развращает десятки тысяч. 300 лет существует золотопромышленность, десятки тысяч пудов золота извлечено из недр земли и вывезено в Россию, а что получила взамен этого Сибирь? Земледелие находится в первобытном состоянии, фабричной и заводской промышленности нет, за исключением водочных заводов, железных дорог нет, водяные пути существуют в том же виде, в каком застал их Ермак; население ничтожно по количеству, переселения идут туго благодаря искусственно создаваемым тормозам; города развиваются плохо, учебных заведений мало, грамотность — достояние меньшинства. Одним словом, в культурном отношении Сибирь сделала за эти 300 лет самые ничтожные успехи и будет долго находиться в состоянии косности, если какой-нибудь сильный толчок не пробудит ее к самодеятельности. Сибирская печать уже не один раз касалась больного места Сибири — золотопромышленности, а так как зло продолжает существовать, то о нем придется говорить еще и еще не раз. В сегодняшнем фельетоне я коснусь одного героя золотого дела из нашей северной тайги.

Глава семейства — Лешак, так прозванный товарищами, прибыл в Сибирь со славой знаменитого конокрада. О нем под аккомпанемент бряцания кандалов рассказывались фантастические легенды по всем трактовым тюрьмам и этапам. Рассказывали, наприм., как, еще на родине, Маталайка (киргизское прозвище Лешака) увел из заводской конюшни лошадь, которую, несмотря на расставленные кругом караулы, успел спрятать в избе, за огромной русской печью. Сам Лешак, под веселую руку, не прочь рассказать маленький эпизодик из своей богатой приключениями жизни. Жаль только, редко на него веселые минуты нападают. Вот, для примера, один из таких эпизодиков: «Наметил я доброго киргизского аргамака у одного бия, белого, как снег, — просто загляденье! Ночью подкрался я к нему и в один миг был уже на его спине да взглянул нечаянно на киргиз, крепко спавших на великолепной ташкентской кошме; тут мне пришла в голову мысль забарантовать из-под них кошму. Для меня, друг ты мой милый, в прежнее время подумать и сделать было одно и то же. Вот я спрыгнул опять с коня, тихонько подкрался к спавшим и прорезал по концам кошмы две дыры, продел в них постромки, привязанные к коню, быстро вскочил на него, ударил нагайкой — и поминай как звали — только кошма замелькала по воздуху, а киргизы с киргизятами очутились на земле! Сначала в ночной тишине раздавались крики: „Маталайка! Маталайка!“ — но скоро и они замерли далеко позади меня. Я остановился, подостлал кошму вместо седла, привел в порядок моего аргамака и плавной рысью покатил в свой стан. Только и видели киргизы знаменитого белого скакуна!..» Бывали, впрочем, и на Лешака прорухи. Однажды, наметив доброго коня, он ночью забрался в господскую конюшню и, ощупав животное, второпях вскочил на него, но… вообразите изумление Лешака… в руках у него оказались рога, и раздалось мычание испуганной коровы… И теперь Лешак не может равнодушно вспомнить о своей ошибке и сильно бранится, когда его просят рассказать об этой конфузии.

У Лешака было два сына, прославившихся в тайге под именем «палачей». Старший из них, Тимошка, поймал с своими конюхами какого-то рабочего, бежавшего даже не с его, а с соседнего прииска, но такова уж у него природа — не стерпел и принялся вывертывать у рабочего руки и ноги, приговаривая: «Вот тебе! — не бегай, не бегай!» и действительно, рабочий больше не бегал… изувеченного, его увезли в больницу⁴. У того же Тимофея Лешака на одном из приисков жил плотник с женщиной. Однажды пришла хозяину блажь в голову, он приказал увезти бабу на другой прииск, подальше от плотника. Плотник затосковал и через несколько времени, собрав пожитки, направился на тот прииск, куда перевезли его бабу. Придя на прииск, он случайно попал на глаза хозяину, тот выбежал и, несмотря на мольбы несчастного плотника, избил его, приказал связать и отправить к исправнику, где ему за самовольную отлучку с прииска всыпали полсотни розог и водворили на прежнее место жительства.

Другой сын Лешака — Василий — цвет семейства Лешаковых и душа всех лешаковских проделок и подвигов. У него лежал больной приисковой рабочий; вообразись же Василью Лешаку, что рабочий притворяется; недолго думая, он отправил беднягу к исправнику для внушения, а когда больного привезли обратно, он начал с ним собственноручную расправу, после которой рабочий отдал Богу душу. Служивший на прииске фельдшер донес об этом происшествии куда следует; началось следствие, не приведшее ни к чему. Время от времени дело это возобновлялось и снова замолкало.

Третье поколение Лешаков — внучата Маталайки — усвоили все нравственные принципы своих предков и с такою же настойчивостью проводят их в жизнь, — благо густая, непроглядная сибирская тайга прикрывает их деяния.

Потомки Маталайки хорошо поняли свое положение, они отлично узнали силу денег. Еще будучи в уездном училище, один из них на вопрос учителя: «Почему вы не занимаетесь?» — отвечал с уверенностью: «Учиться мне нет надобности! Мне не нужны знания, а нужно свидетельство; денег у нас много, значит, и свидетельство будет!»

На прииск одного из потомков Маталайки зашел рабочий с соседнего прииска и принес в казарму бутылку водки. Доблестный внук, не забыв традиции своего рода, выпроводил рабочего… и последний найден был мертвым на дороге с прииска⁵.

Все преступления покрывает глухая сибирская тайга и всемогущее золото; а золота у Лешаков много, — их прииска славятся в тайге по доходности; рабочих много, и все они пользуются товарами из лешаковских магазинов по неслыханно высоким ценам; в городе лешаковские дома считаются лучшими, лешаковские рысаки — кровными, лешаковские ужины — лукулловскими, и лешаковские гостиные посещаются с удовольствием избранным обществом…

Но оставим таежных героев, читатель, и перенесемся на пустынные берега Оби, куда беспощадная нужда сгоняет массы рабочего люда на рыболовные пески, к крупным рыботорговцам П-ъ, Р-м, К-м, В-м и прочим. Посмотрим, не в такие ли же условия ставит купец своих рабочих, как и золотопромышленник! Для этого достаточно привести здесь копию с подлинного контракта, заключаемого с рабочими на неводах, ну, хотя бы купца Степана Лабусова:

«Тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года апреля пятнадцатого дня я, нижеподписавшийся (положим, Сысой Голопупин), крестьянин деревни Обтрепанной, Голодухиной волости, Безымянного уезда, Потемской губернии, заключил сей контракт с купцом Лабусовым в нижеследующем. 1) Договорился я, Сысой Голопупин, поступить к г. Лабусову в неводную работу с 20 мая 1884 г. по 20 октября того же 1884 г. за плату шестьдесят рублей серебром. 2) Со дня поступления моего в работу я, Сысой Голопупин, обязан вести себя честно и трезво, с подозрительными людьми (?) знакомства не иметь, хозяину, его семейству и доверенным от него лицам отдавать должное уважение; быть послушным, трудолюбивым, безотлагательно и безотговорочно исполнять все их приказания и распоряжения, ни от каких работ отказываться не должен, а обязан работать усердно, без лености и притворства, не злоупотребляя таковыми во вред хозяину; на работу я, Сысой Голопупин, должен выходить каждый день (не исключая праздников). На утренний и вечерний чай полагается мне времени по ½ часа, на обед ¾ часа. При нахождении моем на работе отлучаться без позволения хозяина или его доверенного ничуть не должен и ни под каким видом болезни или другим предлогом уклоняться от работы не имею права; изобличенный в самовольной льготе, а также по упрямству и грубости если не выйду на работу или самовольно отлучусь от работы, то ответствую перед хозяином за каждый день по одному рублю серебром⁶, которые при окончательном расчете вычитать из причитающегося мне жалованья, на что я, Сысой Голопупин, не должен иметь претензий. Если я, Сысой Голопупин, вопреки изложенному в сем пункте условию, решусь оказать хозяину, его доверенным или служащим какого-либо рода неповиновение, грубость или личное оскорбление, то подвергаю себя ответственности перед судом по законам (о законе вспомнили). По поступлении моем на рыболовный песок обязуюсь заниматься, вместе с другими рабочими, до выпуска неводов постройкою заведения, деланием неводов, очисткою песка от поверхностных и подводных карч, заготовлением дров, кибаса, наплава и вообще всеми неводными работами. С начала выпуска неводов неводить должен чрез каждые сутки день по установленному обычаем порядку, и в простой от неводьбы день заниматься починкою невода, выламыванием из засола рыбы, нагрузкою таковой в судно и всеми другими вышеупомянутыми работами, на какие определен буду; по открытии же суточной сменной неводьбы, каковая по желанию хозяина или его доверенного может быть открыта во всякое время, в июне, июле и августе месяцах, я, Сысой Голопупин, вместе с другими рабочими обязан артелью числа рабочих людей, находящихся в неводу, тянуть 5, 6 или более тоней, смотря по тому, как дозволит время, так чтобы работа не превышала 15 часов в смену; число рабочих людей без ограничения, какое по усмотрению хозяина или его доверенного назначено будет, однако ж не менее 12 человек в неводу; по смене с помянутых тонь другой артелью рабочих людей, иметь отдых до следующей смены; при наступлении моей неводной смены я обязан явиться к набору невода с вешалов или к набранному в лодке (если таковой должен будет идти в следующую смену) в свое время, отнюдь не задерживая смены и не заставляя дожидать себя; за каждую неявку в свое время на мою рабочую смену подвергаю себя штрафу одному рублю серебром. В случае если во время хода невода невод будет изорван, то я обязан остальное время до смены заняться его исправлением, а также исполнять какие-либо другие, вышесказанные работы; также обязан и в следующую неводную смену, если невод по какой-либо другой причине не будет на ходу, заниматься вышеозначенными работами по назначению. Если по случаю сильного ветра неводьба будет остановлена, то я, Сысой Голопупин, обязан вместе с другими рабочими охранять в свою рабочую очередь, дабы не могло его залить волнами в лодке, засыпать песком, оторвать лодку и унести ветром и течением, а также обязан и оберегать другие лодки от крушения ветром. За последней тоней смены, если будет приказано, я обязан, вместе с артелью невода, в которой буду находиться, повесить невод на вешала, причем стараясь не рвать его. Во время суточной сменной неводьбы для починки неводов и других береговых работ г. Лабусов должен иметь особых людей и имеет полное право назначить меня в неводную работу для неводьбы или береговую для вышеупомянутых береговых работ, отчего я, Сысой Голопупин, отказываться не имею права, а обязан идти по назначению на работу.

В случае если будет холод прежде 20 октября и сделаются на реке забереги из льда, хозяин или его доверенный найдут возможным, отломав этот лед, неводить, то я вместе с другими рабочими людьми обязан беспрекословно идти по назначению на эту работу. 4) Во время нахождения моего в работе у г. Лабусова должен быть на готовом хозяйском содержании; если будет выдаваться рыба, то получать по 2 фунта, а если мясо, то 11/2 фунта в день или неводную смену, а хлеба и прочего по потребности. Добываемую рыбу из тонь самовольно брать отнюдь не должен. 5) Во время суточной сменной неводьбы, когда будет холодная вода, должны быть от хозяина выданы мне неводные бродни для работы в неводную смену и одна пара рукавиц; первые при расчете должен я возвратить. 6) В случае почему-либо я, Сысой Голопупин, не явлюсь в срок на работу, то г. Лабусов имеет полное право послать за мной нарочного, каковой расход я обязан принять на свой счет; до истечения же срока сего контракта я, Сысой Голопупин, отойти от г. Лабусова, оставить его работы и поступить к какому-либо другому ни под каким предлогом права не имею. Г. Лабусов или его доверенный могут уволить меня во всякое время, на что я претендовать не должен, а если по расчету останется за мной перебор, то таковой должен я, Сысой Голопупин, отработать на следующее лето, если буду нужен г. Лабусову, или после расчета в течение недельного срока заплатить г. Лабусову сполна. И в случае если я, Сысой Голопупин, не поступлю к г. Лабусову в работу, а если и поступлю, но самовольно оставлю работу, то как в первом, так и в последнем случае, кроме возврата полученного мною задатка или причитающихся за мною неотработанных денег, должен платить г. Лабусову неустойку как бы за прогул по одному рублю в сутки, бесспорным порядком, за все время до явки моей на работу или возврата задатка и перебора, но с условием, чтобы неустойка эта не превышала рублей серебром. 7) Если г. Лабусов пожелает перевести меня с одного песка на другой или даже передать в другие руки, то может сделать это в обоих случаях без моего на то согласия, и в случае передачи меня в другие руки, поступив туда, я, Сысой Голопупин, должен работать там на основании изложенных в сем контракте условий моих прав и обязанностей. 8) Изложенные в настоящем контракте условия мне читаны, на которые я вполне согласен и обязуюсь исполнять в точности, но и г. хозяин, со своей стороны, обязан, как сам лично, так и доверенные его, обходиться со мною человеколюбиво, без напрасных притеснений и жестокостей. По окончании срока работы рассчитать меня по выданному мне от хозяина расчетному листу, если же у меня такового не окажется, то по расчетной книге и удовлетворить платою, какая будет причитаться мне. 9) Контракт сей, данный мною по добровольному моему согласию, без всякого принуждения, обязуюсь сохранять свято и ненарушимо. 10) При подписании сего контракта получил я от г. Лабусова в задаток десять рублей серебром; остальное затем, сколько будет следовать, имею получить по мере заслуги и надобности, не забираясь вперед, в чем и подписуюсь".

Как вам нравится, читатель, этот замечательный документ?.. Когда я читал его, то Сысой Голопупин мало-помалу терял в моем воображении облик человека и начинал превращаться в нельму, которую Лабусовский приказчик Дормидонт Рубликов окутал огромным неводом, с диким хохотом выволок на пески и своими жирными ручищами, выпотрошив, кинул в засол. Я видел, как трепетала всем существом своим бедная нельма в огромных лапах хохотавшего Дормидоши, но когда из нее была вынута печень, желудок, сердце и все нутро, она почувствовала себя обязанной идти беспрекословно по назначению, т. е. в засольную яму. Я видел потом, как выломана была нельма — Сысой Голопупин — из засольной ямы и вместе с подобными ей нельмами-сысойками передана тем же Дормидонтом Рубликовым в другие руки, и мне казалось, что сысойки-нельмы своими мутными, просоленными и промерзшими глазами говорили: «Передавай нас, Дормидоша, в другие руки, ты можешь сделать это без нашего на то согласия, и уж если ты передал нас, так мы обязуемся, на основании изложенных тобою в контракте наших прав и обязанностей, быть съеденными в пироге заседателем Обжориным!»

— Позвольте, — скажет мне… да, кроме Дормидоши Рубликова, вероятно, никто не скажет. — Позвольте, ведь и у хозяина и его доверенных есть обязанности по отношению к рабочим, прочитайте 8 § контракта, там сказано: но и г. хозяин, с своей стороны, обязан, как сам лично, так и доверенные его, обходиться со мною человеколюбиво, без напрасных притеснений и жестокостей. А затем, кто их гонит заключать контракт, там в 9 § ясно сказано: даю контракт по добровольному согласию, без всякого принуждения. Чего же еще надо?

— Ах, Дормидоша, и ты вздумал играть словами, да еще какими! Неужели ты не знаешь, что обращаться человеколюбиво — значит не допускать никаких притеснений и жестокостей, даже и ненапрасных. Раз же допускаются по контракту ненапрасные притеснения и жестокости, тут уж человеколюбие и упоминать не следует.

— Да позвольте, — начал опять Дормидоша, — ведь мы тоже не как-нибудь, с народом-то, по-божецки, как в контракте прописано, а то что же будет — и народ зазнается, да и хозяину обидно, ежели что не так…

— Стой, Дормидонт, скажи мне, если Сысоя Голопупина трясет лихорадка и он не в силах шевельнуть пальцем, за что же ты рубль-то с него за каждый день неявки потянешь?..

— По контракту-с, потому он сам-с, своеручно подписывал во 2 §: и ни под каким видом болезни или другим предлогом уклоняться от работ не имею права.

— Нет, Дормидоша, с тобой и с твоим хозяином надо вести разговор не нам, а прокурорскому надзору. Вы называете цитированный здесь контракт законным и заключенным добровольно, по обоюдному согласию между нанимателем и рабочим: кто же, кроме прокурорского надзора, может убедить вас, что не допускаются грабежи и насилия на законном основании, что никакой купец не имеет права лишить человека свободы располагать собою, презентовать его (или передавать) в другие руки, помимо его на то согласия?

Касьян Пафнутьич и начало его приключений: именины у Сипазмы. — Ознакомление с кийскими правящими сливками. — Аферисты. — Недоразумения из-за червонного валета. — Ночные видения. — Въезд в Мирный городок. — Крестины у Созижденского. — Благожелательные беседы Красноносцева. — Откровения Икоты о недавнем прошлом.

«Неудержимо летит время, подобно стремительному потоку, который то бурно клокочет, низвергаясь с крутизны, сжатый мощными объятиями гранитных скал, то, вырвавшись на простор, широко разливается и плавно катит свои прозрачные воды, спокойно отражая в них вековые прибрежные тополи…» Вот какими поэтически-образными строками начиналось только что полученное письмо моего друга, Касьяна Пафнутьевича. Он, если читатель припомнит, еще зимою прошлого года направился в Якутию — страну золота и полярных морозов, страну лисиц, соболей и несчастных Макаров, где маленькая капиталистическая цивилизация сосредотачивается только в больших резиденциях богатых золотопромышленных компаний, а на тысячи верст кругом тянется непроглядная тайга — царство пушного зверя. Долго не получал я от Касьяна Пафнутьевича никакой весточки и приготовлялся уже оплакивать его, как безвременно погибшего; но, к величайшей радости моей, Касьян Пафнутьевич оказался цел и невредим, т. е. почти невредим, только вынырнул он совсем не в Якутии, а в городе Благополученске, на берегах величественного Амура¹. Но пусть сам дорогой друг мой говорит за себя:

Представьте себе, отец мой, что сравнение жизни человеческой вообще и моей в частности с бурным потоком вырвалось у меня не случайно, а совершенно серьезно и обдуманно. Волны бурного потока жизни с такою быстротою понесли мой утлый челн, кидая его из стороны в сторону, что я много раз рисковал сломить себе шею (прошу извинения за вульгарность стиля), если бы не изворотливый ум мой, воспитанный целыми десятками лет жизни в Сибири, этом «медвежьем углу», по выражению органа русских людей (очевидно, по ошибке окрещенного не «Русским», а «Сибирским вестником»²).

И так изворотливый ум спас меня, как древнего Улисса³, от полного крушения. Поведу рассказ о моих приключениях по порядку. До Ушаковска доехал я почти благополучно: в Кийске⁴ меня любезно пригласил к себе на именинный пирог некто Сипазма⁵, не последний из администраторов города. Около пирога собрался весь цвет правящих сливок и купечества, мещане из князей (таковые встречаются только в нашем «медвежьем углу») и какие-то заезжие аферисты, все время не выпускавшие из рук карт; в почтительном отдалении жались маленькие местные чины, конфузливо шаркавшие ногами при каждом приглашении хозяина «откушать». Откушивали, однако ж, все, и не без усердия. К вечеру в зале стоял стон от ликования гостей, и все шло благополучно, только одного из «аферистов» угораздило так неловко передернуть валета червей, что партнер, не тратя напрасно слов, схватил «афериста» за бороду и начал потрясать ею, как будто бы это была даже и не борода, а что-то совсем не стоящее внимания. Гости бросились разнимать. Освобожденный «аферист» спрашивает своего партнера: — «За что?..» — «Как за что? За валета червей!» — «А, за валета! Экая важность, валет червей, — стоит из-за этого сердиться! Ну, ставьте, что ли!» — «Опять, подлец, передернешь!» — «Ну, вот уж и передерну! Что за вздор? Ставь, не бойся!» Игра началась снова как ни в чем не бывало.

Направо от меня какой-то сын Израиля, как потом я узнал, местный золотопромышленник, рассказывал приятелю «слуцай» из своей практики. Разговор велся полушепотом: «Цто зе бы Ви думали? Взял этот мосейник золотой песоцек и целый горсть бросил у в поле, ей-боги! А потом крицит: давай, зид, деньги, а то полицию пажаву! Цто делать, — вынул шотенную и бросил ему ув морда: на! есь! Ей-боги, шотенную бросил!»

Общий разговор становился все шумнее и шумнее, дым стоял коромыслом; во 2 часу ночи я незаметно утек от радушного хозяина и тотчас же велел подавать лошадей.

Всю эту ночь, во время дороги, под звуки валдайского колокольчика и завывание метели (дело было зимой) меня преследовали видения: как живые, проходили мимо меня какие-то люди; взявшись за руки, они пели на мотив «Мы фабричные ребята»:


Мы червонные валеты,
Мы червонные валеты,
Со всего собрались света
В это — в это — в это — в это
место!..
За ними двигается еще несколько пар.
Хохол: С тобой теперь мы неразлучны,
Как два Аякса⁶ меж собой…
Грек: О! «дело делать» мне сподручней,
Когда поддержка за рукой…
Кабатчик (обращаясь к человеку с черной бородой):
В моем питейном заведенье
Найдете все, почтенный князь…
Князь: Могу сказать без увлеченья,
Что к вам я еду, не стыдясь.
У вас там за пятью замками
Ютится комнатка одна,
И записными игроками
Всегда наполнена она…
Чел. в пиджаке: Клянусь я собственною шеей,
Что не без плутней дело тут…
2-й пиджак: Тс-с-с! тише, скроемся скорее —
Сюда подходит Вексельруд.
Еврей: Меня здесь каждый избегает,
Но вряд ли каждый проведет;
«Туда никто не залезает,
Куда мышонок проскользнет…"

Затем все эти лица перемешивались, исчезали, снова появлялись, и только когда совсем рассветало, я освободился от назойливых видений. Измученный и усталый, въехал я в Мирный городок; остановился я у Созижденского, моего давнишнего знакомого, назначенного на место известного читателям Батеньки⁷, который принял меня с распростертыми объятиями. Супруга его, как нарочно, ко дню моего приезда разрешилась от бремени шестипалым младенцем мужского пола, и мне сделали честь, пригласив меня в крестные папеньки.

Чтобы не терять драгоценного времени и долго не задерживать меня в своей резиденции, Созижденский на другой же день устроил торжество. Вот, подумал я, под какой-то пьяной звездой пришлось мне выехать из Потемска; что ни город, то или именины, или крестины, — этак, пожалуй, и до Якутии не доскачешь!

— Вот, — говорил счастливый отец, когда обряд был уже совершен и от. Иван благословил яства и пития, — вот что значит произволение Божие — родился младенец шестипалый!.. И дедушка его был шестипалый — служил по полиции; и прадедушка шестипалый — тоже служил по полиции; и я, как видите, — при этом он растопырил свои шесть пальцев на правой руке, — шестипалый и тоже служу по полиции, — не значит ли это, что сын мой тоже будет полицейским чиновником? Не есть ли это предопределение свыше…

Я, в качестве кума, предложил тост за будущего шестипалого исправника Мирного городка. Все шумно приняли тост и чокались с счастливым родителем. Первое время беседа шла вяло, но после целого ряда благословений со стороны отца Ивана языки развязались и торжество приняло приличное случаю течение.

Глава одного древнего учреждения, которое в более или менее отдаленном будущем обещают реформировать, некто г. Красноносцев (очевидно, из духовного звания), держал речь о благопотребном расходовании экономических сумм «мышеловки» (так обыватели Мирного городка называют другое заведение, тоже подведомственное г. Красноносцеву). Он очень мило и благожелательно говорил:

— Надо, господа, дела делать по-семейному, чтобы своих не обидеть, чтобы каждому по малой толике перепало. Э-э-эх, господа, послушали бы вы старичков, как в доброе старое время живали…

— Да что вы все с старым временем носитесь, — возразил вдруг секретарь одного давнишнего управления, которое известно во всех сибирских уездных городах под названием «Лопатки к спине». — А я вам расскажу про недавнее время маленькую повесть, так вы и скажете — близко локоть, да не укусишь!

— Расскажите, Патрикий Иванович, — заголосили, — расскажите, пожалуйста, уж верно что-нибудь интересное…

Уступая просьбам гостей, рассказчик передал им несколько эпизодов из своей служебной практики; эпизоды эти можно назвать откровениями Патрикия Икоты (фамилия рассказчика).

— Лет 8 тому назад, — так начал Икота, — занимал я в этом же самом управлении, в котором служу теперь, место чуточку поменьше нашего уважаемого хозяина. Время было тогда доброе — тихое, о разных корреспондентах и «историках» не было слышно, и жили мы, с позволения сказать, как у Христа за пазухой. В тот самый год, как меня произвели, проезжала через наш город одна высокосановная особа. Ну, известное дело, все готовились к встрече, повытянулись, прифрантились сами и город привели в норму. Закопошились и крестьянушки — тоже вздумали почествовать проезжего гостя, собрали деньжонками рублишек до 900 и надумали купить серебряное блюдо, чтобы, значит, подарок поднести, выбрали представителей, или депутатов. Те, народ темный, ко мне: так и так, в-родие.

— Доброе дело, милушки, доброе дело задумали, — давайте скорее денежки, а я вам такое блюдо спроворю, что и в Питере не видывали!

— На, говорят, родимый, только, пожалуйста, чтоб блюдо было — одно слово…

— Будет, будет, не беспокойтесь.

Прошло много ли, мало ли времени, вдруг тр-рах — телеграмма — такого-то числа будет особа! Пошли, как водится, гонцы и все прочее. Депутаты ко мне: блюдо, говорят, пожалуйте, в-родие.

— Какое тут блюдо, до блюда ли тут теперь, не сегодня — завтра нагрянет!..

— Да как же быть, в-скородие, общественники спросят.

— Эх вы, головы, погодите — придет к проезду особы блюдо, а мы тут как тут — и поднесли! Ждите!

Вот особа приехала и благополучно проследовала дальше. У нас как гора с плеч, а депутаты опять ко мне; стоят в передней, почесывают затылки: что же, в-родие, насчет блюда-то, общественники…

— Да что вы, ребята; с ума, что ли, спятили? Разве я проглочу ваше блюдо? Как только пришлют мне блюдо, я его сейчас же — и марш в Питер, а вы ступайте с Богом по домам.

Во дворе мужики остановились и разговаривают:

— Как же это он, по поште, значит, пошлет блюдо-то, ну, а хлеб-то, соль?

— Э, братан, да рази в Питере хлеба-соли не стало? — не без иронии, слышу я, возражает один старшина.

— Ну, а подносить-то кто будет? — вопрошает другой.

— Подносить?.. А поштальены на што?.. Эх, ты, голова с маком!

— Ну, разве… — согласились его товарищи и пошли дальше. Так потом и речи о блюде не заводили.

— Важно обделал, Патрикий Иванович. Ну, да и народ-то — простота!..

— Можно и выпить по такому случаю, — произнес густым басом о. Иван и, придерживая левой рукой широкий рукав, потянулся к графину. Произошло некоторое движение к столу с закусками, и когда оно опять улеглось и гости заняли свои места, рассказчик снова начал:

— А вот, милые мои други, был со мной и другой случай: пришлось исправлять дороги в Покровской волости, а тут как раз подвернулся один знакомый мужиченко и уверил меня, что по речке У-ю отыскал золото. Как тут быть? Думал, думал и наконец сообразил: еду в с. Покровское и собираю мужиков ладить дорогу. Через несколько часов я двинулся уже во главе изрядного отряда, вооруженного ломами, топорами, лопатами, с лошадьми и телегами. В пяти верстах от села я остановил «партию» и приказал копать ямы на площади в назначенных местах. Мужички живо принялись за работу, полагая, что я ищу гальку. Бьют у меня шурфы день, бьют другой, на третий день появилась вода, а я тем временем устроил вашгерд⁸ и давай промывать пески. Наконец-то мои мужички сообразили, что ищут не гальку, а золото.

— Ваше-скородие. Да мы нешто золото копать пришли? Наше дело — дорогу справлять…

— Мо-олчать! Мой, говорят вам! Промоются пески — получится галька, тогда и дорогу справлять пойдем. Я бунтовать не позволю!

Мужички снова принялись за работу. Когда дело подходило к концу, мужики не вытерпели, думая, что долго еще проморю их на шурфах, и порешили между собой уплатить мне по 25 р. с шурфа, только бы покончить работу, а пора была рабочая. Ну, ведь вы знаете, душа у меня — рубашка, внял я просьбе мужиков, взял с них сотнягу и отпустил на все четыре стороны. И площадь разведал, и денежки получил, а вы говорите: время, время… что время? все дело вот где! — и он ткнул себе пальцем в лоб.

— Да! Находчивость — великое дело! — подтвердил шестипалый хозяин и попросил гостей пройтись по одной.

Беседа протянулась далеко за полночь, добрая половина гостей занялась стуколкой, а я направился в отведенную мне комнату, куда положили со мною еще одного гостя, старичка. Когда мы остались вдвоем, старичок с сарказмом проговорил:

— Краснобай, этот Икота, и не рассказал, куда он спровадил Морковкина. Быть бы бычку на веревочке, если бы не черноярский пожар!..

Впоследствии я узнал все подвиги знаменитого Икоты, но об них теперь умолчу.

Продолжение письма моего почтенного друга, где он описывает свои злоключения, оставлю до другого раза, за недостатком места.