Фельетоны Ф. В. Волховского: Простой смертный

Простой смертный

Под данным псевдонимом было опубликовано 23 фельетона, затрагивающих разные темы: коррупцию, социальное неравенство, бедность, образование, безнаказанность чиновников, эпидемии, огромное количество бездомных собак в Томске и прочее.

Если сравнивать фельетоны, написанные под псевдонимом Простой смертный, с другими литературным масками Волховского (Иван Брут, В тиши расцветший василек и т. д.), можно заметить несколько отличий. Прежде всего, в фельетонах Простого смертного нет демократических образов рассказчиков (таких, как Фома, Дядя Федул, Иван Брут) с их продуманной биографией. Образ Простого смертного у Волховского — это образ представителя сибирской интеллигенции, растворившегося в толпе горожан.

Ключевым в фельетонах Простого смертного является образ толпы. Отсюда и название фельетонного цикла — «В толпе». Фельетонист занимался ее изучением, выделял героев и события, которые «поднимает на своем гребне жизненная волна» (СГ. 1886. № 31).

По русской пословице — «на миру и смерть красна»! И точно: чего-чего не насмотришься в людской толпе, каких только впечатлений не получишь, каких ощущений не переиспытаешь! А главное, среди людей живее чувствуется, сильнее развивается то сознание благодетельной общности всех человеческих существ, которое вывело человека из состояния звероподобного дикаря, — до известной степени, в лице известной доли человечества поставило в положение «царя природы» и будет совершенствовать его и впредь.

Вот почему так больно и обидно видеть проявления недостаточности этого сознания в людях; а такие проявления приходится наблюдать в людской толпе, увы, ежеминутно! Их такая подавляющая масса, этих проявлений, что они уже примелькались нам, мы их вовсе и не замечаем в житейской пестроте.

Недели полторы тому назад был у меня в гостях знакомый юноша, пишущий какие-то проекты докладов в честь сибирской Фемиды (дамы довольно убогой, надо отдать ей справедливость, которой хоть и обещано «почти новое» платье с барского плеча, но неизвестно еще, когда и намного ли оно ее украсит). Зная привычки моего гостя, я придвигаю ему молоко, хлеб и наливаю жидкий чай, хотя на столе стоял и кофе.

— Нет, благодарю! — говорит он с улыбкой, отстраняя предлагаемое, и, заметив кофе, восклицает: — Ах, кофеек у вас? Вот это кстати: уж вы мне позвольте стаканчик черненького покрепче!

— Что это вы навыворот стали жить? — удивился я.

Юноша только таинственно подмигнул, выражая на своем розовом лице: «нужда велит!» — но, видя, что я все-таки недоумеваю, проговорил:

— Да ведь мне на той неделе на решение судьбы идти! ну, значит — «Предстательства мирна, верна, на страшном судище Христове… про-сим!» — последнюю фразу он пробасил по-протодиаконски.

— Все-таки при чем же тут хлеб и кофе?

— Пощусь!.. и нервы взъерепениваю!.. А пред самым освидетельствованием хвачу стакан конопляного масла — и позеленею!

Я невольно усмехнулся и покачал головой.

— Что? Разве не подействует? — спросил он с беспокойством и затем, переменив тон на несколько заискивающий, спросил: — А вы не знаете ли какого средства подействительнее?

— Это чтобы надуть рекрутское присутствие? — спросил я, думая резкостью вопроса заставить его задуматься над собственными стремлениями.

— Да! — отвечал он, не сморгнув, и даже весело засмеялся, очевидно, принимая мои слова за шутку.

— Нет. Я, знаете ли, вообще преподаванием надувательства не занимаюсь, а в подобном-то случае, когда дело идет о том, чтобы подвести другого, — тем более!

Юноша недоумевал.

— Да ведь, если вам удастся увильнуть, вместо вас должен другой идти…

— Нет, теперь наемников не допускают! Эх, если бы!

— Да нет, не то я говорю; — во всяком случае, известный комплект новобранцев должен быть набран; стало быть, если не возьмут вас, возьмут другого, может быть, гораздо более слабого, чем вы, или льготного.

— Ну, пусть себе идет, только бы меня не взяли… Страсть не хочется! — и через секунду, обрадовавшись новой мысли в свою защиту, он быстро прибавил: — Может быть, жида возьмут вместо меня!

— А жид, что же, не человек? ему не так же больно покидать семью или переносить лишения, как вам?

— Они прячутся! поделом им, если попадают!

— А вы-то что же делаете? разве не прячетесь?.. за конопляное-то масло?..

— Ну, нет…

Однако более этого юноша ничего не мог возразить.

Заметьте, что этот молодой брюнет — очень милый юноша; он неглуп, добр, не лишен начитанности, знает, что такое товарищество; он хороший сын, внимательный брат… и однако!.. А сколько таких же, как он: сотни! тысячи! Откуда же, скажите, пожалуйста, в нем эта смутность нравственного чутья, это непонимание своей связи с «миром», с общественным делом?

«Нравственное содержание русского народа состоит в христианстве и выражается реально, исторически, в православии…» — вдруг припомнилось мне. Ба! Да это слова «старого педагога» в № 22 «Сибирского вестника»! Так вот что говорят сведущие люди! Должно быть, мой брюнет — плохой православный; — вот в чем разгадка! Я, признаться, очень обрадовался, что вспомнил свидетельство такого веского авторитета, как старый педагог. Ведь, согласитесь, кому же и верить в деле нравственности, как не педагогам, да еще старым? Ведь в их руках мягкие, как воск, детские характеры; они полагают в эти души первые ростки сознания, правды; от них зависит, раздвоить внутренний мир ребенка или воспитать цельность натуры подрастающих будущих людей и граждан, притом русских граждан, из поведения которых, как из атомов, будет складываться история России… Святое назначение! — и не дай Бог, чтобы оно попадало когда-либо в руки педагогических ремесленников, карьеристов или выветрившихся болтунов!.. Старый педагог, конечно, помнит это и знает слова Христа о том, что лучше, привесив себе жернов на шею, кинуться в воду, чем прямо или косвенно способствовать искалечению внутреннего мира ребенка. Как же ему не верить?¹

Под влиянием таких мыслей я невольно направился к вечерне. Молящихся было немного, но у правого клироса мое внимание остановилось на молодом человеке в новенькой синей чуйке. Он стоял на коленях, беспрестанно крестился и, видимо, весь был поглощен страстной молитвою, повторяя громким шепотом: «Господи, не попусти! Господи, помоги мне!..»

— Вот он, православный русский парень! Вот этому нравственного содержания не занимать, стать! — невольно подумал я.

Скоро в церковь вошла по-купечески хорошо одетая, благообразная, пожилая женщина и опустилась на колени рядом с пареньком. По большому сходству обоих было видно, что это — мать с сыном. Мать тоже жарко молилась и хотя не глядела на сына, но по выражению нежности, разлитому по ее лицу, было ясно, что молилась она о нем.

Но вот кончилась вечерня. Приложившись к иконам, заинтересовавшая меня пара направилась к выходу. Она прошла было мимо меня, но у самых дверей ей загородили дорогу, и до моих ушей долетел отрывок разговора.

— Боюсь я, боюсь, Алеша: что, как не возьмет? — тихо говорила старуха.

— Бог милостив! — утешал ее паренек.

— Ведь не всякий ныне возьмет; вот что, золотой мой!.. А отец-то, конечно, не пожалеет: 500, говорит, и 1 000 дам, лишь бы при нас оставили!..

— Ну, да ведь что ж, маменька, прежде времени печалиться! Может, еще Господь услышит молитву нашу…

— Дай-то Господи! Завтра отец хотел съездить, попытать счастья…

— А к кому сперва?

— Ну, вестимо… Неизвестно еще каков — как бы не нарваться!..

— Бог не без милости, маменька, — с чувством проговорил сын, набожно крестясь.

Тут молельщики вдруг вышли на паперть и довольно быстро рассеялись. Я потерял из виду интересную пару. Не прошел я, однако, и ста шагов, как вновь увидел набожного паренька: он стоял и почтительно разговаривал с знакомым мне купцом, матери при нем больше не было.

— А, здорово! Далеко ли пошел? — окликнул меня Петр Евлампьич, протягивая руку.

— Домой.

— Пойдем лучше ко мне кишки полоскать. Вот и крестника с собой возьмем.

— Как бы тятенька не осердились, что промешкаю от вечерен? — скромно возразил молодой человек.

— К крестному-то можно, чай?

Скоро мы сидели за чаем.

— Забреют ведь парня-то! — говорил, между прочим, с грустной уверенностью Петр Евлампьич, мотнув головой на крестника.

— Льготы, стало быть, нет? — спросил я.

— Какая льгота: трое их, вот этаких молодцов, у родителей-то!.. Сами вот себе льготу думают устроить, да нет, навряд!

— То есть как устроить?

— Ну, да уж известно как: Екатерина походатайствует… Перервут пополам штук несколько Екатерин — тебе половина, мне половина; коли выгорит — обе твои, а нет — свою половину назад подай! В прежнее время — бывало; недавно еще… Ну, а теперь — нет, — ничего не будет: приемщики не те!..

— Но если вас трое у родителей и вы здоровы, почему же вы так хотите освободиться? — спросил я паренька.

— Дело большое у нас заведено. Другие-то братья хоть и старше меня, а к нему не приспособлены.

— Он, брат, по торговой части такой ходок!.. ты не гляди, что ему всего 21-й год, и старика иного за пояс заткнет! — похвалил крестника Петр Евлампьич. Крестник скромно, но самодовольно улыбнулся.

— Ну, да и то сказать, — снова начал крестный, — кому охота в солдаты? беспокойство, служба!.. Канитель!

— Еще, пожалуй, на границу пошлют, или, вон, сказывают, с Англией, что ли, война будет — тут и жизни решиться недолго, — заметил юноша.

— Но ведь нужно же защищать отечество? Вы же хотите жить сами, и чтобы семья ваша жила в безопасности, а этого нельзя достичь без внешней защиты.

— Найдутся и без меня довольно, кому защищать. Ведь ежели меня не возьмут, все равно другой кто-нибудь должен быть взят в мое место.

— Хорошо. Так ведь этого другого и убить могут вместо вас.

— Что же делать-с! Стало быть, уж на то будет воля Божья, — возразил молодой человек с убеждением и тут же встал, перекрестился три раза на иконы, затем подошел к крестному и ко мне, поочередно истово подавая руку и благодаря за чай.

Очевидно, мне в этот день «не фартило». Но «пофартит» ли в другие? Вот в лежащем передо мною 39 номере «Сибири» я читаю, что «в пользу общества содействия учащимся в Санкт-Петербурге сибирякам получено из Фучжеу от Павла Николаевича Шулынгина — сто рублей». Почему, спрашиваю я себя, г. Шулынгин, живя где-то в Китае, за десятки тысяч верст от своих петербургских земляков, чувствует связь с ними, свои нравственные обязанности по отношению к ним настолько, что старается исполнить их даже из своего китайского далека, а сотни, тысячи молодых людей, подлежащих призыву, таковой связи, таковых обязанностей не чувствуют? Если вы объясните эту разницу тем, что дать сто рублей несравненно легче, чем стать под знамена, то это не будет объяснение; ибо, во-первых, мы знаем многих сибиряков, которым еще легче г. Шулынгина отдать 100 рублей на образование молодого поколения своей родины, однако они не дают их; стало быть, им не хватает для этого чего-то, помимо одной легкости жертвы. Во-вторых, нетрудно привести примеры жертв, гораздо более крупных, чем отправление воинской повинности, принесенных, однако, из-за сознания своих нравственных обязанностей по отношению к обществу. Так как классицизм признается у нас системою и материалом, наиболее годным для установки правильных понятий, то я возьму свои примеры из классической древности. Еще в 3 классе гимназии, например, мы учили, что в 362 г. до Р. Х. на римском форуме открылась пропасть; жрецы объявили, что государство в опасности, пока пропасть не закроется, а это случится, если Рим пожертвует пропасти лучшим своим сокровищем. Тогда благородный римский юноша, Марк Курций, для спасения отечества, надев оружие и сев на коня, бросился в пропасть, после чего, говорит сказание, она закрылась. Почему Курций оказался способным отдать всего себя родине, а плебеи, уходя на Авентинскую гору, отказались отдавать Риму что бы то ни было? В том же 3 классе гимназии (к которому я обращаюсь потому, что, как известно, сами университетские факультеты ныне будут «предостерегать студентов от обманчивых увлечений излишнею любознательностью») мы учили, что плебеи прямо мотивировали свое выселение гражданским бесправием; они говорили, что при данном положении дел они вовсе не граждане Рима. Итак, вот в чем суть. Гражданские права рождают сознание гражданских обязанностей. Курций потому поступил так, а не иначе, что сознавал себя гражданином; тогда как знакомые мне маменькины и папенькины сынки, уклоняющиеся от воинской повинности, поступают как обыватели.²

Но г. Шулынгин? Разве он не обыватель? Да, все это так, и, в общем, он, конечно, обыватель. Но в том частном деле, симпатию которому он выказал, — нет! Там он чувствует себя одним из сохозяев, он может оказывать известное влияние на ход дела, а потому дело это — хотя общественное — становится для него до известной степени личным, его собственным делом, и он охотно несет для его нужд свои сто рублей. Ах, как было бы хорошо, если бы и все призывные молодые люди могли идти на призыв с теми же светлыми чувствами!

В числе десяти казней египетских глупец в роли общественного деятеля не упомянут; но это, конечно, только потому, что до него не дошло дело: не приди фараон в ужас от избиения ангелом египетских младенцев и не отпусти он евреев, конечно, Господь наслал бы на Египет одиннадцатую казнь в виде глупости в общественной жизни; и этот бич человечества искалечил бы в конце концов не одних младенцев, но всех вообще египтян, уцелевших от ангельского меча!

В самом деле, что может быть ужаснее глупости, поставленной в возможность вредить? Заблуждающегося человека можно переубедить, расчеты мошенника можно предусмотреть, насилию можно противопоставить самозащиту и устрашение. Но что вы сделаете с человеком, который не доступен убеждению, которого побуждения и действия не подходят ни под какие законы логики и который не всегда способен даже понять и отпор, а между тем поставлен в такое общественное положение, что может отравить жизнь десяткам человеческих существ и даже посеять семена нелепости в будущем?

Мне кажется, что если бы глупость была в самом деле наслана на Египет в качестве одиннадцатой казни, то она прежде всего была бы олицетворена в виде глупого педагога. Он может искалечить ум ребенка, забить его память, поселить в душе его грубостью и несправедливостью презрение и озлобление! Представьте себе, например, что, будучи круглым, но заносчивым невеждой, он стал бы переводить главу De bello Gallico Юлия Цезаря¹ таким образом: «Это обстоятельство и родом пищи, и ежедневным упражнением, и вольным образом жизни, так как совершенно ничего не делают против своего желания и, не приученные с детства ни к какому правилу дисциплины, и увеличивают силы, и производят людей с большим телосложением».

Понятно, что один из учеников непременно встанет и попросит повторить перевод: «Мы не совсем поняли», — пояснит он. Вдумайтесь, пожалуйста, читатель, в эту последнюю фразу. В ней сейчас чувствуется неискренность: приведенную выше тарабарщину нельзя «не совсем понять», ибо она — совершенно и абсолютно непонятная бессмыслица, и мальчик отлично это знает. Но он знает вместе с тем, что такое решительное заявление вызовет целую бурю со стороны вздорного человека — и вот он хитрит, умышленно «смягчает» выражения, т. е., попросту говоря, лжет; и лжет не из каких-либо добрых побуждений, а из чувства самосохранения. Так-то вот с детства может подготовляться почва в человеке для предпочтения личных удобств — правде; так от младых ногтей воспитывается в нем всем нам хорошо известная формула: «стоит ли из-за пустяка (читай — отвлеченной правды) раздражать человека?..»

Но и маленькое криводушие не спасет юношу от негодования глупого педагога: последний ведь не в состоянии понять, что первое — не только право, но и обязанность ученика — просить о разъяснении непонятного; что учитель на то и учитель, чтобы сделать непонятное понятным, и потому должен радоваться, когда непонимание ученика не осталось от него скрытым. Ничего этого, повторяю, он не постигает и, инстинктивно чувствуя неприятность ко всему, что хочет быть умнее его, кричит: «Негодяй! становись в угол!»

От такой реплики немногое разъяснится (кроме факта грубости и нелепости самого учителя). Итак, юноша уже с более решительным заявлением, что «никто не понял перевода», а голоса товарищей поддержат его. Но подобное заявление в глазах ливрейного педагога есть целый бунт против властей, и потому, вместо того чтобы направить все свои усилия на успешную передачу знаний (что, кстати же, и недоступно для него по его невежеству и неспособности), оно сведет все дело на полицейскую почву, например запишет весь класс в журнал, нажалуется начальству, а двух «зачинщиков» попросит посадить в карцер.

Весь приведенный выше эпизод я измыслил исключительно для иллюстрации и подкрепления моей теоретической мысли о том, сколько мог бы принести вреда тупоумец в роли педагога, если бы подобные педагоги существовали, — если бы им силою обстоятельств дан был ход! Опасаясь, что приведенной мною иллюстрации недостаточно для этой цели, я разовью ее несколько.

Для того чтобы передавать ребенку знания, нужно прежде всего самому ими обладать; а для того чтобы направлять воспитанника к добру, необходимо пользоваться его уважением и даже любовью. Но у такого педагога, который мог бы быть с удобством наслан на Египет в виде одиннадцатой казни, научный багаж уподобляется кассе Скопинского банка; уважать и любить его есть так же мало причин, как и кронштадтского полицмейстера Головачева² или потрясающего ныне все сердца полковника Мироновича. Чем же, спрашиваю я вас, защититься египетскому педагогу против мучительных вопросов, на которые он не умеет ответить? Ясное дело: он спрячется за свою официальность и обопрется на внешнюю принудительную силу. Таким образом, отношения между воспитателем и воспитанником, между учителем и учеником совершенно извращаются: вместо взаимного доверия, симпатии и доброго согласия — устанавливается враждебность, стремление «доехать», с одной стороны, и — «перехитрить» — с другой….................................³

Мне могут заметить, что я беру слишком мелочные факты, для того чтобы из них могла составиться такая грандиозная вещь, как казнь Египетская. Но кому же неизвестно, что мелкие постоянные уколы более способны привести в бешенство, чем сильный, но редкий удар? Главная же суть заключается даже не в том, что ребячья душа вместо атмосферы высоких, добрых, чистых влияний и серьезного труда по приобретению сведений низводится в омут именно — невыразимой пошлой мелочности! Неужели, полагаете вы, это не оставит своего темного следа на душе мальчика и не отразится на нем, когда он будет «большой»?..

Благодарение судьбе и тысяча тысяч раз благодарение ей за то, что все это лишь априорные рассуждения…...............................................
Я радуюсь этому удесятеренной радостью, ибо сознаю, что если бы было иначе, то тип египетского педагога надолго и просто укоренился бы у нас. Сибиряки любят своих детей. И об образовании их нельзя сказать, чтобы не заботились. Но и то и другое носит на себе «особый отпечаток». Сибиряк любит своего сына или дочь, так сказать, дома; заботится о их образовании тем, что платит куда следует «в надлежащем размере». Но затем, так как образование это проходит вне родительской кущи, то оно — «нас не касающее…». Оно относится как бы к области общественной жизни… Ну, а кто же не знает, что сибиряк — сам по себе, а его общественная жизнь — сама по себе? Вот, передо мною лежат целые вороха писаний корреспондентов-обличителей. Один сообщает, что в его палестине некий Макар Макарыч, принимая к сердцу слабое развитие промышленности в Сибири, обратил свое «присутствие» в фабрику для производства сельских и волостных писарей, а когда крестьянские общества признают его фабрикаты плохими и отказываются от них, то он решается, как истый «патриот своего отечества», «защищать их грудью». Другой яркими чертами описывает особое всеядное двуногое, из отряда хищных, водящееся в Уб-м волостном правлении. Животное это выучилось рычать членораздельными звуками, но исключительно — ругательства; так что волостные судьи, крестьяне, приходящие свидетельствовать почтовые повестки или по иным делам, не слышат ничего, кроме рева: «Идите к чорту!» — «Опять с филькиными грамотами??» — «Убирайтесь к чертям!..» Прожорливость его необычайна. Не довольствуясь проглатываемыми целиком кадочками с маслом, медом, мешками с мукою, птицею вместе с перьями, оно еще командирует для сборов свою дщерь, а по Уб-му, с тою же целью, бегает, высуня язык, один из сотников, в то время как остальные возят для удовлетворения его аппетита воду, ставят самовар, ездят с дочерью в экскурсии, занимаются по его хозяйству, и проч., и проч. Третий корреспондент дает знать, что и в его селе процветает государственная мудрость и гуманность благодаря местному заседателю. Видите ли, сперва крестьяне нескольких деревень, а затем — целого волостного схода составили приговор о выселении организованной шайки цыган-конокрадов под фирмой Б-л и Ко и заключили их в сельскую тюрьму. Но упомянутый государственный ум, твердо помня внушения известной части нашей печати, что «в Сибири условия жизни совсем не благоприятствуют тому, чтобы можно было отдавать личность в полное распоряжение кому бы то ни было, хотя бы и земледельческой общине», — взглянул на дело гуманнее, и потому господа цыгане не только доселе не выселяются, но, имея в сельской тюрьме место для получения кормовых, не лишены, однако же, возможности вкушать от радостей жизни, гуляя на свободе, устраивая свадьбы и входя в кумовство с письмоводителем государственного мужа. Четвертый… но будет уж и этого; иначе я никогда не кончу. И из приведенного (а всего лучше, я полагаю, из личного наблюдения и опыта) читатель видит и знает, что сибиряк отнюдь не избалован в сфере своей общественной жизни излишеством человечности, ума, честности, служебного и гражданского долга и тому подобными хорошими вещами. Казалось бы, после этого, что он должен с жадностью ловить и пользоваться по крайней мере теми случаями, где ему законом предоставляется участие в общественных делах? Не тут-то было. Жаловаться и плакаться на свою судьбу мы все горазды; но как только выберут нас на одну из тех общественных должностей (без крупного жалованья), от которых до известной степени зависит устранение фактов, вызывающих жалобу, — так мы и на попятный!

Тут мы даже и застарелый сифилис, и врачебные свидетельства, и я не знаю, что еще, на помощь призовем, лишь бы отбояриться от общественной службы, как это было недавно у нас, в Томске, по поводу выборов в члены сиротского дома! Должности председателя совета Сиропитательного дома Медведниковой и воспитательно-ремесленного заведения Н. Трапезникова в Иркутске уже около года не могут быть замещены! Да чего! У нас возникла даже невозможная ни в какой иной стране практика отбывания выборной службы наймом, за себя, подставных лиц.

Года три назад в Тюкалинске (Тобольской губернии) «служил» таким образом, по личному найму, один гусь мещанским старостой, и мещанское общество терпело этот факт, получало за его подписью паспорта, и проч., и проч., до тех пор пока не оказалось растраты около 3 000 общественных денег! В настоящее время в Минусинске Восточной Сибири такой наемник — председателем сиротского суда! Явление передачи общественного доверия и судебной власти, за деньги, лицу, по меньшей мере не имеющему ничего общего с выраженными желаниями граждан, а может быть, даже такому, при котором не следует «класть плохо», чтобы «не вводить его в грех», — до такой степени дико и ни с чем не сообразно, что и разъяснять-то это совестно. Этого нигде не бывает, даже у каких-нибудь папуасов. Папуасы, выбирая себе предводителя, понимают, что им нужны именно способности данного лица; и это лицо понимает, что, раз ему пред другими оказано такое предпочтение, оно должно принимать это как почесть и благородно гордиться ею. Поэтому, если бы у них какой-нибудь выбранный в предводители вздумал нанять за себя другого, то папуасы наемника бы прогнали, а нанимателя осрамили. Но то — папуасы, а мы ведь — сибиряки! То народ дикий: без панталон ходит и красками себя раскрашивает; а мы ведь — цивилизованные: у нас и кассы ссуд есть, и острог, и даже такой «орган русских людей»…⁴

Да, мы, несомненно, народ образованный. Недаром еще Карамзин сказал: «Народы дикие любят независимость; народы же образованные любят порядок»⁵.

Так и запишем.

Едва ли есть что утомительнее однообразия. Иной, пожалуй, подумает, что именно на однообразие-то мне, человеку, толкающемуся в пестрой толпе, грешно жаловаться. Но, право, это только так кажется. Толпа вообще, а сибирская в особенности, похожа на калейдоскоп: синие, зеленые, желтые, красные, белые кусочки стекла, при каждом встряхивании, располагаются самыми различными звездочками и арабесками; но и те и другие составляются не более, как из стеклянных осколков, и осколки эти неизменно остаются, каждый при своей ярко выраженной окраске; все-таки во всех звездочках вы никаких иных, кроме красных, синих, белых, зеленых и желтых стеклышек, не увидите. Взгляните теперь на толпу. Правда, вот у этого почтенного коммерсанта, проходящего перед нами, нос похож и фиолетовым колером, и формой, и величиной на «триумф Грачева», «короля ранних»¹, или иную замысловатую картофелину из выращиваемых Ив. Вл. Ефимовым², — тогда как коммерсант, вслед за ним идущий, обладал бы носом строгого греческого типа, если бы не заплатил им за удовольствия нижегородской ярмарки. Правда, из числа снующих туда и сюда чиновников одни имеют знаки отличия беспорочной службы в форме домов, приобретенных на имя супруги, другие — в форме геморроидальных фруктов, третьи — в форме хорошеньких жен. Не отрицаю, наконец, что в среде многочисленнейших представителей толпы (именуемых на классическом языке прилежными земледельцами — sedullus rusticus³) мы видим такие бороды, которыми, взявши их обладателей за ноги, можно с удобством подмести целую улицу, и есть столь дрянные, что хорошему частному приставу не за что и ухватить как следует. Все это не подлежит сомнению. Но разве эти отличия так уж велики, что могут составить действительное разнообразие? По-моему, ей-богу, нет. Ведь уж там какова ни будь борода у земледельца, а все же он должен быть не иначе как прилежен, ибо, если он таковым не будет, то кто же возделает в поте лица ниву, соберет с нее плоды и возложит приличную часть оных на алтарь отечества… Представим себе, что где-нибудь совсем не в нашей губернии, в каком-нибудь селе Лыкованском или Лыкодранском, местный охранитель, будучи озабочен производством следственных дел, встречает земледельца, скажем, по фамилии Обидина; сама уже фамилия такая (если бы она существовала) показывала бы, что подобный человек не может не быть виноват. Итак, он был бы посажен в каталажку. Допустим, что ему, при всей его порочности, надоело бы сидеть в каталажке. А между тем в доказательство невинности потребовался бы документ за подписью его высокопревосходительства г. Цимсена⁴. Если предполагаемый нами земледелец прилежен, то он путем прилежания должен иметь такой документ в запасе, так как подпись г. Цимсена, как известно, очень у нас популярна и действует, в качестве симпатического средства, и против голода, и против болезни, и во всех многих других случаях. Итак, документ у прилежного мужика должен быть. Но если нет? Уж не пойдет ли он к волостному писарю с просьбой — ссудить ему таковой? Так тот ему и даст; — дурака нашел! Но допустим, что тот даже дал бы ему, чтобы отвязаться, десять рублей, и наш проблематический земледелец уехал бы домой. Ведь деньги-то нужно же отдать, я думаю? А где их взять, если земледелец не будет прилежен? Или вот, один из Иш-ких корреспондентов рисует перед нами такой осенний «пейзажик», могущий, однако, происходить и действительно происходящий в любое время года: в Троицкой церкви идет торг между мужиком, привезшим из дер. Быковой труп двухнедельного младенца для отпевания, иереем Иоанном Вц-м: отец Иоанн желает получить 50 к., «земледелец» божится, что у него нет более 30; иерей отказывается отпевать; мужик клянется «довезти» двугривенный. Но отец его духовный знает, что уж если земледелец был недостаточно прилежен, чтобы сразу привезти полтинник, то согласиться на его просьбу значило бы поощрять недостаток прилежания, да еще, пожалуй, искушать его возможностью надуть батюшку. Итак, батюшка велит вынести гробик на паперть, а сам уезжает домой. Не ясно ли отсюда, что при всем разнообразии внешних мелочей в различных экземплярах разновидности sedullus rusticus основа всех их одна: они необходимо должны быть прилежны; таково их непременное, провиденциальное назначение.

Приблизительно то же можно сказать и об остальных составных единицах толпы: число типов, к которым принадлежит, по существу, вся эта кажущаяся пестрота, уверяю вас — мало чем многочисленнее идей учебника истории Беллярминова⁵, а потому мало чем и интереснее его. Да и то еще вопрос — интереснее ли? Познакомьтесь-ка вы с Беллярминовым, и вы, во-первых, узнаете, сколько полезных и, можно сказать, восхитительных сведений почерпнут ваши дети из этого модного учебника: отсюда они узнают, что были на свете «магистр Гус» и «доктор Лютер»; что, когда мать Гуса повезла его в Прагу, то «взяла с собою в подарок ректору университета пирог и гуся», что «пуля — дура, штык — молодец» (изречение Суворова); что Наполеон, «сделавшись главнокомандующим, приказал кормить солдат сытнее»; что после двух битв в Италии Суворов получил титул князя Италийского, «австрийские же генералы из зависти стали смотреть на него с нерасположением», а в самой Италии «были восстановлены прежние правители» (правда, более об этих правителях в учебнике нет ни единого слова). Во-вторых, вы из того же Беллярминова узнаете, что целый исторический переворот, перестроивший все поземельные отношения Франции, можно описать, счетом, в 17 строках! И в каких строках — прямо почерпнутых «у настоящего, нашего родного…» раешника!..

Я человек старый: с учебниками истории имел дело давно, в 50−60-х годах. Учителя гимназии внушали мне в то время почти благоговение к исторической истине и омерзение к легкомысленным ее передержкам, к наполнению якобы исторических страниц всяким вздором вместо закладки в голове ребенка солидного фактического фундамента и уяснения смысла исторических событий. Очень понятно, что для меня г. Беллярминов представляет много нового, оригинального и интересного. Но толпа? — в сибирской толпе я все знаю наизусть наперед. Хотите, я расскажу вам биографию любой из составляющих ее единиц, угадаю ее мысли, хотя все эти единицы, может быть, в первый раз в жизни попадаются мне на глаза и я не знаю, как их назвать «по имени, по изотчеству»?

Видите ли вы эту хорошенькую брюнетку, кинувшую с тротуара такой завистливый взгляд на проезжающую мимо безобразную каргу в соболях? — Она думает в настоящую минуту о том, что ей необходимы если не соболи, то хотя новенькое платьице, «с турнюрчиком», ботиночки на французских каблуках, подъехавших под самый носок, и модная шляпа в виде остяцкого чума, опушенного мехом. Муж ее сейчас без места, потерянного вследствие того, что он «не по чину брал», говоря словами Скзвозника-Дмухановского⁶; поэтому он на ее представления, по возвращении домой, ответит:

— Где же взять, Сашенька (или Маничка, или Катенька)? И так в долг живем!

— А мне какое дело! — воскликнет она. — Не ходить же мне босой! Не умеешь содержать — так не нужно было брать замуж!..

— Катеночек! Кошечка моя! — говорит жалостливо молодой супруг, делая рукой привычное движение к талии хорошенькой жены.

— Прочь руки! прочь! пожалуйста! — замечает она, ловко уворачиваясь и отходя со строгой миной.

Молодой супруг хоть и приходит в недовольное настроение, грубовато ворчит, что «это, наконец, глупо!» — а все-таки бежит, рыщет и находит деньги. А когда он обобьет пороги, покланяется и получит наконец местишко, он возвратит эти деньги с излишком…

Бегущая за брюнеткой девочка слишком еще юна для подобных сцен. Но погодите маленько, не все же вдруг! Я не знаю, тоболячка она, красноярка или томичка, но это делает мало разницы. Если она не вынесет надлежащего склада из «благородного» отделения Т-ской женской школы (где в верхнем этаже приготовляются барышни, а в нижнем — кухарки и горничные), то, может быть, воспримет надлежащую формовку от руки г-жи С… вой (до сплетничества и подарков власть имеющим включительно) или получит вкус к турнюрам и каблучкам, наблюдая расфуфыренные экземпляры местных учительниц и классных дам либо изучая отдел «прикладных знаний» в «Нови»⁷ и «Задушевном слове»⁸, где даже грудных младенцев обучают «прикладыванию» турнюров и прочих «знаний» этого рода!

Но вот целая кучка мужчин, и большая часть из них — «дельцы». Различные экземпляры их принадлежат, правда, к различным типам, но немногочисленным: раз-два, да и обчелся. А в представителях одного и того же типа какое же может быть разнообразие? Не все ли равно, «купит» ли он, сидя в Плешегорске⁹ на земской квартире, у проезжего купца на 6 р. картин, а денег не отдаст; или, состоя Сквозником Плешегорска, на жалобу обиженного купца ответит, что ему, как местному блюстителю, подобает покупать без денег; или, усевшись крепко в каком-нибудь Черно-, Желто-, Зелено-Ярском округе, превзойдет финансовыми способностями даже банкирскую контору Клима, ибо последняя располагает лишь теми деньгами, какие получит от легковерных охотников до выигрышных билетов внутренних займов¹⁰; предполагаемый же мною Сосновский, Еловский, или я не знаю какой оберегатель получает (жалованья) в месяц 87 р., платит своему письмоводителю 50 р., за квартиру с освещением 17 р., кухарке 6 р., прачке 4 р., на собственное содержание с подругой сердца 40 р. и еще ежемесячно кладет в банк по книжке 100 р. Не знаю, как для вас, читатель, а для меня подобные различия не представляют никакого интереса и очень похожи на то «единство в разнообразии», о котором говорит знаменитый русский мыслитель и поэт Кузьма Прутков в своих афоризмах¹¹.

Оно и не может быть иначе: подобно тому, как земледелец должен быть прилежным, блюститель должен быть тверд, помогать извлекающей промышленности и, первее всего, не взирать! Очень понятно, что разнообразия тут может быть немного: попадает он в какой-нибудь Сургут (это я говорю примерно) — он уничтожает уличные хороводы и водворяет такой порядок, что хоть шаром покати! Попадает в столицу Сибирской Италии¹² — он обрезывает колокольчики у дуг обывателей, оставляя их лишь у своей дуги, оглушает рычанием и чуть не проглатывает местного мэра, самолично разбрасывает по улицам мясные шарики со стрихнином (для отравления собак) и… опять-таки — водворяет такой порядок, что хоть шаром покати! Но этого мало. Провиденциальное назначение оберегателя таково, что известное лицо, даже весьма твердое и склонное по натуре к извлечениям, лишаясь положения, лишается и этих качеств! Я знал одного такого субъекта: два раза он сходил с ума — и тогда его окачивали холодной водой, а он принимал это совершенно так же, как и всякий кроткий обыватель: «Что ж делать? — говорил он. — На то воля Божья и начальства», — и если при нем оставляли на столе серебряный двугривенный — он его не брал. Но вот он выздоровел, получил назначение и… тотчас же стал искоренять хороводы, засадил в тюрьму двух иностранцев, не знавших местного обычая издавать, вместо членораздельной речи, мычанье в знак почтения, и вообще выказал большие способности. С другой стороны, лица, не имеющие вовсе законных прерогатив попечительства и попадающие в это знание по вольному найму, тотчас проникаются всеми чертами настоящего pater’a conscriptus’a¹³! Чтобы не быть голословным, я снова попрошу вас перенестись со мною в столицу Сибирской Италии.

В начале 12-го часа, утром, является нередко в загородку, устроенную в городской управе этого итальянского города для помещения сиротского суда, массивная фигура, обросшая черными щетинистыми волосами. Фигура опирается на толстый костыль. Вот она уселась в кресло и начинает с роздышкой, посапывая, рычать:

— Ну что, десятники здесь? Я вчера посылал за опекунами, — являлся ли кто?

— Являлись, только не все, — слышится ответ.

— Как?! Почему?!! — рычание превращается в рев; атлет мечется пред зеркалом; пена у рта мешает ему говорить… Заинтересованные, а подчас даже перепуганные «управские» покидают свои насесты и выглядывают из других комнат… а гром не из тучи все крепчает: — Если являлись, то кто смел отпустить? Я сказал раз навсегда — никого ни сюда, ни отсюда без моего ведома и позволения не впускать и не выпускать! Я не те другие прочие! Я всем покажу, что я — я!..

И что же? Ведь этот несомненный, по его приемам, сиротский охранитель есть, собственно говоря, не более как выгнанный полицейский чин, хапнувший «не по чину» и ныне состоящий по найму председателем сиротского суда, то есть в некотором роде главарем двух других, вполне правоспособных, выборных членов учреждения!..

«Но неужели же этим исчерпываются все типы сибирской толпы?» — спросит читатель. О, конечно, нет. Я даже не исчерпал все разновидности одних только блюстителей. Есть ведь между ними своеобразные вольтерьянцы¹⁴ и ни с чем не сравнимые Аристиды¹⁵, поразительно напоминающие пест, с серьезной миной толкущий воду; есть, наконец, просто добродушные каплуны¹⁶. Но разве это много, и разве, когда постоянно глядишь на одну и ту же дюжину марионеток, проходящих перед тобой и только меняющих за сценой платье, — не возьмет ли одурь живого человека?

Да, все это так. И однако, если вы вздумаете утешать меня признаками нарождающихся в сибирской толпе новых типов — я скажу — нет уж, покорно благодарю! Если новизна нарождается под тем атмосферическим давлением, какое показывает в настоящее время общественный барометр, то я уж лучше остался бы при старине.

В каком виде попадает в наше время в Сибирь новшество, то мы уже отчасти видели в господине Беллярминове.

А вот недавно в одном из «больших» сибирских городов произошла семейная история, показывающая, к чему приводит стремление освободить сердце и голову юношества от всякого багажа, кроме вышеприведенного. Жили-были, видите ли, в этом городе два семейства — огромные по численности и оригинальные по составу: в одном, где главою был отец, молодое поколение состояло все из мальчиков; в другом — все из девочек. Охранение старшими подростков от заразы франкмасонскими и всякими иными «завиральными идеями» было в обеих семьях самое тщательное. Довольно сказать, что один из дядей, например, взял однажды, пред отходом ко сну, у всех своих племянников ключи от их ящиков и наутро все эти ящики обыскал; в женской же семье, когда оказалось, что мать одной из самых способных, добрых и знающих девочек замужем едва ли не за франкмасоном, то сейчас же произведено было строжайшее расследование о поведении дочери, и хотя следствие выяснило только, что последняя прекрасно училась, помогала своим кузинам в приготовлении уроков и давала им одни добрые советы, — но все же, «на всякий случай», матери сказали: «Уж вы, ma chere, лучше возьмите ее из общей семьи…» В то же время юношеству доставлялись невинные, свойственные юности забавы, вроде танцевальных вечеров, устраивавшихся преимущественно папашей, желавшим сделать из всех своих мальчиков ловких танцоров. На вечера приезжали девочки другой семьи. Сердце радовалось, глядя на веселье молодежи, не запятнанное преждевременным старчеством «идей!..», как вдруг один из мальчиков навлек на себя подозрение в том, что он (говоря словами княгини Тугоуховской¹⁷) «упражняется в расколах и безверьи…». В прежнее старое время на поступки мальчика посмотрели бы (а в особенности — отец!) как на мальчишеские, а обратили бы поболее внимания на парализование в подростках животных черт развитием человеческих; дело о «расколах» окончилось бы домашним порядком. Но не так гласит кодекс современного новшества, представителем которого был папаша: гуманизация в его программу воспитания не входила; по поводу же «расколов» он отправился к господину квартальному… Дальше — больше, дошло дело до исследования переписки юношества обоих семейств, и вот тогда-то оказалось… что в то время, как на папашиных вечерах внизу плясали во славу невинности идейной, вверху приносились реальные жертвы на алтарь могущественнейшей из классических богинь.

— Pandemos!..¹⁸

Ах, читатель, много можно простить, но не все!..

Конечно, мальчишки отвратительны. Но те-то, кто взял на себя нравственную ответственность за воспитание их внутреннего мира, — те-то каковы… Чего они заслуживают?..

Да-с, таковы-то наши новшества. К несчастью, они не исчерпываются рассказанным выше. Фигура журналиста, зачатого на почве либеральной «деловитости» струсбергского типа и высиженного административным Репетиловым¹⁹, — фигура, ранее совершенно неизвестная в сибирской толпе, — теперь пляшет перед публикой на вывернутой и вывихнутой чужой фразе, как на канате, и мозолит глаза проходящему! Культуртрегеры, известные не только «самим себе», а окружным судам Петербурга, Москвы, Одессы и во всей вселенной, распускают такие павлиньи хвосты, о каких прежде в грубой сибирской толпе и понятия не имели!²⁰ В Иркутске, сказывают, обычай новейшей дипломатии направлять жизнь народов конференциями не остался без блестящего подражания: образовался целый главный штаб культурной армии, основавшей штаб-квартиру в шикарном «Московском подворье», где обсуждаются животрепещущие новости дня, планируются компании и направляются общественные дела! Тут и недавно померкшее административное светило Стр-ий, и бывший судебный следователь, нечаянно (чему, к сожалению, окружной суд не поверил) принявший чужой карман за собственный, и разные солнца местной адвокатуры, блестящие не хуже хорошо вычищенного «волшебной мазью» медного лба, и даже… давнишняя всероссийская знакомая — г-жа Гулак-Артемовская²¹!

Таковы-то наши новшества, читатель!

После этого понятно ли вам, что при всей грубости, ординарности и однообразии, но и при полной откровенной оголенности старых отрицательных представителей сибирской толпы я предпочел бы считаться с ними, недели с приглаженными, блистательными, мягкими, приятно беседующими, талантливо-ораторствующими и увлекательно танцующими представителями наших новшеств?

Ну, а если понятно, так мне больше пока ничего и не надо.

С большим удовольствием прочитал я передовицу в № 5 «Сибирского вестника». Вот пишут люди так пишут: этак еще в Сибири не писали! «Мы высказываемся за некоторые ограничения выборной службы вовсе не для сокращения прав избирателей». Другими словами: «мы» желаем ограничения — для расширения! Ну, конечно: как мы станем твердить, что теперешний круг избираемых личностей надо сузить на сумму всех тех, кто зарабатывает свой хлеб при известных условиях, — так правительство возьмет да и «изменит Городовое положение в смысле расширения круга лиц, имеющих право избирать и занимать городские должности»! Вот это логика! А благородство-то какое! «Избранник общества должен быть таким же исключительным слугою пославших его, как обязательно быть каждому правительственному чиновнику, и если последний не может служить двум господам, то и первому это не пригоже». Так знаете ли что: не заменить ли лучше всех выборных лиц городского самоуправления коронными чиновниками?¹ Если при теперешнем количестве и круге деятельности чиновников являются между ними такие Гарун-аль-Рашиды², как описанный в 2 № «Сиб. вестника» горный исправник, то сколько же их явится тогда?!³ Напрасно «Вестник» не вдался в эти подробности вопроса. Правда, что и без того красот в передовице 5 №-ра довольно. Возьмите хоть силу фактических доказательств. Всем известно, что когда г. П. В. Михайлов не внес г. Шостаковича в список кандидатов при вторичных выборах на должность заступающего место головы, то невнесенный не только не «повиновался» этому, но тут же публично заявил, что считает такие действия г. головы неправильными и лично для себя обидными. И вот этот-то факт приводится, между прочим, в передовице в доказательство того, что «нет таких приказчиков», которые «умеют держать себя в управе независимо от своих хозяев!». Мне кажется, что этот оригинальный прием «Сибирский вестник» употребил специально для того, чтобы показать «Сибирской газете», что такое беспристрастие, и чтобы отучить ее от «превращения органа печати в орудие личных счетов, личных самолюбий, интриг и дрязг» (см. № 7 «С. В.», отдел «Сибирская печать»⁴).

Да, много удовольствия доставила мне передовица.

Но насколько удовольствие это было велико, настолько же оно было непродолжительно. Едва я добрался до «Мыслей вслух», как должен был в унынии всплеснуть руками. «В сущности, мы ничего не имеем против олицетворения „Гамлета Сутягина“ и его сподвижников»⁵, а между тем — «из членов городского управления господа Дмитриев и Серебренников своею деятельностью заслуживают полного сочувствия». Вот тебе и на! Да не все ли четыре сподвижника Гамлета Сутягина представлены равно смешными и равно достойными своего принципала? Этого, однако, мало: «деятельность г. Михайлова хотя и вызывает иногда порицание, но я убежден, что две трети грехов, приписываемых ему, должны быть, по совести, отнесены к лицам, играющим руководящую роль в деле городского самоуправления, и в особенности наиболее образованным из них». Вот тебе и здравствуй! Куда же после этого девался дож Гамлет Сутягин и кто бы это были «наиболее образованные из них»? Конечно, это не может быть г. Шостакович, ибо нельзя же, в самом деле, сперва в передовице написать, что приказчик есть креатура своего хозяина, а потом «вслух помыслить», что хозяин есть креатура своего приказчика…

Как бы то ни было, все удовольствие, почерпнутое мною из передовицы, было отравлено. Ведь уж теперь, согласитесь, либо все написанное в передовице №-ра 5-го — пустяки, либо написанное в «Мыслях вслух» того ж №-ра — пустяки. Последнего я никак не могу допустить, ибо их писал Василий Петрович Картамышев, а я слишком вежлив, чтобы отнести его к тем «услужливым… людям, которые опаснее врага» и о которых он упоминает в своей статейке⁶. Первого я также не могу допустить, ибо весь номер если не писал, то редактировал — тот же В. П. Картамышев, а я, опять-таки, слишком вежлив… Вот и подите, выносите эту внутреннюю борьбу! Кроме того, при всей моей вежливости, я должен, однако, признаться, что во всей этой компании «русские люди» проявили очень мало тактического искусства; а это, опять-таки, не может не огорчать меня, как человека толпы. Греция, Сербия, Турция делают заказы оружия в Англии. Англия приказывает своему флоту стрелять в греков. Австрия поддерживает явно Милана, а г. Сомов улучшает отношения России к Болгарии. При таком положении дел, в глазах человека толпы всякие военные способности получают особый интерес и особую цену: присматриваясь по этому поводу к тактическим способностям русских людей, я натыкаюсь на Василия Петровича… Жестокий Василий Петрович! Зачем он не удержался?.. зачем он «помыслил» вслух…

Зачем от мирных нег и жизни простодушной
Вступил он в этот свет, завистливый и душный, —
Он, с юных лет постигнувший людей…⁷

Как хотите — грустно. Одно несколько умеряет мою грусть: убеждение, что если тактические наши способности в предстоящих, м. б., переделках окажутся и не самого первого сорта, зато изобретательность, находчивость, а также научная и практическая подготовка наших военных людей (тех самых, которые не служат двум господам) стоит высоко. Как вам, например, нравится открытие богатых залежей свинца, меди и целых месторождений готового пороха… в солдатских патронах? Вы только подумайте, сколько экономии! Ни руду не надо добывать, ни уголь тереть, ни селитру!.. Кунстштюк этот основан на том, что победа немыслима без стрельбы, а стрельба — без упражнений в оной в мирное время. От упражнений же образуется остаток патронов, который нигде «не показывается»; да и к чему? — у кого хорошая память, и так упомнит, а при плохой хоть 100 раз запиши — толку мало, ибо забудешь, где и записал! Но вот наступает такой момент, когда, отчитываясь в расходе «на упражнение», будущий «орел» усматривает, что разность между действительным остатком зарядов и тем, который «следует к официальному показанию», «заслуживает внимания»; тогда патроны из погреба переносятся в сад, находящийся на окраине города и защищенный даже горой от ветров, и бумажные гильзы разрываются: порох ссыпается в одно место, а свинец для уничтожения «неблагоприятных признаков» сплавляется, с помощью разведенного в саду костра, в куски. Затем порох в количестве 2 пудов 15 фунтов дается взаймы какому-нибудь «известковому герою» и другим достаточно скромным патриотам, судьба же свинца не столь ясна, так как он попадает для сбыта к «видавшему виды» приятелю будущего победителя поганых турок или австрияков. Форма вознаграждения участника, опять-таки, указывает на замечательную находчивость и подготовку к поддержанию славы русского оружия: дабы доказать, что в русском патроне нет ничего бесполезного, будущий участник молодецкого боя при Гривице отдает в пользу комиссионера медные «поддоны», или основания патронных гильз. Видите, ничего не пропадает: всякой казенной копеечке — да что копеечке, — всяком кусочку меди — находится свое место!

Все это я узнал из самого достоверного источника, именно — от одного из ближайших сослуживцев отца-командира. «И хоть бы немножко дал, — заключил рассказчик с обидным сознанием, что и он не хуже других, — а ведь за один свинец получил 120 рублей!..»

Я дописывал последнюю строчку, когда ко мне вошел один из тех приятелей, которых фельетонистам даже по цензурному уставу полагается иметь в затруднительных случаях. Я, естественно, очень ему обрадовался.

— Не кажется ли тебе, друг мой, — спросил я после первых приветствий, — что в воздухе чем-то этаким пахнет…

— И очень даже пахнет.

— Вот-вот! А какая струя, по-твоему, явственнее для обоняния?

— Трудно сказать: и голодовкой пахнет, и кафе-шантаном⁸ пахнет…

— Нет, не то. Я насчет нынешней политики: не пахнет ли, по-твоему, войной?

— Пожалуй, и войной. Так ведь об этом что ж раздумывать?

— Да это конечно, — сказал я. — Но ведь тут могут быть осложнения: хорошо, если гром победы будет раздаваться на барабане, а если — на спине или на физиономии?.. Нет, ты не говори. Тут нужны и сохранение известных традиций, и способности! Кто, например, у нас теперь в героях будет?..

— Найдутся. Помнишь классическое изречение Нестора Кукольника? — Когда композитор Глинка наивно удивлялся его «познаниям» и «уменью изложения» по части русской истории, то Кукольник пояснил: «Прикажут — завтра же стану акушером»⁹!

— Так-то так… Но — сохранились ли старые, мощные традиции?

— О, — в полной мере! Только вот разве городское самоуправление подгадит…

— Что ты говоришь?! — воскликнул я в ужасе. — Да разве они не русские люди, у них не русская душа?!

— Русские, конечно; но что касается остального, то разве ты не знаешь, что иногда для проявления специально русской души избирается, как самый подходящий человек, немец, татарин или поляк Галган-Доносевич? Ведь у русачка русская-то душа бывает, какую ему Бог дал; татарин же, немец или Галган-Доносевич, взявшийся проявлять русскую душу, берет таковую напрокат, стало быть уж — самую надлежащую…

— Да, но все-таки чтобы общественные русские деятели и — противодействовали исконным традициям.

— Ах ты, Боже мой, да почему же многие приверженцы «трезвенности» и смотрят на них исподлобья?

— Нет, все-таки, как хочешь, не верится мне…

— Да ты что: вчера родился, что ли? Ну, а итальянская история, когда местный помпадурро послал в лавку приказание отпустить ему, для отравления бродячих собак, за счет городского общественного управления — стрихнина на 15 р., который он потом и разбросал в мясных шариках по городским улицам? Ведь и городской голова протестовал против этой полезной меры на том основании, что не вправе делать расходы из общественных денег без разрешения общественного представительства?! А история с дровами?!

— Ничего не знаю!..

— Ну, так вольно ж тебе не знать того, что так старо и всем известно! А особенно эту-то историю знать тебе следовало бы, так как тут дело идет именно о вредном противодействии деятелей городского самоуправления нашим исконным традициям.

— Расскажи, сделай милость.

Приятель несколько времени помолчал с недовольным видом, но наконец начал так:

— Где и когда случилась эта история — для тебя совершенно безразлично. Итак, назовем город хоть Плешевозвышенском.

Видишь ли, плешевозвышенскому воинству отпускается ежегодно до 1 500 сажень дров с условием, чтобы экономия, какая окажется, была зачтена на будущий год. В том году, в котором происходил рассказываемый эпизод, воинство с 23 по 28 ноября стало писать в городскую управу и на имя губернатора («в собственные руки») о доставке дров, так как, по словам представителя воинства, материала на отопление оставалось только на 8 дней, по истечении которых будущие победители австрийцев останутся и без пищи и без тепла. Губернатор обратился в городскую управу с предложением о немедленном отпуске дров, угрожая в противном случае арестовать общественный сундук и поручить распорядительному комитету поставить дрова. Вот тут-то и начинается вредное противодействие традициям: уж если военный человек говорит, что нет дров, то, стало быть, нет; если и есть, то — нет! На то честное слово военного человека и авторитетное слово власти! Но городской голова сейчас начал крамольничать: 26 ноября он произвел негласную проверку дров и, видя, что на дворе одной только учебной команды имеется около 500 саж., сообщил об этом кому следует. Марс, как благородный человек, естественно, возмутился и предложил назначить комиссию для проверки наличности дров, и не иначе как «завтра», ибо-де оставшегося топлива не хватит даже и на два дня. И действительно, 30 ноября, по прибытии городского головы с членом управы, вместо 500 саж. оказалось лишь 50; остальные же, как по мановению волшебства, исчезли!

— Куда?! — невольно воскликнул я.

— И голова, брат, этим вопросом интересовался, но на вопрос его: где дрова? — Марс ответил: «Какие дрова? — ей-богу, не знаю; да у нас и не было их, кроме тех, которые вот в ограде». — «А те, которые, по вашему приказанию, вчера ночью были спрятаны по разным укромным местечкам?» — «Ей-богу же, это совсем не дрова, вы ошиблись… Действительно, вчера все солдаты работали, но единственно ради чистоты — снег убирали и возили…»

В щели дверей различных построек учебной команды комиссия видела немало дров, кроме стоявших на дворе 50 саж., но Марс отказался исполнить предложение город. головы об осмотре цейхгауза¹⁰ и друг. помещений, мотивируя отказ тем, что начальник учебн. команды и каптенармус ушли со двора. В швальне член управы нашел в двух чуланах около 90 саж., в цейхгауз же, где было дров не менее, ревизоров не допустили. Но всего восхитительнее был осмотр остальных помещений. Член управы чрез своих соглядатаев имел об них кое-какие сведения: ревизоров повели прежде всего в мастерскую, где дров не оказалось; но пока комиссия возвращалась обратно, из неосмотренных мест увезено туда было около 40 саж.!!

Невольное восклицание восторга вырвалось у меня. Да и как не воскликнуть?

Гнилому Западу в угоду
Его умом хотим мы жить
И сдуру приняли методу
Все иностранное хвалить…¹¹

А тут ведь — свое, родное! — согласитесь — лестно!

Приятель между тем продолжал:

— Вечером того же 30 ноября офицеры, посвященные в тайны дровяного механизма, с самим Марсом во главе, собрались в канцелярию для совещания. Одни предлагали развезти дрова по квартирам посвященных, другие же — вывезти их ночью, часа в 2, туда, где утром их, при осмотре, не было. Так и сделали: в мастерскую увезли около 40 саж., 40 саж. приставили к поленнице (которая был показана остатком на соседние дни), не изменяя фигуры последней, а остальные разместили по печкам жилых и нежилых помещений (дескать, на дневн. потребность). На вышке цейхгауза, где дрова были слишком видны, их закрыли возом сена. 1 декабря комиссия, в составе город. головы, члена управы и представителей Беллоны¹², вновь отправилась проверять наличность. Все оказалось благополучно и аккуратно. Впрочем, в чуланах швальни найдено 90 саж. и на потребности для топки, за печками, под печками и в других укромных местах — около 30 саж. Об этом был постановлен акт, который, за подписью всей комиссии, и был представлен город. головой на усмотрение губернатора.

Признаться, рассказ приятеля много ободрил меня. Да, мы не обижены Богом! Согласитесь, чтобы в одну ночь запрятать 450 сажень дров на вышку, в карцер, под подмостки сцены, где даются солдатские спектакли, и проч., и проч., — чтобы совершить затем всю ту кампанию против общественного сундука, какая была совершена, — для этого, кроме находчивости, необходима дисциплина, единодушие хотя некоторой части подчиненных (ведь они pour les beaux de Mr le Mars¹³ подставляют спины под грядущую расправу!), нужна неутомимость нижних чинов (ведь двое суток подряд не спали, так что пришлось обещать им недельную льготу от ученья! Да и перетаскать на спине несколько раз с места на место 450 саж. — чего-нибудь да стоит!). Да и нужна сноровка! «Сознательный солдат в тысячу раз дороже бессознательного исполнителя», — говаривал Скобелев¹⁴; а что в данном случае мы имеем дело именно с исполнителем понятливым и сознательным, видно из того, что солдатики, сказывают, при перевозке в ночь с 30 ноября на 1 декабря сажень 20−30 продали на сторону, справедливо рассуждая, что если начальство большое дело делает, так солдатику этакую малость и Бог простит!.. О, с подобными молодцами мы и Цареград возьмем!

С другой стороны, как мелочны и недостойны представители городского самоуправления! Теперь я вполне понимаю несимпатичное отношение многих и многого к этого рода людям:

Возясь с аршином и весами,
Ценя одни лишь барыши,
Не могут жертвовать рублями
Они для сердца, для души! —
Патриотизм им и не снится,
Им незнакомо слово «честь»,
И там, где надо бы смириться
И русским гением гордиться —
Они стараются — учесть!

P. S. Одно вот только: что, если благородные люди — да все добро растащут…

В голове сибирского обывателя с понятием о фельетонисте неизбежно связано представление о развеселом малом, который по всякому поводу шутки шутит. Кроме того, для фельетониста считается обязательным идти нога в ногу с ходом обыденной жизни. Правду сказать, совмещение обеих задач в иные моменты — как, например, настоящий — до такой степени трудноосуществимо, что едва ли бы их предъявил обыватель одновременно, если бы несколько предварительно подумал. Ну, вот теперь у нас пост, «дни печали и покаяния». В качестве «эха современности» фельетонист не может не принять сего не только к сведению, но и к руководству; не может тем более, что если он этого не сделает, то сейчас найдется добровольный «сих и оных дел мастер», который доложит: «Так и так, постов не соблюдает». Я не хочу этим сказать, чтобы от того мог пострадать фельетонист или обыватель; ибо хожалый, которому будет сделан доклад, мудр и понимает, что сих и оных дел мастер делает свои доклады, «когда надо и когда не надо». Поэтому хожалый может и прикрикнуть на докладчика: «Брысь, паскуда!..» — и тот уползет в подворотню до новой пакости. Но зачем хожалого беспокоить? — я вот о чем говорю. Ведь у него свое дело есть. Ему — по божески-то рассуждая — надо за кошевками да крючниками следить; ему надо ворованное разыскать; ему надо смирного обывателя от пьяного и дебошира защитить; ему надо заблудшую скотину изымать; ему надо за тем наблюсти, чтобы на улицу падали не выбрасывали и назьму не налили; ему надо на пожаре помочь; ему надо повестки разнести… да, Господи Боже мой — и не перечтешь всего! Если же, вместо того, заставить его изучать по «Москов. ведомостям» и «Сиб. вестнику» внутренние вопросы и воспитывать «в принципах благоразумной свободы», а тем временем крючники будут ловить человеков, четвероногие беспрепятственно разбредутся по городу, пожары не найдут себе препон, и подлежащие следствию «сих и оных дел мастера» не получат повесток, — то что же это будет…

Я, однако, несколько отвлекся. Я вел речь к тому, что коль скоро фельетонисту, в качестве «эха современности», надлежит на посту вести себя степенно, то как с этим совместить развеселое настроение? «Сибирский вестник», конечно, скажет на это, что стоит сибирским фельетонистам питаться от чечевичной похлебки российских газет — и задача легко разрешится; ибо, получая газеты не ранее 2 недель по их выходе, сибирский фельетонист почерпнет из них масляничное настроение, когда у нас уже наступит пост. Но и с этим я никак не могу согласиться, ибо в нынешнем году февральские №№ российских газет наполнены совсем невеселою материей: все они толкуют о смерти и похоронах Ивана Сергеевича Аксакова¹. И как многие из них толкуют!..

Решительно ничего нет веселого в той участи, которой, между прочим, подвергается каждый усопший, составляющий достояние общественных симпатий. Чуя великий труп, всевозможное воронье слетается к нему тучами и начинает… хвалить! «Не поздоровится от этаких похвал!»²

По натуре Иван Сергеевич был весьма способный, правдивый, убежденный, сильно чувствующий и упорный человек. У него слово не расходилось с мыслью, а дело — со словом, — хотя бы при этом он рисковал остаться одиноким, вызвать град насмешек со стороны людей, пользующихся уважением, или гнев и преследование людей сильных. Ему недостаточно было знать про себя, что белое — бело, а черное — черно: нет, он чувствовал потребность привести к тому же пониманию и других; мало того: он стремился осуществить в общественной сфере все меры, которые, с своей точки зрения, считал необходимыми для торжества идеи, за которую стоял. По содержанию своих убеждений это был самый ярый русский патриот-национал и (отчасти, как следствие этого) — панславист. Стремясь к торжеству русской нации во всех сферах, он, конечно, должен был нередко отождествлять русскую нацию с современным русским государством (так как никакая нация не может достигнуть внешнего господства иначе, как сорганизованная в государство), а некоторые принадлежности этого государства принимал за черты народного русского духа, наравне с такими действительно сохранившимися издревле чертами его быта, как общинное владение землею и артель. Кроме того, рассматривая русский народ как нацию, он, как и всякий национал, упускал из виду, что нация состоит из различных слоев населения, экономические и иные интересы которых отнюдь не одинаковы. Так, например, «покровительство национальной промышленности» в форме высоких пошлин на известные иностранные произведения весьма выгодно для русских фабрикантов и заводчиков; но для всей массы, покупающей их произведения, — они возвышают цену последних. Поэтому, говоря о национальных (или «народных», как выражается Аксаков) русских интересах, Ив. Серг. нередко говорил, в сущности, об интересах отдельных русских сословий, вовсе не составляющих большинства населения. Понятно, что миросозерцание Ивана Сергеевича, как цельная система, за исключением горсти его приверженцев, не удовлетворяло никого. Будучи неоднократно лишаем права издательства, получая предостережения за свою стойкость и независимость, покойный Аксаков в то же время подвергался упрекам со стороны наших литературных представителей интересов трудящейся массы в неправильном освещении народных интересов.

И однако, как только разнес телеграф весть о кончине Ивана Сергеевича, всеми почувствовался известный пробел в современной общественной русской жизни, и общие симпатии к покойному громко высказались с самых различных, можно сказать, противоположных сторон. Которою же из двух, бегло намеченных, сторон своих заслужил Иван Сергеевич эти симпатии и уважение? Личными ли качествами своими или содержанием проповедуемых идей?

Мне кажется, на этот счет не может быть сомнений. Если, в качестве представителя национального русского чувства собственного достоинства, Аксаков и имел много сочувствующих, особенно когда в роли такого представителя выступал на защиту угнетенных славянских народностей, то еще неизмеримо более внушал он уважения просто как неподкупный журналист и смелый, самостоятельный человек. В борьбе против зла недостаточно одной чистоты убеждений — нужна еще способность отстоять их, способность сметь, дерзать в направлении этих убеждений; иначе последние уподобятся таланту, зарытому в землю «ленивым рабом». Способность эта ценна в человеке, даже помимо содержания его убеждений, ибо она-то именно представляет единственный оплот добрых общественных инстинктов против злых. Вот эту-то независимость ценил и уважал в Аксакове каждый русский. Рассматривая окружающие события с точки зрения миросозерцания, с которым в целом лишь немногие могли согласиться, Аксаков, однако, нередко рассматривал их так, что оказывал общественному самосознанию неоцененные услуги, и вот за это-то уважали его не только друзья, но и враги.

Постоянным читателям «Сибирской газеты» известно, что три года тому назад она горячо нападала на высказанную И. С. Аксаковым в печати уверенность в том, что Сибири университет не нужен. Рассадник интеллигентных сил родной страны — как представляет себе сибирское население Сибирский университет — слишком дорог каждому сибиряку, для того чтобы не принять к сердцу заявлений, имеющих тенденцией лишить Сибирь этого рассадника. Вот почему «Сибирская газета» в то время не только возражала Ив. Сергеевичу, но возражала страстно и, может быть, не без жестокости. Однако при первой грустной вести о кончине И. С… редакция ее поспешила телеграммой выразить свои симпатии памяти усопшего и свое сожаление по поводу понесенной русским обществом утраты. Точно так же поступили и другие органы печати, не разделявшие воззрений покойного. Некоторые мадьярские и немецкие газеты, имевшие в нем наиболее страстного и упорного противника не на одном только журнальном поприще, почтили, однако, его могилу словами уважения.

Казалось бы, чего еще хотеть самым горячим его приверженцам и почитателям его памяти? Если сторонники и единомышленники высказывают усопшему уважение и симпатии — это в порядке вещей, каков бы ни был его нравственный облик. Но что может быть прекраснее и заманчивее, когда и противники высказывают то же?

Да, все это прекрасно. Но воронье ведь не имеет понятия об истинной красоте. Воронье может только каркать «во все воронье горло», полагая, что оно поет, и действительно каркает. «Аксаков видел в славянах не единоплеменников только, но главным образом единоверцев», — произносит одна газета и очень довольна, что «похвалила» замечательного покойника. Другие, подобные же старатели противопоставляют покойного «разрушительному» кличу Белинского! Третьи тычут в нос читателя «дворянством» Ивана Сергеевича, с ужимкой сообщая, что ныне-де осталось одно купечество да разночинцы!.. И все это говорится — в похвалу и возвеличение! Эти господа не понимают, до чего подобные разглагольствования не вяжутся с истинным патриотизмом, перед которым все звания равны, до чего они, наконец, неприличны ввиду того, что огромная масса поклонников и непосредственных денежных подсобников Аксакова в славянских делах принадлежит именно к не дворянам. Они не понимают, что примешивание вероисповедного вопроса к совершенно чуждой ему области национальности ставило Ивана Сергеевича в ложное положение относительно некоторых славянских народностей, например чехов, и даже относительно несомненных сынов самой Руси: ведь могут быть, и действительно были, есть и будут самые настоящие русские, не знающие иного языка, кроме русского, горячо любящие свою родину, радующиеся радостями и болеющие ее болестями, которые, однако, не желая менять веру своих предков, остаются лютеранами, католиками, евреями, магометанами. Что же, — им, как иноверцам, надо, стало быть, отказать в праве считать Русь своей матерью и трудиться на ее пользу? Не значит ли это вносить рознь в среду ее сынов? Да, наконец, логически развивая антагонизм между иноверием и русской народностью, не придем ли мы к необходимости порабощения одной славянской нации другою?..

Ничего этого литературное и общественное воронье не понимает и каркает во все воронье горло на могиле честного человека и энергичного бойца за правду, как бы он ее ни понимал… Конечно, на могиле все можно каркать, — могила нема…

Спит, навеки непробудная,
Сила мощная в гробу.
Грудью смелою не выступит
Больше витязь на борьбу.
А, бывало, в дни тяжелые
Он, бесстрашен, прям и смел,
Речью искренней, могучею,
Точно Божий гром, гремел.
(Из стихотворения «Русского курьера»³.)

Вот и «Сибирский вестник» украсился по случаю смерти Аксакова траурною каймою и мотивировал свою печаль именно грустным сознанием, что слишком уж мало в современной нашей журналистике честности и убежденности. А между тем… вопрос о происхождении корреспонденции «из Томска», напечатанной в № 25 «Моск. вед.», все еще того… не перестает занимать умы… и хотя в № 17 текущего года синица «Сибирского вестника» и похвалилась «доказать», что корреспонденция эта «не могла исходить» ни от одного из лиц, входящих в состав его редакции, однако —

Наделала синица славы,
А моря не зажгла.⁴

Прежде всего, эта хорошо насвистанная литературная птица очень удачно показывает фантастичность якобы фактической подкладки сообщений «Московских ведомостей» и вздорность их обобщений. За это мы весьма ей благодарны. Что касается самого метода защиты, то он поражает младенческою невинностью: весь он сводится к тому, что, не изменяя логике и добросовестности, редакция «Сибирского вестника» (или кто-либо из ее членов) не могла написать злосчастной корреспонденции «Моск. вед.». Против этого никто и не спорит. Но беда (для синицы) заключается в том, что логичность и добросовестность редакции «Вестника» составляют отнюдь не аксиому, на которой можно строить дальнейшие рассуждения, а искомую величину, существование которой взялась доказать госпожа синица. Обвинение против заподозренных в инсинуациях лиц (или лица) в том и состоит, что автор (или авторы), отлично сознавая фантастичность известных «фактов» и лживость их освещения, тем не менее употребил (и) то и другое, чтобы «допечь» ненавистных людей, а может быть, и для того, чтобы «увидеть вновь места родные».

«Отрицаясь» прорицаний московской пифии, синица взваливает ответственность за авторство на какого-то услужливого медведя… Но кто же сей таинственный незнакомец? Этот вопрос вызывается не праздным любопытством и не зудом литературного сыска, а естественным в каждом порядочном человеке стремлением представить себе вероятное происхождение кляузы, чтобы не осудить таким образом невинного вместо виновного. Итак, кому, спрашиваю я, во всем Томске придет охота писать ложный донос или давать для него материалы, распинаясь за благородство и здравомыслие ссыльных героев? Если бы восхваление не было связано с кляузой, то можно бы приписать его добродушию человека, искренне считающего этих героев исправившимися и потому старающегося восстановить их доброе имя. Но всякий ложный доносчик, действуя из-за ожидания подачки, не станет распинаться за затмившиеся светила: это вовсе невыгодно.

Госпожа синица обращается также к вопросу о том: чем объясняется благоговение «М. В.» к «С. В-ку»? — и отвечает: теми сплетнями, которые были пущены в ход по отношению к нашей газете сибирскими патриотами, да, кроме того, целым рядом недоразумений и видимостей. По моему мнению, это объясняется гораздо естественнее. Сама синица справедливо утверждает, что «розыски по крамольной части», особенно по части «польской интриги», да еще связанной с «нигилизмом» и «сепаратизмом», всегда составляли излюбленные занятия «М. В-ей». С своей стороны, «Сиб. вестн.» в № 17 за прошл. год (с. 12) заявил: «У себя дома, в среде различных местных патриотов, Россия никаким расположением не пользуется; не говоря о польских патриотах, которым уже на роду написано жить юношескою надеждой на то, что Россия в один прекрасный день провалится и тогда наступит для Польши великий день блаженства и счастья, наше бедное государство и у других патриотов своего отечества не в авантаже обретается»; в № же 23 (с. 11 и 12) представляет, в картине, такое «воздействие слова» «Сибирской газеты» на подростков, что они, считая своих родителей за позорных капиталистов, порвут с ними дружеское единение⁵. Как же, спрашивается, «Моск. ведомостям», читая все это (и еще многое другое, на что у меня нет места) не усмотреть в «Сиб. вестн.» родственной души?

Теперь «Сибирский вестник» старательно и решительно «отрицается» такого родства душ; это уже не то, что «Мысли вслух» №-ра 14, оканчивающиеся мрачным напоминанием о людях, желающих «перевернуть мир вверх ногами»… Что ж, и то прогресс…⁶

Давно, признаться, завидую я поэтам и вообще художникам, любимцам Феба: чего нашему брату, простому смертному, и во сне не снилось — они наяву видят, собственными ушами слышат и перстами осязают! Вот хоть весну возьмите. «Нигде, — говорит Карамзин, — весна не имеет столько прелестей, как в России… Сердца трепещут от удовольствия. Солнце быстрым действием лучей своих растопляет снежные хижины; вода шумит с гор, и поселянин, как мореплаватель при конце океана, радостно восклицает: „земля!“»¹. А я вот, хоть убейте меня, не вижу трепещущих сердец, да и шабаш! Разве Петр Петрович Ловец (формуляр см. в щедринской сказке «Совесть»)² возьмет обывателя в часть с тем, чтобы обрезать ему ухо или сделать из него бифштекс за противление своему кучеру — ну, тогда вострепещет, конечно; но ведь такое трепетание можно наблюдать во всякое время года. Равным образом, с тех пор, как календарь показывает начало весны, я каждую пятницу вижу на базаре многое множество самых настоящих поселян, но ни один из них не восклицал при мне — «земля!» — а выражался более в таком роде: «Трудней ноне против прежнего стало… Выколачивают подати-то…»

От поэтов слышишь, что

Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года…³

А сам, кутаясь нынче в барнаулку, после вчерашней улыбки природы, хватаешься за разбитую кашлем грудь, чтоб не лопнула от надсады! Поэты уверяют, что

Хороша весна-царица,
В плащ цветной одета!
Много в воздухе разлито
И тепла, и света…⁴

А человек толпы соображает, нельзя ли тепло как посократить в собственной квартире, ибо дрова дошли уже до 3 р. 60 к. И обещают дойти до 4 за сажень!..

Ну, как же, скажите, не завидовать любимцам богов; как не чувствовать простому смертному в сердце горькой обиды? Жгучее чувство это дошло во мне на днях до крайних своих пределов, когда случайно попались на глаза прошлогодние весенние №№ наших литературных ридикюлей, известных под именем «Нивы», «Иллюстрированн. мира», «Невы» и проч. с неизбежными портретами весны. Боже ты мой, в виде каких прелестных и обольстительных в своей нескромности девиц является она каждогодно господам художникам! «Господи, — воскликнул я, — за что же им — все, а мне — ничего…» Горечь, жгучая горечь и страстное стремление иметь свою часть в празднике природы, доступном избранникам, обуяла меня. Вне себя я кинулся на колени и обратился к Весне с страстной мольбой:

О ты, волшебница природы,
Ты, вдохновительница всех, —
Тебе смеются неба своды
И вслед летят рои утех!..
Ты, мать поэзии и счастья,
Будящая огонь в крови…
Имей ко мне хоть тень участья,
Яви мне прелести свои!..

И что ж вы думаете? По этому моему слову вдруг закуковала невдалеке кукушка, я почувствовал дыхание весеннего дня и услышал подле себя шепот, подобный шелесту распускающихся листьев, в котором отчетливо расслышал слова: «Смотри, и увидишь!..» В тот же миг стены моей комнаты исчезли, и перед моими восхищенными глазами развернулась в панораме чуть не вся Сибирь. И не одну поверхность ее видел я. Нет, я видел, как на дне тысяч озер, еще окованных льдом, хотя кое-где уже и изъеденных струйками весенней талой воды, — лежали массы «задохнувшейся» рыбы; она разлагалась и заражала воду. Я видел, как сквозь отходившую почву уже просачивался растаявший по дорогам и улицам снег, оставивший на них слои бурого назьма, намерзшего тут за зиму. Струйки эти чем дальше бежали, тем более бурели и обогащались водой, наконец, превращались в отвратительный настой на всевозможном отбросе, соединялись с взмученными струями рек и отравляли воду. Я с ужасом различал мириады бактерий и всевозможных микроскопических организмов в слоях неубранных нечистот и размножавшихся с неимоверной быстротой на погибель человеческую. А весна между тем все более и более вступала в свои права: снег почти всюду исчез, и по дорогам виднелись, вместо саней, уже одни телеги и тарантасы, размешивая невылазную грязь. Вон на топком месте, вытягиваясь в ниточку, тащит крестьянская лошаденка воз с дровами; парнишка одной рукой помогает ей, ухватясь за тяж, другой дергает вожжами, крича и понукая… Вдруг откуда ни возьмись орлом налетает на него полесовщик и схватывает за вожжи.

— Да чего ты, дяденька, у нас билет есть… Постой. Не дергай, не вывезет… — кричит парнишка слезно. Но орел, следуя пословице: «каков поп, таков и приход», рычит, ругается, заворачивает коня… Тр-рах!.. ось пополам, и воз валится набок. — А, узнаю эту местность: это Тюкалинский округ Тобольской губернии!

А вон и далекий Зайсан, затерявшийся в русском уголке, близ самой Небесной империи. По улице идет бравый представитель воинства капитан К-т. Его нагоняет едущий киргиз; и воинственный капитан должен свернуть на аршин в сторону. Он вскипает гневом и обнаженной шашкой вытягивает «косоглазого» по спине, давая наглядный урок цивилизованной вежливости.

— Но где же ты сама, волшебница-весна? — воскликнул я. — Покажись мне сама, молю тебя!

— Смотри, я здесь! — отвечал тот же ласковый, музыкальный шепот. Я взглянул перед собой. Действительно, я, скорее всего, почувствовал, чем увидел присутствие чего-то светлого, приветливого, ароматного, прекрасного и полного сил… Но как я ни напрягал все свои пять чувств, я не мог уловить ничего более, так как это «что-то» было заслонено от меня толпою безобразных видений, способных каждого привести в трепет: злобные, исхудалые или отвратительно раздутые, — с лихорадочно блестевшими или далеко завалившимися, потухшими глазами, то покрытые пятнами, то нарывами, то одноцветно-землистые, — эти ужасные фигуры радостно поклонялись Весне, протягивали к ней крючковатые, судорожные руки и кричали, визжали, хрипели, стонали: «Дай! дай! дай!.. еще!.. еще!.. еще!..»

— Что это за чудовища?! — воскликнул я в ужасе.

— Разве ты не видишь? — отвечал шепот весны. — Это оспы, горячки, лихорадки, чахотка, а вот вдали — холера, и я не знаю, что еще… требующие от меня человеческих жертв…

— И неужели ты их отдашь?!

— А что же мне делать? — грустно возразил шепот Весны. — Обеспечена ли у вас населению здоровая вода для питья круглый год? Разве смотрите вы за чистотой ваших улиц, дворов, домов? Разве заботятся у вас о том, чтобы рабочий люд жил по-человечески и имел на что сытно есть, без чего тело не может противиться заразе? Наконец, есть ли у вас хоть медицинская помощь…

— Это-то есть! — отвечал я твердо.

— Смотри! — грустно возразила Весна, и передо мною, медленно двигаясь, проходили, как протягиваемые по столу громадной ланд-карты, губернии и области Сибири. По ним было рассыпано население, и среди него, благодаря волшебству, я различал врачей, фельдшеров, акушерок, аптекарей. Вот Тобольская губерния. Боже мой! — на пространство, на котором поместилась бы вся Греция, герцогство Люксембург, княжество Лихтенштейн и осталось бы место еще для шести таких княжеств, приходится, средним числом, всего один врач! От него должны ожидать помощи — если помощь эту распределить поровну — 51 326 человек! Что сказали бы греки или лихтенштейнцы, если бы у них на все их королевство, или хоть на княжество приходился один врач… А ведь в Лихтенштейне всего 9 124 жителя!.. Вот Томская губерния. «Что, — подумал я, — если бы всех имеющихся здесь докторов разместить по территории равномерно и каждого в центре приходящегося на его долю пространства, — много ли верст досталось бы ему объехать?» И взглянув на развернутую передо мною панораму, где такое распределение свершилось в тот же момент, как я об нем подумал, я увидел, что каждый врач стоял в средине круга в 22 060 квадратных верст! Вот Енисейская губерния…

— Гляди, — зашептал голос Весны, — я вытяну в одну шеренгу всех умерших здесь 5 лет тому назад (я уж не говорю о болевших и выздоровевших — тех никто не считал!) и между ними размещу на равных расстояниях живых врачей с фельдшерами…"

Передо мной развернулась ужасная картина мертвецов. Я стал считать. Вот уже 500, 600, 700 бывших страдальцев — все нет еще врача! — вот 800!.. наконец 829-м и 830-м стояли 2 фельдшера, но врача все еще не было… А, вот и он: он стоял 1046-м! Так было и далее: на 19 889 умерших, которые нуждались же в свое время в медицинской помощи, я насчитал всего 19 живых врачей и 48 фельдшеров… А закон наш не считает возможным поручать ординатору в больнице, где пациенты скучены, более 50 человек!..

— Но все ведь это средние цифры, — заметил я, желая как-нибудь отбиться от овладевшего мною гнетущего сознания нашей беспомощности. — В пунктах, где скучено население, скучен и медицинский персонал, и оно не так уж беспомощно.

— Смотри, — прошептала волшебница-весна, и в ту же минуту я увидел перед собой один из таких пунктов. Это был город с 17 000 жителей, с почтовою конторою, помещающейся в одном дальнем предместье, и областным правлением — в другом; город, построенный на песке и до того песком засыпанный, что он походил на гигантскую песочницу. Первая сцена, бросившаяся мне здесь в глаза, касалась занимавшего меня предмета: в одном из домиков, обложенный горчишниками и компрессами, извивался, как вьюн, какой-то несчастный. К нему только что вошел приятель и был поражен жалким положением больного.

— Что это с тобой? — спрашивает он страдальца.

— Видишь, — болен, простудился… Ох, Господи!..

— Кто же тебя лечит?

— Да никто. Был сейчас Пр-в, — отказался, — говорит, что лечит только женские болезни; посоветовал обратиться к Ку-му, а его и с чертями не разыщешь; посылал и сегодня, и вчера два раза; застрял где-то у друзей, и найти нельзя.

— Так ты бы к уездному, к Де-ву.

— Тоже, говорят, нет в уезде, два месяца как уехал. Должно быть, по обыкновению, в заводе у тещи гостит.

— А к Ч-ву не обращался?

— Помилуй Бог! я еще не желаю быть побитым.

— Но ведь это не все, — закричал я в отчаянии, — здесь есть областной врач, уездный, городовой, казачий; кроме того, стоящие в городе 2 батальона имеют по два врача; итого — восемь!

— Один из них, кажется, в отпуску, — прошептал голос Весны, — другой в командировке, — не знаю, возвратился ли, а остальные двое совсем не занимаются практикой, один — по неопытности, а другой, Ку-ч, вероятно, потому, что находит более полезным посвящать время преферансу.

— Но позволь, — воскликнул я, — большинство этих врачей — люди молодые. Недавно со студенческой скамьи. Неужели идеалы добра и чувство нравственной ответственности…

— Я вижу, ты не веришь мне, — возразила Весна. — Так смотри же: я имею власть не над одним настоящим и покажу тебе несколько убедительных картинок из прошлого… Смотри!

Я увидел квартиру небогатого еврея. В одной из комнат мучилась в родах его жена. Муж беспокойно слонялся, ожидая врача, за которым послал по совету акушерки. Наконец на пороге появляется — еще недавно лучший местный практик — К-ий.

— Ну, жид, вот я и приехал, — говорит врач развязно: он более чем весел. — Дашь три целковых за визит — войду в дом; не дашь — сейчас же уйду.

За стеною раздаются стоны роженицы. Муж спешит заявить, что может дать и более трех рублей, но дело не в том, а в немедленной помощи больной.

— А! ты еще вздумал разговаривать, — вопит врач, — так не войду же я к тебе до тех пор, пока не вынесешь мне три целковых; ведь вы, жиды, любите все на даровщинку. Неси три рубля — иначе ухожу сейчас.

Это выводит еврея из терпения. Врач получает в шею и вылетает на улицу.

— Смотри еще, — шепчет мне прежний голос, и только что виденную картину застилает туман, а когда он вновь рассеивается, передо мною уже рисуется вместо большой Песочницы небольшая крепость на том же Иртыше. Вот и общественное собрание. Но что за странное волнение обуяло его?.. Свирепого вида субъект в военной форме, сверкая исподлобья белками, идет решительно, хотя и не вполне твердо, на приступ. В одной руке у него железный курок (шкворень) от телеги, в другой — увесистый тарантасный валек. В прихожей ему преграждает путь полицейский; но атакующий наносит солдату по голове такой удар, что тот сваливается без чувств. Посетители собранья мечутся в панике, ища, куда бы спрятаться или уйти, когда на место битвы подоспевает клубная прислуга. После жаркой схватки нападающий обезоружен, оттеснен на улицу, и внешняя дверь захлопнута и забаррикадирована… Вдруг звенит одно оконное стекло, другое, третье… и увесистые камни летят в комнаты: приступ сменила бомбардировка. Клубная публика, спасаясь от метательных снарядов, вытягивается плашмя в простенках, стараясь, но безуспешно, нарушить физический закон непроницаемости тел. А бомбардировка все усиливается… Наконец является на сцену полиция и уводит пьяного буяна. Клуб считает бреши и насчитывает 64 выбитых стекла!..

— К чему ты показываешь мне эти безобразия?! — кричу я в отчаянии, обращаясь к волшебнице-Весне.

— Этот буян — врач; казачий врач Ч., переведенный потом за храбрость в Песочницу… — шепчет она в объяснение.

— Но ведь я молил тебя показать мне твои прелести, — те самые, которые видят в тебе поэты; а вместо того что вижу я?!

— Друг мой, я всем даю и показываю только то, чем обладаю; но от глаз, какими на меня смотрят, зависит, какую сторону кто во мне видит…

С грустью задумался я над этими словами: в них была святая истина. Действительно, трудно простому смертному, человеку толпы, смотреть на весну теми же глазами, какими глядят на нее поэты, говорящие:

…не для битв —
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.⁵

Трудно, да едва ли и желательно. Простой смертный знает, что лишь упорною борьбою приобретается каждая пядь улучшений в жизни, — что лишь в конце борьбы за собственное право и за общее благополучие, как ее результат и приз, стоят все те, действительно прекрасные, вещи, которые вдохновляют поэтов «чистого искусства».

24 апреля совершилась закладка здания бесплатной народной библиотеки в Томске. По этому поводу невольно вспоминается то собрание членов «общества попечения о начальном образовании», на котором была принесена С. Ст. Валгусову общественная благодарность за предпринятое им дело. Председатель встал, за ним встали все присутствующие, и посреди стоявших сочленов П. Ив. Макушин, обратясь к Валгусову, выразил ему уважение и признательность общества за сделанный им шаг¹. Меня тогда же поразило и серьезное выражение окинутых взглядом лиц, и взволнованное состояние принимавшего знаки общественной признательности. Каковы бы ни были побуждения, заставившие жертвователя предпринять эту постройку, несомненно, однако, что выражение сочувственного и благодарного внимания поднявшихся на ноги граждан взволновало, тронуло его, подняло на минуту надо всем обыденным и доставило одно из тех ощущений, которые не забываются во всю жизнь. В зале присутствовали люди самые разнообразные — настолько разнообразные, что некоторые, наверное, во многом не поняли бы друг друга, ибо что на языке одного называлось хорошим, то способно было вызывать в другом лишь презрительную улыбку. Многие из присутствовавших слишком привыкли критически глядеть на окружающее и слишком хорошо знали цену человеческим поступкам, чтобы рисовать себе чужие действия в розовом свете или, из-за сегодняшнего хорошего, не называть вчерашнего и завтрашнего худого — худым. Тем не менее я вполне убежден, что если не все, то огромное большинство поднялось на ноги именно потому, что в тот момент и за данный его шаг действительно чувствовало к Семену Степановичу известное уважение и симпатию. Сосредотачивать же на себе эти общественные чувства, хотя бы на один миг, есть одно из величайших, доступных человеку, наслаждений, которое хотя многие называют «глупостями», «манной кашей», «фанабериями» и даже притворно или искренно отрицают совсем, — однако неизбежно чувствуют каждый раз, когда оно посетит их. Недаром же сложилась поговорка, что на миру и смерть красна.

Постройка частным лицом народной читальни невольно наводит на мысль, что желающему оставить по себе добрую память недостаточно выкинуть несколько тысяч или десятков тысяч, сказав: «Жертвую!» Нет, надо еще знать, на что выкинуть, и толково употребить их. В читальню будут ходить люди десятки лет, может быть, больше. Они будут знать, что возможность пополнить пробелы своих знаний, развить свои способности, отдохнуть в чтении от тягостей обыденной борьбы за кусок хлеба дана им, между прочим, такими-то людьми. Многое об этих людях изгладится из общественной памяти, а этот факт не изгладится! И не думаю, чтобы сознание, что так именно будет, было безразлично для С. Ст. Валгусова, И. М. Сибирякова² или иного лица в их положении, какие бы «практики» они ни были.

После этого как не удивляться недостатку в русском человеке вкуса (в обширном смысле этого слова)? Поприще для приложения средств и доброй воли на пользу общую у нас так велико, что человеку, даже весьма мало симпатичному по своей прошлой жизни, можно заставить благословлять себя многим поколениям. Представьте себе, что какой-нибудь богатый человек завещал бы или при жизни отдал известный капитал на устройство такого кредитного учреждения, из которого выдавались бы, за сравнительно небольшой процент, ссуды под залог хлеба в зерне или муке, а также под залог произведений ремесленного труда, но не торговцам, или иным предпринимателям, а исключительно самим производителям принимаемых в залог произведений (хлебопашцам и ремесленникам). При таком учреждении, конечно, должна быть организована продажа принятых в залог произведений, и администрация его, зная по телеграфу цены на них во всех доступных для удобной доставки местах, могла бы отправлять их на другие рынки, если бы они не находили сбыта на своем. От какой бы кабалы избавило такое учреждение многих и многих, и с каким уважением произносилось бы то имя, которое было бы связано с ним! Возьмите другой пример. Сколько добра приносят томскому и красноярскому населению городские лечебницы их — о том надо спросить бедный люд, тысячами получающий там облегчение и исцеление. Томская лечебница за первый год ее существования оказала медицинскую помощь 8 430 человекам; Красноярская за первых 3 месяца — 1 092. Если предположить, что только ¾ всех пациентов получили облегчение или выздоровели, и что-то и другое сократило страдания каждого из них не более как на 10 часов, и тогда оба учреждения за указанное время деятельности вычеркнули из скорбного листа местного населения 81 400 часов страданий и из них обеспечили тому же населению 29 762 часа труда (считая их 10 из каждых 24-х!). К несчастью, наши города далеко не блещут богатством, и лишь немногие из них имеют возможность затратить надлежащую сумму на устройство и содержание лечебниц с аптеками. Вот тут бы денежным людям и прийти на помощь населению. Наверное, оно не забыло бы их имен, и не раз эти имена произносились бы с прибавлением: «Дай Бог ему доброго здоровья»!

Согласитесь, что человека, который имеет полную возможность устроить так, что тысячи людей будут его поминать пожеланием при жизни «доброго здоровья», а по смерти — «царствия небесного», но предпочитает, чтобы его поминали восклицанием «подавиться бы ему, дьяволу, своими деньгами!» и «чтоб ему ни на том, ни на этом свете!..» — что такого человека никак нельзя назвать человеком со вкусом. Люди семейные имеют обыкновение объяснять и оправдывать свой дурной вкус любовью и обязанностями к семье. Против этого можно и должно многое возразить, но по крайней мере такое объяснение можно понять. Люди же бездетные не имеют и этого объяснения, а потому если иной бездетный коммерсант стремится нажить как можно скорее возможно больше денег и жалеет отдать даже 1/10 своего состояния, чтобы обеспечить по себе добрую память, то это можно объяснить исключительно неестественным воспитанием. Человек, очевидно, взрос, сформировался на таких заповедях, из которых первая гласила: «из спасиба шубы не сошьешь», пятая — «брань на вороту не виснет», а одиннадцатая — «не зевай!». Потребность видеть человеческое к себе отношение не воспитана привычкой относиться человечно к другим, и вот, имея полную возможность разливать вокруг добро, или по крайней мере не возбуждать к себе враждебности, он, напротив, сам предпочитает создавать эту враждебную атмосферу. Это будет еще яснее, если мы обратимся к примерам, где деньги или иные материальные выгоды не играют никакой роли.

Мне известен, например, один председатель суда. Все равно, где этот суд обретается и как председателя зовут; дело не в пункте и не в имени; назовем его, для удобства, хоть Щеневским. Вероятно, этот бедный человек, подобно любой канцелярской бумаге, родившись без малейшей радости со стороны родителя, в каком-нибудь присутствии, был окрещен чернилами по налепленной на нем гербовой марке (почему он тотчас сознал себя казенной собственностью), затем долго-долго проходил всевозможные инстанции (где каждый чиновный человек вписывал в него свои мнения, а он все их молча воспринимал), был подшиваем к различным делам, сдаваем в архив (причем все более выцветал, серел и отвыкал от всего людского), снова вытребовался оттуда для того, чтобы покорно и безропотно переворачиваться под намусленным начальническим пальцем, и наконец пущен в ход каким-нибудь чернильным докой или, под веселую руку, легкомысленным бесшабашным советником. По крайней мере, иначе трудно объяснить, почему величие председательского положения до такой степени овладело головой бедняги, что в ней не осталось уже затем места ни для каких иных мыслей. Приходит в суд доктор (стало быть, человек занятой) подать апелляционный отзыв, срок которому, кстати, уже истекал; вахмистр идет в присутствие и докладывает судебному Юпитеру. Казалось бы, так как принятие прошения может отнять не более 5 минут времени, то ничего не стоит принять его? Но это — по человеческому рассуждению, а по председательскому — иначе. И вот врач сидит с 10 часов утра до 3 дня и уходит, не дождавшись приглашения в присутствие!

Бедный писец, переписывая журнал по делу об убийстве женщины, испещренный поправками и помарками председателя, внес в текст, не подозревая этого, несколько слов черновой, которых вносить не следовало. Столоначальник и секретарь, проверив текст и не найдя описки, подписали его и передали членам суда, которые тоже подписали. Последним подписывал председатель и… нашел ошибку! Казалось бы, ответственность за ошибку должна была распределиться между писцом и всеми лицами, подписавшими журнал? Но это, опять-таки, по человеческому рассуждению, а по председательскому иначе. По председательскому — следует в подобном случае начать орать так, чтобы стекла задребезжали в присутствии, и затем издать повеление — занести писца в штрафную книгу и уволить без прошения! Несмотря на заступничество секретаря, господин председатель остался при своем, сделав одну только уступку: позволив писцу подать прошение в известный срок. Когда эта драконовская резолюция была объявлена жертве, последняя, не чувствуя вины в своей ошибке, отправилась в присутствие оправдываться перед господином председателем. С точки зрения обыкновенного человека, что может быть в этом обидного или непозволительного? Но наш председатель затопал ногами, заорал: «Как ты смел войти ко мне в присутствие? Ты кто? — писец и только! Ты знаешь, кто я?.. Ты либерал! Твоя голова набита фанабериями! Вон убирайся!..»

Для человека с правильно устроенными головой и сердцем невозможно «войти в радость» несчастного, подобного г. Щеневскому, когда он войдя в канцелярию и обратясь к честному труженику (хотя, может быть, и неказистому), восклицает: «Мне твоя физиономия кажется страшною, я тебя боюсь!» — а затем делает распоряжение о лишении его с семьей куска хлеба; или когда запуганные писаря, при шествии г. председателя в присутствие, униженно отвешивают ему земные поклоны; или, наконец, когда сам г. председатель, видя трепетание подчиненных, получивших приказ «немедленно» выполнить невыполнимое, самодовольно заявляет: «Ловко я им задал холоду; боятся же они меня! Я им задам еще не так, погоди же!»

Да не удивится читатель, что я человека, отравляющего другим жизнь, называю несчастным. Как же иначе назвать субъекта столь убогого, что он, вместо того чтобы внушать к себе уважение и симпатию, предпочитает без всякого разумного к тому повода, без всякой надобности и даже вопреки собственной выгоде — чтобы при его появлении одни читали про себя «да воскреснет Бог…», а другие говорили: «Вот идет посудина, в которую не положено и на грош человечьей амуниции, но на целый рубль канцелярской амбиции (а товар это дешевый — на рубль идет целая прорва!), и которая поэтому очень дурно пахнет»? Ведь субъект этот не только лишает себя всех тех хороших ощущений, которые мог бы испытать, если бы на нем было сосредоточено хоть по временам общее уважение и сочувствие и о которых говорено в начале фельетона; но еще нередко ставит себя настолько в смешное и даже унизительное положение, что оно и ему понятно и ощутительно: ведь не все же безответные и бессловесные писцы живут на свете; встречается чувство самоуважения и там, где господа Щеневские всего менее способны его ожидать. Вот вам, для наглядности, небольшая сценка.

Действие происходит в г. Ермаковске. В поэтической местности, располагающей зрелых людей к мечтам об экономических суммах, а молодых — о карьере Сперанского, воздвигается здание духовного училища. Двое из заведующих постройкою — о. Киприан (лицо духовное) и M-r Bellavigne (лицо светское, француз³, смотритель училища) — находятся тут же, но второй — в отдалении. Плебей подвозит кирпич и просит о. Киприяна определить достоинство материала. О. Киприян находит кирпич годным, после чего плебей начинает складывать последний. В это время подходит Беллавин. Происходит диалог.

Беллавин (рабочему). Ты зачем бросаешь тут эту дрянь?

Рабочий. Это, ваше благородие, не дрянь, а кирпич.

Беллавин. Ты еще грубиянишь!.. Я спрашиваю, кто позволил тебе это валить?

Рабочий. А вон, о. Киприян.

Беллавин (входя в пафос). Мало ли что он тебе позволил, ты меня должен слушаться! Ах ты желторотый!.. Дурак! (Следуют трехэтажные слова, которые хотя и считаются у нас весьма способствующими успехам зодчества, но в литературной архитектуре не допускаются и потому здесь приведены быть не могут.)

Рабочий. Позвольте же, ваше благородие, узнать, за что вы ругаете. Если материал не хорош, так и скажите.

Беллавин (задыхаясь от гнева). Да ты еще… ты… ты… смел… я тебя… распеку?!

Рабочий. Нет, позвольте (переходит в наступление), я не какой-либо ваш подданный… Я тоже человек заслуженный, солдат; отличия имею. Как вы можете ругаться? А еще человек образованный…

Беллавин (отступая). Да ты что же, братец, расходился?

Рабочий (наступая). Нет, вы так-то можете ругать только своих учеников, а я вам не подначальный.

Беллавин (пятится).

Рабочий (усиливая натиск). За это можете и ответить; эдак только извозчики ругаются…

Беллавин (вновь и еще поспешнее пятится; но, видя, что неприятель переходит в атаку, быстро впадает в сладкий тон). Да, ну, возьми, клади кирпичи, только будет; не спорь, ведь я погорячился!..

Повторяю, трудно понять вкус людей, которые предпочитают ставить себя в нелепое и смешное положение, когда могли бы, при человеческой манере отношения к окружающему, вместо неприятностей испытывать удовольствие; но нетрудно понять происхождение таких вкусов. Легко сказать «при человеческой манере отношения к окружающему», а где взять эту манеру? Ее ведь надо воспитать. А воспитывает ли ее в нас семья, школа и самая жизнь?

Вопрос этот слишком интересен и слишком сложен, чтобы затронуть его теперь же, и потому, с позволения Вашего, читатель, я лучше оставлю его до другого раза.

Автор известной и весьма интересной книги «Русский рабочий у северо-американского плантатора», А. Курбский¹, рассказывая о событиях, следовавших за страшным пожаром Чикаго, оставившим десятки тысяч людей без крова и хлеба, очень остроумно очерчивает выказавшуюся при этом разницу народного характера различных национальностей. Французы заявили, что о потерпевших должно позаботиться правительство; ирландцы выказали грубые примитивные инстинкты; янки немедленно организовали между собой широкую общественную и взаимную помощь. В громадной толпе, наблюдавшейся Курбским, вовсе не было сибиряков, и потому мы лишены фактических данных для разрешения вопроса: как при этом случае они держали бы себя? Если, однако, судить по тому, что мы видим вокруг, то придется признать, что они, частью, постояв вокруг пожарища и поковыряв в носу, сказали бы «ну дак чо?» и пошли каждый «по своему делу», а частью — уподобились бы французам и стали бы вопить: «Чего начальство смотрит?!» Недавно мне пришлось услышать эту фразу в большой разнокалиберной компании, повторенную десятки раз на всевозможные лады…

Дело было на приготовляющемся к отплытию пароходе, в тот довольно поздний уже час, когда все пассажиры разместились, провожающие их устали от свойственных проводинам чувств, междометий и несколько одурелой суетливости; когда все значительно притихает и публика, как отъезжающая, так и остающаяся, разбившись на большие и малые группы, уже не кочует по верхней и нижней палубе, а мирно ведет общие разговоры или апатично молчит. Тут были и российские, и сибиряки всех мастей: были иркутяне, забайкальцы, якутские жители. Из провожавших осталось не более 3−4 человек.

— О чем задумался? — спросил мой военный сосед по скамейке штатского, очевидно, для того только, чтобы спросить что-нибудь, так как молчать более ему было в тягость.

— А вот как у тебя будет своих трое по гимназиям да училищам всяким, да придется уезжать от них, так и ты задумаешься, — проговорил штатский и полез в карман за папироской.

— Так тебе чего беспокоиться? Не на произвол судьбы — у своих оставляешь.

— У своих-то, у своих; да вот экзамен скоро… — Штатский вздохнул… — Как оставят Саньку либо Петю, а то и Варюшку на лишний год, тогда хоть матушку репку пой!

— Полно тебе, Петр Семеныч! Репетитор же есть; чего тебе? — возразил военный, подавая зажженную спичку приятелю.

— Да что репетитор. Он и дельный парень, слова нет, и курс свеж в голове — 8-го класса хороший ученик… а послушаешь иной раз из другой комнаты, так и заметно, что подчас сам спотыкается, а не то — камни подводные ловко обходит!.. И чему их там учат, прости Господи… — Вдруг оживился, не без раздражения, штатский… — Семь лет ведь премудрость поглощает, а не случилось раз Малининского задачника, я дал ему Бертрана, так веришь ли? — ни одной задачи не решил!..

— Непривычка к самостоятельному мышлению, — вдруг громко сказал кто-то, стоявший в живописной позе, облокотясь на борт.

Все мы, помещавшиеся на скамейке, невольно повернули голову. На облачном небе вырисовывалась тонкая фигура, по-видимому, молодого человека, в пальто, маленького и худощавого, но с энергичной профилью. Он курил. Видя, что на него молча устремлены все взгляды, он пояснил свою мысль:

— Все зависит от манеры преподавания и личности педагога. Немного нужно, чтобы отмерить «отсюда и досюда», спросить ученика и поставить — 1, 2, 3… Все это можно сделать, не спрашиваясь разума и не справляясь с сердцем. Но зато же из этого ничего и не выходит, кроме отвращения к труду и лени мысли. Чем хотите займите ребенка или подростка — древними языками, математикой, новыми языками, естественными науками — но займите, любя его и свое дело; займите так, чтобы последовательно, постепенно, осмотрительно и умело развивать в нем вкус, силу мышления, потребность к более широкой умственной жизни. Тогда он не станет в тупик перед новой задачей. Дело не в системе, а в отношении к своему делу и ребенку.

Подле меня сидел мой приятель, хохол-скептик Деризуб, с которым я уже познакомил читателя в фельетоне № 4-го «Сибирской газеты» по поводу плешегорской дровяной истории². Он, прищурившись, выслушал молодого человека и довольно равнодушно произнес:

— Так что, по-вашему, если я с любовью к делу буду учить толочь воду в ступе, то мой ученик приобретет самостоятельность мысли?

— Нет-с, не то, — отвечал молодой человек, с неудовольствием бросая за борт окурок. — Я хочу только сказать: какие горячие статьи писались когда-то, чтобы убедить общество в бесплодности и непригодности изучения греческого и латинского языков! Антипатия к древним языкам со стороны родителей была до такой степени велика, вопли их так сильны, что все это вызвало, наряду с классическими гимназиями, создание реальных училищ, где и из новых-то языков обязателен один немецкий; тем не менее грустными и печальными высматривают в настоящее время и родители учеников реальных училищ…

— Вот уж правда: у меня самой сын реалист! — произнесла пожилая дама, сидевшая поодаль.

— …Вот видите: тот же плач и скрежет зубов! — подхватил молодой человек. — Пусть найдется тот смельчак, который нам цифрами докажет, что в реальных училищах большая успешность, нежели в гимназиях; а между тем даже и математика в первых обширнее преподается, начиная только с 5 класса, который является идеалом для очень и очень многих! Из этого я и вывожу, что суть не в классической или реальной системе, а в том, как ведется преподавание по любой из них!

— А вы изволили читать статьи «Вестника Европы» об этом предмете за то время, когда вводились обе системы? — снова спросил Деризуб.

— Читал.

— Мгм… А то у меня приятель один был, так тот не читал, потому что как раз в это время садоводству учился. Ужасно хотелось ему хорошим садовником сделаться. И сделался; да бросил. И почему, как бы вы думали? Раз приходит ко мне и говорит: пробовал, говорит, вверх корнями деревья сажать и уксусом вместо воды цветы поливать — ничего не выходит! — никогда не будет из меня настоящего садовника, так и бросил…

Все в недоумении молчали. Деризуб как ни в чем не бывало методически свертывал папироску.


— Нет, позвольте, — начал после паузы отец семейства, названный в разговоре Петром Семеновичем, — для вас, м. б., неинтересно, а меня этот предмет кровно интересует…

— И меня также, — заметил мой приятель.

— Да-с, я с ним согласен. Они хотят сказать, что в пределах каждой системы возможно различного рода преподавание и различное отношение к ребятам; и если к недостаткам системы присоединится ремесленное и черствое отношение педагога к ученику, то от этого дело не улучшится.

— Это иное дело; но тогда так и надо говорить.

— Ну, так вот от этого-с я и беспокоюсь об экзаменах и не надеюсь на репетитора. Мне ведь уж говорили об моем Саньке: «Примите меры, — изленился, исшалился…» Но кто же в этом виноват? Ведь и мы когда-то учились. Я помню, что для нас класс истории был праздником. Учитель наш не придавал ни малейшего значения отметкам, так что стоило его попросить: поставьте мне столько-то, — и поставит! А по его предмету лучше всего учились, почему? Потому что знал предмет, увлекательно говорил и видел в ребятах — маленьких людей. У него были свои слабости, и, несмотря на то, его любили и уважали. Отчего же в моем Саньке, который с таким нетерпением ждал поступления в школу и с полным уважением относился к преподавателям, не поддержан интерес к знанию, почему он уже одного из своих учителей называет «тараканьими ножками», другого — «козлом» или «журавлем»?

— А потому, что каши березовой не пробовал! — резко заметил плотный купец, с некоторого времени стоя прислушивавшийся к разговору, и притворно засмеялся.

— Ну, эта песня стара: ее бросить пора! — произнес офицерик. — Чего же вы достигнете этим путем?

— Так вы, значит, не об уважении, а об молчании заботитесь, — заметил в свою очередь Петр Семеныч купцу, — А мы вовсе не о том говорим: побоями вы заставите мальчика бояться и не выражать своего мнения; но в душе-то он будет относиться к педагогу с тем же неуважением, да, может быть, вдобавок с ненавистью. Нет-с, уважение приобретается лишь известными качествами характера и деятельности самого педагога. А есть ли они?

— Загляните в классные журналы, — вновь заговорил молодой человек, — они испещрены единицами. О чем же свидетельствуют эти единицы, как не о бессилии и формализме учителя? А спросите, много ли таких случаев, чтобы учитель, поставив ученику первую единицу, попытался бы в корне пресечь зло и употребил бы все свои знания и способности, чтобы ученик стал на ноги?..

— Эх, батюшка, — заметил с добродушным укором старичок-чиновник из Красноярска, — как вы, право, судите! Вы вот говорите, поставить на ноги! Легко сказать; а иной-то сам в той же гимназии все науки прошел; так где ему чего взять? Вот у нас случай был: учительница русского языка диктовала девочкам «Квартет» Крылова и затем, проглядывая тетради, всюду исправила «прима» на «прямо»³. Девочки говорят ей, что, мол, и в книге «прима»; — это, отвечает, опечатка! Ну что с нее взять? А вы говорите — на ноги поставит…

Рассказ старичка вызвал общий смех. Один молодой человек не смеялся.

— То ли еще бывает! — сказал он. — Поверите ли, иные считают участие в ребенке унижением своего педагогического величия!

— Да вот у нас, — вдруг воскликнул очень веселый, кругленький человек, по-видимому, проезжий, давно уж принимавший живейшее участие в разговоре кстати и некстати пускаемым тоненьким смехом. — Вот-с, позвольте вам сказать. Учитель есть у нас один. Молодой совсем человек… Но что вы думаете? знает ли плохо или уж верхний этаж у него не в порядке, ну, только, действительно, никаких сил нет! Вовсе невразумителен, самых простых вещей пояснить не может! А между прочим придирчив и груб. Ну, мальчики, естественно, к кому же им обратиться? — само собой — к директору. Говорят: так и так: не можем ничему научиться у этого преподавателя; не понимаем мы его! А директор-то, как вы думаете? Ах вы, говорит, такие-сякие! Да ваше ли это дело разбирать?!

— Так и следует! — одобрил плотный купец.

— Позвольте, однако, — воскликнул молодой человек, — как же, в самом деле, быть ученику, если он не понимает учителя? Если ему не обратиться к директору, то к кому же?..

— Не понимает — так должон выучить!

— Видно, что у вас своих детей нет, — заметила дама.

— Своих нет, так племянник есть: третий год с ним маюсь, после сестры. Вот уж он где у меня сидит! что денег одних содержать-то его стоит! Тьфу!.. — и купец с неудовольствием отошел.

— Да позвольте, господа! — крикнул я, теряя, наконец, терпенье. — Вот вы сколько времени толкуете; все вы жалуетесь, все вы недовольны, все вы сыплете нареканиями… Но что же вы о себе-то ничего не говорите? Сделали ли вы, с своей стороны, хоть что-нибудь для исправления того, что считаете дурным?

— Мать не разумеет! Вот, вот! — подхватил седой купец.

— Скажите, положа руку на сердце: интересовались ли вы школьной жизнью своих детей…

— Как не интересоваться? Конечно, интересовались!!! — воскликнуло несколько голосов, из которых затем выделился голос Петра Семеновича, звучавший особенно мягкими нотами: — Ведь нужно правду говорить, — общественной жизни у нас нет; общественных интересов нет; что же может привязывать к жизни, как не дети: для них и живем!

— Прекрасно. Однако я не встречал в нашей сибирской печати ни одного письма родителя, которым бы он старался разъяснить свои недоумения по части воспитания и обучения своих ребят или предлагал вниманию других родителей свои наблюдения либо соображения в этой области, столь близкой, по вашим словам, их сердцу. Кто из отцов и матерей старался сблизиться с педагогами? Заявлял ли кто из них свои радости и печали этого рода тем, от кого зависит направление общественных школ?

— Эх, батюшка! Чувствуем! Вот как сильно чувствуем! Выразить только не умеем! И от всей души благодарны, если кто за нас скажет наши мысли и сердечные вздохи! Мы бы…

Но тут резкий пароходный свисток заставил всех вздрогнуть и прервал разговор на полуслове. Надо было провожавшим немедля уходить, и мы поспешили на берег.

Каждому, интересующемуся поэтической русской стариной, хорошо известно, как перевелись богатыри на святой Руси: увлекшись сознанием своего богатырства, они вызвали на бой «силу нездешнюю, силу небесную», которая все росла да росла, все на богатырей боем шла, пока богатыри, оробев, не побежали и не окаменели. В числе витязей, так трагически поплатившихся за свою заносчивость (народная былина вычисляет их поименно), не было, однако, Чурилы Пленковича. Таким образом, конечная участь этого богатыря Владимира Красна Солнышка оставалась доселе совершенно неизвестною. Огорчение всех любителей русской старины в данном случае будет вполне понятно, если мы припомним, какими специальными качествами обладал этот кавалергард своего времени: по словам былины, когда он шел по Киеву, то

Где девицы глядят — заборы трещат,
Где молодушки глядят — оконницы звенят,
А старые старухи костыли грызут,
Все глядючи на молода Чурилушку…

С величайшим удовольствием могу заявить, что отныне этот важный пробел в известном доселе народном русском эпосе должен считаться пополненным. Недели две тому назад столкнулся я с столетним стариком, крестьянином глухой деревнюшки, от которого впервые услышал былину, доселе никем не записанную, о дальнейшей судьбе Чурилы Пленковича. Народное произведение это, переходя из уст в уста, с течением времени, как это всегда бывает, осложнялось анахронизмами; так, например, оно одновременно говорит о воеводской власти и о телеграфе, называет «исправника», которого при воеводах и в помине не было. Тем не менее я не решился изменять что бы то ни было в этом народном произведении: я предлагаю его вниманию публики как слышал; очистка же от позднейших искажений должна составить задачу людей, более меня компетентных¹.


Чурила в К-е
(Былина)

Благослови-ка, хозяин, благослови, государь,
Старину нам сказать стародавнюю,
Хорошо сказать, да лучше слушати
Про младого Чурилушку Пленковича!
Как во славном было городе во Ка-м,
Во Ка-м, городе посельщичьем,
Млад Чурилушка, свет Пленкович,
Проживал там во помощничках —
Во помощничках, во приспешничках
У самого господина исправника.
Как не белый тут заюшко проскакивает,
Не мелкие следочки прометывает,
То ходит по Ка-у Чурилушка:
На нем пуговки поблескивают,
На нем погончики — красна золота,
На головке-то фуражечка,
На фуражечке, посередке лба,
Словно на небе, звезда яркая!
И глядят все на Чурилушку,
Все не могут наглядетися,
И все хвалят не нахвалятся…
Пуще всех — купавы² К-ки:
Красны девицы, да молодушки,
Да боярыни, да боярышни.
То не солнце красное затуманилось,
То не ветер гонит тучи черные,
Застилает небо ясное, —
То пришел во славный К-ъ-град
Воеводский указ форменный
За полною подписью воеводскою,
За печатью за казенною.
И приказные дьяки со подьячими
Брали грамоту в руки белые
И вычитывали до последнего.
А в указе том прописано:
«Тому ли Чурилушке Пленковичу,
Велено ему, добру молодцу,
Из К-а-города отъехати
И по прибытии во алтайский град,
Что на Бие-реке раскинулся,
От Катуни-реки отодвинулся…
А в том ли славном городе алтайскоем
Ему быти во помощниках,
Во помощниках и приспешниках
У самого господина исправника".
Как пошла та весточка нерадостна,
Нерадостна да невесела —
Как пошла гулять по Ка-у, —
И в который терем девичий,
И в какие палаты белокаменны
Ко молодке иль боярышне
Залетит та злая весточка —
И в том тереме стон стоит,
И в палатах тех плач стоит,
И слезят купавы очи ясные,
И скорбят оне лица белые,
А старушки плачут с причетью:
«Закатается наше красно солнышко,
Покидает нас млад Чурилушка!"
В те поры купавы К-ки —
Они доходчивы были, догадливы;
Они стали промеж себя совет держать,
Еще говорить таковы слова:
«От дождя не взойти солнцу красному,
Не вернуть слезьми нам Чурилушку!
Лучше станем мы писать телеграммину
Ко тому ли воеводе царскому:
Господин воевода, помилуй нас,
Не вели нам очи выплакати,
Не сироть ты нас, молодешенек,
Оставь ты нам свет-Чурилушку!"
Как задумано, так и сделано:
Посылали К-ки красавицы
Ко тому ли воеводе царскому
Ту ли слезную телеграммину;
Сами жду-пождут, воздыхаючи,
На столбы телеграфны поглядаючи.
Вот и день прошел, и другой прошел, —
Нет ответа воеводского…
Как на третий день чуть забрезжилось,
И пришла в ответ телеграммина:
Воевода к речам не примается,
Воевода тех речей не слушает!
И поникли, затуманились
Все старушки, молодки, все девицы:
Ровно цветики без солнышка,
Никнут алыми головками…
Они стонут, ровно горленки,
Они плачут — что река льется!..
И как им до веку вечного
Слез горючих не выплакать,
Так по век им будем славу петь!


Боже мой! Подумаешь, как далеко отошли мы от того счастливого, безыскусственного времени, когда один вид полицейского чиновника по справедливости наполнял обывательское сердце готовностью и восторгом, а искреннее чувство без помехи выливалось наружу! Взгляните вокруг. Не говорим уже о черствых мужчинах какого-нибудь сибирского города: они, пожалуй, и угостят, и всякую любезность окажут полицейскому чину; а заикнись только об отпуске сумм на полицию — сейчас начнут толковать: «Наша полиция заводится не против одних собственных мошенников, но и о тех, которых нам насылают со всех концов; какая же справедливость, чтобы мы одни содержали для этих надобностей полицию?! — пусть заплатят лишки из общей кассы те местности, которые дарят нас отбросом!» Но у мужчин всегда сердце грубее. Возьмите нежную половину человечества. Разве возможно в наше время что-нибудь подобное возвышенному порыву чувств, воспетому в народной былине?! Нынешние дамы, конечно, сейчас же вдались бы в рассуждения. Какие уважительные причины с точки зрения порядочности и самоуважения, спросили бы они, могли бы заставить их желать оставить в своем городе ту или другую личность? Мы, к сожалению, слишком хорошо знаем, что все они круглые невежды в деле и телесного, и умственного, и нравственного воспитания своих детей; что они подчас переносят ужасные мучения, ибо «ума не приложат», как поступить с захворавшим ребенком, или навеки калечат его, так как весь курс их обиходной педагогии и медицины исчерпывается правилом «как Бог даст!», которому следует и подзаборный бурьян в своем росте. Итак, если бы среди них появился педагог или врач, который бы стал распространять между ними такие сведения, такую практику, какие обязательны для всякой доброй матери, чувствующей свою ответственность перед детьми; если бы они сознавали, что не успели еще стать в этом отношении на собственные ноги, а между тем этот, до известного момента, незаменимый человек готов уйти от них — тогда, конечно, они закричали бы, заволновались, мотивировали бы свои желания и употребили все усилия, чтобы добиться своего. Мы знаем также, что немало есть дам, которые, непосредственно страдая от личного характера и бессодержательности нашей провинциальной жизни, еще более страдают от нее при помощи пьянства и картежа своих мужей, братьев, друзей. Поэтому, если бы явился среди них кто-нибудь, кто завербовал бы их близких в общество трезвости, создал бы целый ряд таких учреждений, которые, заменив для их близких человеческими интересами интересы карточного крапа и распивочные, не могли бы еще обойтись без личного руководительства учредителя, — тогда, без сомнения, наши дамы сочли бы себя вправе просить о оставлении у них до времени такого лица. Наконец, если бы известное лицо явилось инициатором какого-нибудь предприятия, в котором они хотя и не были бы непосредственно заинтересованы с указанных сторон, но полезность которого для всего населения была бы очевидна и огромна, а между тем должна бы рушиться с преждевременным отъездом инициатора, — и тут они сочли б себя вправе выступить с петицией. Но полицейский чин?! Чем может быть для нынешних дам полицейский чин?! Увы, приходится признаться, что порыв непосредственных чувств, воспетый в древней былине, невозможен уже для нашего времени!

Чтобы показать, насколько разнятся чувства даже «непосредственных», бесхитростных современных женщин от чувств древнерусских «купав» и старушек, позволю себе привести здесь присланное мне стихотворение начинающего ялуторовского поэта, скрывшего свое имя за подписью «Голь».


Кумушки
(Уличная встреча)
— Кума! Терентьевна!.. здорово ль поживаешь?
— Бог терпит, Ниловна… Тебя-то не видать?
— Болела, милая!
— Да ты, никак, хромаешь?
— Вот то-то горюшко!
— Ах-ах!.. А что слыхать?
— Да что, родимая, теперя слава Богу;
Приехал новый суд, а старый-то — адью!
Порядок, слышишь ты, такой — все ходят в ногу!..
Бумажку уж на дверь прибили на свою!
— Пошто же, Ниловна, бумажку-то прибили?
— Затем, Терентьевна, что штрах написан там,
Чтобы судейские поменьше водку пили,
Сидели бы в суде, а не по кабакам.
— Ну, кумушка, и впрямь, должно быть, слава Богу!..
Авось хотя теперь вздохнем мы, бедняки;
А то ведь, помнишь, чай: не пустят и к порогу —
Давайте, говорят, скорее пятаки!
— Вот, коева-дни я в полицию ходила
Прошеньице подать: сосед обидел нас…
Так что же? — даром ведь лишь время проводила:
На горемычную не подняли и глаз!
«Ступай, — слышь, — некогда, есть дело поважнее;
Приди ужо потом!" — помощник мне сказал,
А сам к исправнику; да, полотна белее,
Ему все на ухо тихохонько читал!
— Чего же он читал? Не слышала, родная?..
— И, где же слышать мне! — глуха я, знаешь ведь.
Одно лишь слышала, как крикнул тот, вставая
(Я так и обмерла — сейчас вот умереть…):
«Что? Колпакова? Как? Да разве он посельщик?
С него всегда берем и вечно будем брать,
И чтобы в тюрьму пошел исправнейший плательщик?!
Нет, Колпакова нам нельзя арестовать!"
А там — к секретарю. «Пиши, — кричал, — в Правленье
В Губернское!" а тот ему: «Благодарю!
В отставку, говорит, я подаю прошенье!.."
А я так ровно бы на угольях горю!
Ну, так и замерла. Потом уж, как очнулась,
Скорее в дверь, да вон, да ну бежать, домой!
Да по дороге-то на камень и споткнулась:
Уж как ушиблася!
— Гляди ты, грех какой!
— Как до больницы я в ту пору доплелася,
Так и не рассказать: ну, вот едва-едва…
Пришла, а дохтур-то, слышь, занят!.. Дождалася!
Уж что намучилась: часа сидела два!..
— Он чем же занят был?
— А с девочкой возился:
Годков восьми дите, — исправник задавил…
Вот счастье людям-то, кума: не поскупился
Ведь он: отца и мать по-барски наградил!
— А что ж прошеньице?
— Да больше не ходила:
Что толку? думаю; — еще убьешься раз…
А долго ль надоесть — да если рассердила —
Пожалуй, вышибут последний правый глаз!

Ялуторовск, 1886 г. Голь

Не баловала нас весна, не балует и лето.

Хоть вывески живые моды
Давно имеют летний вид
И лгут, синея от погоды,
Что их нисколько не знобит —
Над нами лето зло смеется
И, словно клад, нам не дается!
Хоть прохладительные воды
Уж продает Рейхзелигман
В расчете на эксцесс погоды
И жаркий климат наших стран —
Над нами лето все смеется
И, словно клад, нам не дается!

Шутка сказать: половина июня! А много ли мы видели настоящих летних дней? Их было счетом пять: один накануне грозы, стоившей человеческих жертв; а остальные — в последнее время. Метеорологи утешают нас тем, что мы свое количество годового тепла получим аккуратно. Дело в том, что средняя годовая температура разных лет сходится вполне, до десятых долей градуса; замечается только иное ее распределение: сибирское лето становится холоднее, зато сибирская зима постепенно теряет свою легендарную суровость. Итак, говорят гг. естественники, чего вы недополучите летом, то вернется вам зимой. На мой взгляд, однако, это плохое утешение, ибо оно очень похоже на советы экономистов школы Бастиа и Шульце-из-Делича¹ — составить себе состояние сбережениями из заработка, которого не хватает на хлеб и одежду. Природа отпустила нам на летнюю четверть года тепла так экономно, что если его распределить на остальные три четверти, то последние все-таки и не станут сносными, а первая потеряет и ту умеренную прелесть, какой обладает. Хоть бы какой-нибудь благодетельный немец либо американец изобрел способ перевозить лето с экватора или фабриковать его в особых заведениях, с тем чтобы потом продавать желающим на аршин или на фунт. Это было бы несравненно полезнее, чем тратить свою изобретательность, которой у этих господ, очевидно, более чем достаточно, на создание сбыта ради только сбыта. Недавно, например, в Соедин. Штатах поступили в продажу привилегированные «литературные сорочки». Они вполне похожи на обыкновенные белые или пестрые, но сделаны из очень тонкой плотной бумаги. Вся сорочка мягка; тверда только грудь, сделанная из 7 лежащих друг на друге вставок из плотной бумаги, соединенных краями. Когда верхняя загрязнилась, ее можно снять, обнажая новую вставку, и таким образом носить сравнительно долго рубаху с постоянно чистой грудью. Подобная белая сорочка продается за 70 к. на наши деньги, а цветная с узорами — за рубль. До сих пор все обстоит благополучно, и изящная сорочка, достигающая цели, не требующая расходов на мытье и настолько дешевая, что, когда она загрязнится, ее не жаль бросить, не может назваться незаконнорожденным детищем изобретательности. Но вот где начинается курьез. На изнанке каждого слоя нагрудника отпечатаны мелким шрифтом рассказы и романы самого привлекательного содержания, которые прерываются на каждом слое, в очень интересном месте, вызывающем сильное желание узнать дальнейшую судьбу героя повести. Результат этого тот, что нередко вставки срываются одна за другою неизношенные, единственно для удовлетворения любопытства! Нарочно изобретать вещь с такими качествами, которые бы побуждали преждевременно ее испортить — согласитесь, что это есть своего рода гипертрофия изобретательности, или, по крайней мере, ненормальное ее направление! Другой американец, содержатель театра, опечаленный тем, что поставленные им пьесы не привлекают публику, объявил, что будет платить по несколько копеек за каждую доставленную ему кошку. Набрав их до 3 000, он привязал каждой на шею по афишке и выпустил. Заинтересованная оригинальностью рекламы публика пошла смотреть пьесы изобретательного янки, не справляясь об их внутреннем достоинстве. Изобретение способа превращать старые тряпки в пиво кажется, на первый взгляд, более полезным: совершенно «негодное» тряпье ныне подвергают обработке серной кислотой, от которой оно превращается сперва в декстрин, а затем в глюкозу, поступающую в пиво. Но дело в том, что — вопрос еще: полезный ли продукт — само пиво? Русский профессор Симановский за время своего пребывания в Мюнхене в 1883−84 гг. предпринял ряд опытов над действием пива на пищеварение и пришел, между прочим, к следующим заключениям: 1) всякое пиво действует на пищеварение непривычных людей задерживающим и, следовательно, вредным образом; 2) хорошее, прозрачное, выбродившее пиво на привычных людей не влияет дурно, но мутное, безусловно, вредно и производит упорные желудочные катары². Хотя в этих выводах и есть благоприятное для хорошего пива заключение насчет «привычных» к нему людей, но ведь каждый «привычный» был когда-нибудь непривычным и, следовательно, для того чтобы выделать желудок на манер хорошего гамбургского опойка, должен был предварительно систематически его расстраивать, рискуя нажить катар. На это все томские «Германии», «Вены» и иные пивные державы с их столицами возразят мне, что известный гигиенист проф. Петтенкофер не вполне разделяет выводы пр. Симановского: относясь к его работе с большим уважением, Петтенкофер-де, однако, отрицает неизбежность вредных последствий от употребления хорошего пива. Это правда. Но ведь Петтенкофер немец и говорит о немцах. Может быть, для немцев переход от «непривычки» к «привычке» и легок, а каков он для русского человека — это мы знаем на почтенном соотчиче нашем Подколесине: «Все был неженатый, все неженатый — и вдруг женатый…» — размышлял он. И до того такой переход казался ему труден, что, как известно, вместо того, чтобы жениться, он выпрыгнул в окно. Кроме того, к огорчению всех томских производителей того бродила, которое они называют пивом, я должен еще констатировать, что даже и Петтенкофер заявляет, что «мутное пиво должно быть совершенно изъято из употребления». Ввиду именно этого я готов даже желать, чтобы каждый томич поступил относительно ухаживающей за ним пивной «Вены» или «Германии» точно так же, как Подколесин относительно Агафьи Тихоновны³. Кстати же, оно и нетрудно, так как каждый из нас носит в своей душе хоть кусочек Подколесина. Прошу, однако, извинения у читателя: я отвлекся. Я заговорил о выделке пива из тряпья для того, чтобы объяснить, что во всяком случае едва ли изобретение это может считаться полезным, так как оно отнимает тряпье у бумажного производства и, следовательно, грозит возвысить цену бумаги; а это все равно что возвысить цену на общедоступность мысли. В Сибири книжной производительности почти не существует; поэтому иллюстрировать мою мысль сибирскими цифрами бумажного потребления невозможно. В самом деле: частная неофициальная журналистика едва ли поглощает в год более 111 900 листов бумаги. Цифра ничтожная. Правда, газетная журналистка не исчерпывает собой сибирской литературы и даже считается людьми «солидными» и «серьезными» чем-то третьестепенным и побочным, вроде докучливых мыльных пузырей, пускаемых злыми ребятами на лысины мудрых и почтенных отцов; настоящая, «дельная» литература сосредотачивается во всевозможных священных храмах, именуемых канцеляриями…

Величием они подобны
Бездонной бочке Данаид,
Трудом сизифовым способны
Затмить постройку пирамид!
Там свой язык, свои там нравы,
И борзописец там не раз
Насиживал недуг кровавый,
Пока зрел в действии указ,
Который он писал впервые
Еще в дни юности златые!

До какого количественного развития она доходит, видно из того, что одно только ближайшее к нам губернское правление в прошлом году получило 30 925 бумаг, изготовило 5 549 журналов и выпустило 31 737 представлений, предписаний и отношений. Итого 68 211 если не дельных, то во всяком случае деловых литературных произведений, по крайней мере на 102 316 листах! Но ведь губернских и областных правлений в Сибири (со степным генерал-губернаторством) — 11. А ими далеко не исчерпывается штат наших солидных литераторов: пишут военные, пишут штатские, пишут духовные, пишут финансисты, пишут педагоги, пишут наблюдатели, пишут целители и вскрыватели телес наших!.. Да все — не как-нибудь, а за надлежащим №, за соответственной подписью!.. Величественная картина!.. Но как она ни величественна, все-таки иллюстрировать ею зависимость распространения мысли⁴ от доступности бумаги — мудрено… Итак, уж я, с вашего позволения, обращусь к иностранным цифрам. В настоящее время на земном шаре выходит 37 719 повременных изданий, или свыше 600 миллионов экземпляров, на которые употребляется 418 600 000 пудов тряпичной бумаги. Из этого числа вся Европа имеет несколько более 19 000 газет, в Америке же одни Соедин. Штаты — 13 494; только 4 больших газеты, издающиеся в Чикаго, требуют ежемесячно 23 110 пудов бумаги. Да что Соединенные Штаты, — наша азиатская соседка, Япония, и та имеет уже не менее 2 000 периодических изданий! Бумага в настоящее время может быть настолько дешева, что московский типолитограф Сытин продает книжечки до 20 страниц объемом, с 2 картинками, 11/2 к. за штуку, а некто Джон Гейвуд в Манчестере нашел возможным выпустить полное иллюстрированное издание романа Диккенса «Оливер Твист» ценою в 1 пенни! Японские же полотенца из бумаги, признанные теперь наилучшими пособиями этого рода при операциях, обходятся дешевле (если их раз употребить и затем бросить), нежели губки, хотя последние сохраняются довольно долго.

Все это, однако, должно измениться, если сотни тысяч пудов тряпья перейдут в человеческие желудки в форме пива, тем более что круг применения бумаги все расширяется: известно, что во Франции уже делают бумажные фортепьяно; близь Петербурга, как слышно, американцы строят завод для производства железнодорожных колес и рельсов из прессованной бумаги, а в Мельбурне (в Австралии) из этого материала был построен целый дом. Одного только нельзя приготовить из бумаги — совести. Многие жалеют об этом. Одни — потому, что материал дешевый, а по нынешнему времени именно такую бы совесть и хорошо иметь, что вся ей цена — грош, а между тем похвастать все-таки можно: и я-де не без совести! (По этому поводу припоминается мне маленький случай, имевший недавно место в Плешегорске. Забежал мальчик к отцу на сыромятный завод; на него напали собаки: насилу один из служащих отнял у них окровавленного ребенка и привел в заводскую контору пред пресветлые очи сыромятного хозяина, в расчете на немедленную медицинскую помощь. Поглядел на мальчика хозяин и, почувствовав угрызения совести, молвил: «Дайте ему 50 коп. на пряники».) Другие думают, что следовало бы изобрести какую-нибудь искусственную совесть, потому что естественной уж очень мало осталось в обиходе, и уверяют, будто только что проследовавшему через Томск Мельницкому и имеющему следовать по древле-помещицкому способу Рыкову, как «большим кораблям», уже уготовано в местах назначения и «большое плавание». Тут мне припоминаются господа Гуюс Туркестанский и Макар Киренский. Деяния первого достаточно фигурировали во всех сибирских газетах и наконец получили юридический финал в форме невольного путешествия на восток в Хабаровку. И вот он предпринял это путешествие, но в качестве… приятного спутника таких аристократических сливок, которые называются светлейшими. Продолжение соответствовало началу: г. Гуюс оперился, вошел в клуб, его образованного общества ищут наезжие чиновные представители утонченной цивилизации, и при его протекции делает карьеру туземный лыком шитый элемент. Макар, будучи городским головой, «позаимствовал» 7 834 общественных рубля, «обеспечив» их векселями, по которым выдал векселедателям расписки в получении платежа.

Завязалось громадное дело,
Что чернил исписали — беда!
Это дело теперь еще цело,
Да… в архиве оно, господа!

Макар, конечно, не почил на сих лаврах, а соответственно, продолжал. И что же? Его именины почтены поздравлениями местных потентатов⁵; его балы блистают светилами всех ведомств! Ему улыбаются, с ним чокаются, ему жмут руки!

Мы не брезгливы, слава Богу,
Мы не злопамятны! И вот —
Кого б нельзя пустить к порогу,
Тот наши руки крепко жмет!
Дает он взятки и обеды —
Мы пьем и пляшем до утра,
И вору, в честь его победы,
Кричим восторженно: ура!

Мне кажется, однако, что сожалеющие об оскудении совести принимаются не с надлежащего конца: если человеку от младых ногтей внушать, что личное нравственное сознание с большим успехом заменяется циркуляром, и, вместо свободной души, вложить в него предписание за казенной печатью, то никакие затем искусственные суррогаты совести не помогут, когда в известном случае от него потребуется подлинная.

И кто это пустил в обращение дикую мысль, будто бы в Сибири просвещение или даже наука — «не в авантаже обретается»¹? Прежде всего надо знать — о каких науках идет речь? Если примерно сказать — о карманных, то едва ли где в другом месте имеется столько блестящих ее светил, как в Сибири. Профессор Рыков, например?! доктор Струсберг! Ведь это — орлы! Конечно, можно возразить, что это — приобретения случайные. Однако достаточно оглядеться кругом, чтобы видеть, что Сибирь может указать и на родных своих сынов, далеко не лишенных ни способностей, ни познаний в карманных науках…

Недавно в петербургском магазине художественно-драгоценных вещей Хлебникова можно было видеть три роскошные серебряные вазы со следующими надписями: «Потомственному почетному гражданину Роману Романовичу Келеру² в Москве, в знак признания оказанной им на деле, при тяжком испытании, самоотверженной энергии по отменно совестному охранению доверенных ему интересов»; «от шестидесяти трех благодарных русских, германских, английских, голландских, французских, испанских, итальянских и турецких фабричных и торговых фирм. 1885 г.», и, наконец, подписи фирм. Если бы пожелали узнать историю этих ваз, то услышали бы, что отлично известный нам по уксусной эссенции и «мятному карандашу» московский дрогист Келер, после 20-летнего ведения своего дела (причем он продавал медикаменты во все земства наших внутренних губерний значительно дешевле других торговцев этого ряда), вдруг подвергся опасности полного разорения: магазин и фабрики его, где одних приказчиков было 52 человека, получавших до 60 000 р. в год жалованья, были запечатаны и в таком виде оставались целый год. Все фирмы, имевшие дело с Келером, рассматривая катастрофу как несчастье, безвинно разразившееся над ним, предложили ему сделку: они довольствовались 15 к. за рубль! Что же вы думаете? он ответил, что не может дать более пятачка?.. То-то, что нет! Он обиделся предложением неполного расчета и заявил, что заплатит рубль за рубль, с процентами на капитал, — и, действительно, исполнил свое обещание! Вот за эту-то штуку и подносится ему от 63 фирм три вазы, стоящие свыше 8 т. рублей, которые собраны по инициативе одной из иностранных фирм. Теперь скажите, пожалуйста, кто у нас выкинет такую штуку! Конечно, 8 т. на полу не валяются, хотя бы и в виде ваз; уважение и признательность 63 разноязычных торговых и промышленных домов — почетны; все это так. Но кто же у нас-то не понимает, что сделка по 15 копеечек в таком деле, как келеровское, не 8 тысячами пахнет?! Неужели же мы почетную фигу предпочтем плевку в лицо с приложением «всякого благополучия»? Полноте! Мы лучше целое самоварное кладбище устроим, в тюрьме отсидим, кучу слезных и кляузных бумаг напишем!.. Так-то…

Все это я говорил по поводу неестественных наук. Но если даже обратиться к наукам естественным, так и тут мы должны будем признать, что в Сибири они ныне так процветают, что их собственные адепты начинают стараться о их сокращении. В Омске, например, два научных общества: медицинское и географическое. Оба до того переполнены и членами (учеными), и, так сказать, самыми науками, что: 1) над антропологией предложено произвести ампутацию всех предметов ее ведения, оставив в ее распоряжении только череп; а затем — так как ничто живое (в том числе и живая наука), оставшись при одном черепе, существовать не может — изгнать ее вовсе из среды естествоведения и 2) одного далеко не безызвестного в ученой литературе врача³ решено выжить вместе с его исследованиями из обоих обществ, единодушие которых замечательно: можно без преувеличения сказать, что они связаны узами двух сестер.

Кроме наук естественных и неестественных, процветают у нас еще и сверхъестественные, хотя в самое последнее время блеск последних несколько и померк. Целый ряд посетивших Сибирь «профессоров» «магии», «чтения мыслей» и т. п. закончился, как известно, госпожою Леонорой, которая, в расклеенных по Томску афишах, объявила, что «Магистратская улица… прибыла на короткое время». (точка). Так как эта замечательная дама заявила, что знает наизусть настоящее, прошедшее и будущее, то домовладельцы Магистратской, естественно, пришли в большое беспокойство: если улица сбежит, думали они, что станется с их домами?! Однако ждем-пождем, улица не уезжает. Вот тут-то обаяние сверхъестественных наук г-жи Леоноры и Ко и пошатнулось. Пошли разные толки. Одни уверяли, будто бы она всем приходящим к ней угадывает, в сущности, всего только один-одним секрет, состоящий в следующем: «приходящий настолько прост, что с него можно взять рубль серебром». Другие утверждали, что г-жа Леонора вовсе никаких секретов не отгадывает, ибо то, что она выдает за отгаданные тайны, заранее всем известно. «Что и о чем может она мне сообщить такое, чего бы я не знал сам? — говорил мне один из таких скептиков. — Представьте себе, что я поинтересовался бы личною судьбою только что приобретенного нами нового светила карманных наук г. Рыкова. Если г-жа Леонора сообщит мне, что он со временем процветет, будет задавать тон, явится почтенным патриархом, предостерегающим неопытную юность против злокозненности порока, распространителем трезвенных взглядов о том, что чужая синица в собственном кармане лучше собственного голубя в чужом небе, даже — спасителем отечества против кровожадности и безумия бездарных в карманной области утопистов, — то я и сам все это знаю, ибо такова обыкновенная карьера каждого крупного вора в Сибири: уж если маленькие преуспевают, то пред орлами-то мы и шапочку снимем: ишь, мол, шельма, ловко как обрабатывает мелкую пташечку! — Если г-жа Леонора скажет мне, что, впрочем, судьба новоявленного светила нашего будет разниться значительно от судеб многих других, ему подобных, предварительными испытаниями, — то и это не удивит меня, ибо мне хорошо известно, что именно в Скопинском банке лежало немало вкладов из Сибири. Ходят слухи, что, даже отправившись из Томска по древле-помещицкому способу, скопинский премьер избег весьма неприятной встречи: один из этапных офицеров погреб в Рыковско-банковском склепе 10 т. рублей. С тех пор, говорят, он, как только принимает партию арестантов, так первым делом спрашивает: нет ли между ними рыковцев? И если таковой найдется — беда! Весь путь отравит сильными выражениями, насмешками и филиппиками! В этом, конечно, мало человечного, и я готов радоваться, что тот или другой из магистров карманных наук, понесших уже наказание по суду, избегнет лишнего мучительства; но я констатирую существование известного раздражения и даже радуюсь этому факту, потому что такие чувства мешают возникнуть стремлению снять шапочку перед кушем и, пожалуй, прийти в восхищение перед емкостью пригоршни, запущенной в чужой карман. Повторяю: что же нового могла бы открыть мне г-жа Леонора? Если бы я обратился к общеинтересным для обывателя предметам и спросил ее, например: в каких размерах проявится в наступившем полугодии бескорыстие гг. земских заседателей? Я заранее знаю, что благоразумный ответ может быть только один: „в прежнем размере“, — ибо, если блюстители курятников по-прежнему поставляются, не справляясь с желаниями и нуждами кур, то нет основания ждать перемен и в результате».

Таковы рассуждения скептиков.

Но если блеск сверхъестественных наук у нас, таким образом, несколько и потускнел, то развитие их нисколько не умалилось, ибо даже и в таких областях знания, которые не имеют, по-видимому, ничего общего с волшебством, сверхъестественный элемент явно дает себя чувствовать. В Омске, например, некто г. E. Z., будучи любителем сыскных наук, в то же время сделал очевидно волшебное открытие в экономической области: когда местный аптекарь, кроме 2 аптек, открыл еще аптекарский магазин, то новый экономист заявил, что г. Розенплентер «сам себе устроил конкуренцию»! В Семипалатинске один из местных меценатов, озабочиваясь распространением специальных знаний, сделал громкое пожертвование разрозненным «Военным сборником» и семью другими, неразбитыми сочинениями, но и тут замешалось волшебство, так как жертвователю уплачено за его дар «30 р. 51 к. по книге бат-х сумм, а остальные 11 р. 49 к. по книге заимообразных выдач»!! В Тобольске г. редактором неофиц. части губернских ведомостей изобретен почти сверхъестественный способ очистки известий местной прессы: он состоит в том, что сведения эти почерпаются не иначе как по прошествии их чрез горнило одного из двух фильтров благонамеренности: комаровского «Света» или катковских «Ведомостей». Таким образом, те самые тоболяки, которые известие о пожертвованиях на собор при отъезде Преосвященного Владимира читали в местных газетах в начале мая, находят его в номере «Тобольских ведомостей» от 2 июля, но зато находят почерпнутым из «Света»⁴!

Я нарочно возобновил в своей памяти все эти факты и соображения, чтобы придать себе бодрости по поводу барабанной трели, пущенной этим самым «Светом». «Если бы современные европейские монархи понимали свои обязанности, — барабанит он, — то они всем своим влиянием поддержали бы одного из (французских) претендентов и помогли бы ему сесть на престол Франции. Какая же монархия не поможет делу монархии против республики? Разве только та, которая не уважает себя». Вот тебе и на! Ну с какой стати, подумал я, какой бы то ни было уважающей себя монархии тратить деньги и жизнь своих подданных на то, чтобы помочь графу Парижскому или родственнику седанского героя сесть французам на голову? Что нам принц Жером и что мы принцу Жерому?! Но г. Комаров утверждает, что мешаться в чужие дела, ставя на карту мирное благополучие вверенной судьбою страны, именно потому и обязательно, что «государственное бытие дано человеку не для того, чтобы сконцентрированные путем государства человеческие силы и человеческий разум обращать на разрушение и принижение более слабых народностей, обливая кровью и слезами землю»!!! Ах, черт возьми! Вот, не было печали, так… г. Комаров из барабана вынул! Тут какой-нибудь китаец с косицей и в бабьей кофте — и тот заставляет уже проливать горькие слезы, а г. Комаров еще подбивает нас и на западе драку затеять… А ведь француз не китаец. Да и китаец-то ныне ведь прусскими инструкторами обучен и крупповскими пушками оснащен. Положим, «шапками закидаем»… Но, с другой стороны, по последним статистическим исследованиям, именно шапок-то, при крайней многочисленности китайцев и манчжур, у них гораздо больше, чем у нас…

Признаться, невольно почувствовал я себя неловко. Однако, поразмыслив, ободрился. Помимо того что, как выше я изложил, у нас процветают всевозможные науки и искусства (а это, как показали войны — франко-прусская и наша восточная, — никогда не остается без благотворного влияния на успехи оружия), есть много других данных, убеждающих в том, что «в случае чего» мы и китайца, и француза если не шапками, то… чем-нибудь другим закидаем. Прежде всего нельзя не возложить огромных надежд на личный состав институтов крестьянских радетелей — по крайней мере — в Тобольской губернии; почти все они или бывшие воины, или люди с большими военными способностями: в Туринске радетелем — отставной драгун, в Ялуторовске — подвизаются два отставных гвардейца, в Ишиме — один гвардеец в отставке, другой хоть и штатский, но стоит военного; в Кургане — тоже. Рассказывают, что все эти города не имеют себе равных в искусстве реквизиций. Вот, например, маленькая историйка, недавно выкопанная одним местным исследователем из Тобольского кургана. Некий пришелец из Зарядья⁵ умудрился обложить данями не только сельское, но и городское население; последнее — под видом «кредита», первое же — «просто». Понадобилось, скажем, мужикам новую волость учредить, — они тотчас же собирают 150 р. «для подмазки» пришельцу и 50 р. его адъютанту; однако одному из крестьян показалось, что это — напрасная трата, и мужики приостановили платеж. Тогда их радетель, не медля, собирает заблуждающихся мужиков, энергичными мерами приводит их к подписанию протокола об удалении «подстрекателя» и сажает последнего в «кутузку». А вот другая маленькая историйка, выуженная другим местным исследователем в реке Ишим. Некоторая, довольно грязная плошка, пожелав иметь хорошее содержимое, купила у местного радетеля соответственное для того место за 200 р.; 100 были отданы тотчас, а на другие 100 открыт продавцом покупщику кредит. Плошка ставится на место, где в нее должны были посыпаться всевозможные крестьянские куски и гроши; однако ожидания не оправдались — и плошка, за неаккуратность в платеже, убрана с места; плошка не протестует, но требует возвращения задатка, но, вместо такового, на нее натравливаются собаки!

Что касается собственно боевых способностей как упомянутых радетелей, так и представителей других ведомств, то и они выше всякой похвалы. Ишимский гвардион одним ударом кулака дисциплинирует необузданнейшего из волостных старшин! Его штатский сотоварищ, при помощи бога Бахуса и знакомого лесничего, при двух ассистентах от госпожи юстиции — взял приступом и разгромил врукопашную целое волостное правление! В Енисейской же губернии есть еще более замечательные воители. Вот, для примера, эпизодик, записанный в истории Анциферова: барин с барыней и избранным местным обществом, состоящим из волостного писаря, сельского учителя, целовальника и нескольких «дам», устроили в поле пикник. Все шло прелестно. Барин с барынею «играли» между собою. Публика умилялась. Барыня дергала барина за бороду, барин поставил ее кверху ногами, головой в снег (дело было в начале мая), потом бросил в нее несколько сырых яиц, потом туяс с квасом. Тут публика перестала умиляться — и ее стало помаленьку тошнить, а барыня обиделась. В барине между тем проснулся воин по призванию, он схватил ружье и со словами «я ее пущу» стал его лихорадочно заряжать. Тогда публика поспешила отнять у него ружье, и хорошо сделала, ибо из квартиры барина в его резиденции нередко слышатся раздирающие вопли и крики: «Караул, батюшки!.. не стреляй!.. прячьте скорее ножи…»

Ну, что же вы на это скажете, читатель? Не вправе ли я был бодро глядеть на грядущее, какие бы осложнения оно нам ни представило? Если собрать всех этих героев (а сколько их?!) и — не говорю — напустить на китайцев или французов, а только выставить перед ними, написав на лбу каждого, что все «это» он проделывал в мирное время, среди не завоеванной страны, над своими согражданами… да я ручаюсь, что любой неприятель придет в ужас и убежит без бою!

Размышляя о том, какого героя минуты поднимает на своем гребне жизненная волна толпы, на котором я должен остановить внимание читателя, я прихожу к заключению, что такого героя у меня в этот раз вовсе нет; зато героинь — целых три… Зовут их Холерой, Скарлатиной и Корью. Первая, говорят, от нас еще далеко и потому мы можем пока спокойно накоплять во дворах всякую гадость, а на улицах городских окраин — дохлых кошек, щенят и кур; не заботиться о собирании денежного фонда на санитарные надобности, о сплочении в одно организованное санитарное общество всех местных медицинских интеллигентных сил и представителей личной энергии, — в общество, которое могло бы и лучше уследить за появлением болезни, и подготовить публику к борьбе с нею, и составить кадры для самой борьбы; все это пока, говорят, не нужно, так как госпожа холера ведет себя очень скромно, довольствуясь представительством у нас своей мелкой родни, вроде детской дизентерии, и лишь посылает к нам о себе с разных концов телеграммы: во Владивосток — из Японии о том, что она дебютировала в Нагасаки и теперь не без удовольствия поглядывает на отходящие оттуда суда… в западные наши окраины — из Одессы о том, что в Константинополе суда, приходящие из черноморских портов, подвергаются обсервации, и из Москвы — о том, что там было несколько случаев заболевания… не холерою, нет… но чем-то очень похожим на нее. Другая сестрица ведет себя далеко не так скромно. Я говорю о скарлатине в ближайших к Томску деревнях — Петровой, Заварзиной, Чернильщиковой — и далее вглубь губернии она стала распоряжаться не только ребятами, но и взрослыми — случалось, 19-летние парни платились жизнью! Но настал дачный сезон, «господа» выехали «на вольный воздух» и на… вольную скарлатину¹. Не далее как в Заварзиной было уже, кроме нескольких заболеваний среди детей, два тяжелых случая среди взрослых. Я не хочу этим сказать, что скарлатина не посетила бы «господ», если бы они остались в городе. Может быть, она облюбовала бы не те именно жертвы, не то время и т. п. — может быть. Но что бы она не посетила нас, горожан, при невольном и вечном соприкосновении с крестьянами путем базара — это немыслимо. Крестьянин возит нам молочко, творог, сметанку; крестьянин доставляет нам дрова, дичь, зелень… да, Господи Боже, чего же он не доставляет нам? — А что значит в подобных случаях молочко и соприкосновение «за всяко-просто», это мы можем видеть из следующих наблюдений, сделанных в Лондоне. В трех его участках появилась эпидемическая скарлатина, и было замечено, что все три получают молоко с одной и той же фермы. Тщательное расследование показало, что между служащими фермы больных скарлатиною не было; кроме того, было дознано, что отсюда же получал молоко еще один городской участок, в котором равным образом скарлатины не оказалось. Но то же расследование удостоверило, что коровы стояли в трех коровниках, из которых в два поступили 3 вновь купленные коровы, и вслед за прибытием их началась скарлатина; здоровый участок получал молоко исключительно от коров третьего коровника (старых). Узнав о подозрении, павшем на его ферму, управляющий ею распорядился, чтобы молоко из двух коровников, куда поступили новые коровы, выливали в яму; но соседние крестьяне упросили прислугу отдать молоко им, и вскоре между ними открылась скарлатина. Наконец продажа молока с зараженной фермы была запрещена, и скарлатина в пораженных участках прекратилась. Дальнейшие наблюдения только подтвердили связь между молоком и появлением скарлатины. Тогда одну из коров, дававших болезненное молоко, убили. Вскрытие обнаружило отек легких с зачатками воспалительного состояния и инфекционными ранками, а во всех органах было замечено скопление микробов. Доктору Клейну удалось извлечь из материи одной из внутренних язв микробу, имевшую вид продолговатой цепочки. Эту цепочку он привил теленку, и у последнего появились страдания горла и воспаление почек, то есть симптомы, похожие на симптомы скарлатины. В Лозанне (в Швейцарии) был другой интересный случай: булочник и почтальон, посещавшие исправительное заведение для детей, где была корь, сами ею не заболели, но заболели их дети; мало этого, удалось проследить, что почтальон, вместе с письмами, разносил и корь!

Я нимало не сомневаюсь, что первая мысль, какая посетит истинного сибирского, или даже всероссийского, обывателя по поводу изложенного выше, будет о том, что следует для предотвращения заболеваний нечто «воспретить». Я не знаю, в какой форме представится ему это запрещение: может быть, в форме столба, который должно поставить на базаре, с надписью: «Здесь зараженное молоко продавать строго воспрещается». Но я спрашиваю читателя: почувствует ли он себя теплее, если постарается закрыть пальцем замеченную под мышкой прорешку, стоя на 40-градусном морозе в летнем пиджаке? Поясню свою мысль примером. Я слышал мнение, что госпоже Леоноре следует запретить извлекать доход из чужой глупости, так как от ее «предсказаний» и «угадываний» происходит немало существенного зла. Действительно, один из употребительнейших вопросов, задаваемых ей семейными людьми для отгадывания, состоит в требовании — определить, сколько у спрашивающего (или спрашивающей) — ребят. «Предсказательница» глядит в свои «таблицы» и затем говорит, что ей… рубль на душу положит. Если ей на это возражают: «Извините, их больше», — то она увертывается не лишенным ни остроумия, ни пошлости способом: «Я не говорю, — отвечает она, — что у вашей жены (или — мужа) нет более детей; но я утверждаю, что у вас их не более». Нечто подобное услышали от нее два супруга о взаимной будто бы неверности и… разошлись! Взрослая девушка, которой та же г-жа Леонора предсказала, что она выйдет замуж и через месяц умрет, заболела настолько, что слегла в постель, не ожидая замужества. Теперь прошу вас обратить внимание на две пикантные подробности: супруги, о которых идет речь, жили в супружестве 20 лет, а девушка — окончила курс гимназии! Я спрашиваю вас: если люди, после 20 лет совместной жизни, верят друг другу меньше, чем какой-то неизвестной им, с ветру явившейся на ловлю рублей, особе, «дающей сеансы каждому отдельно» (см. афиши первой редакции), — если девушку 7 лет обучения не научили глядеть трезвыми глазами на шарлатанство, — то какие запрещения могут уберечь их от последствий их внутреннего убожества?! Не г-жа Леонора, так кухарка Акулина насплетничает этим супругам друг про друга то же самое² или расскажет ученой девице страшную историю о том, как «точь-в-точь такая барышня, как вы», умерла через месяц после свадьбы оттого, что при ее рождении бабка не плюнула три раза, — и последствия будут те же; только что рубли, теперь отданные Леоноре, тогда останутся в карманах их собственников. Ну, так из-за этого не стоит прибегать к усилению традиций и привычек запрещения.

Нет, не о каких бы то ни было запрещениях думал я, когда сообщал о лондонских и лозанских наблюдениях. Мне кажется, что из этих примеров, между прочим, с поразительной ясностью видно до чего тесными, бесчисленными и совершенно неуловимыми нитями связана жизнь сытого с жизнью голодного. Отгородится первый от второго своим довольством, своим положением и думает, что он застрахован от невзгод, истекающих из недохвата, из содержания в черном теле, из приниженности второго. Во многом так оно и есть. Но вот является зараза. Является она прежде всего в захудалой, приниженной среде, потому что почва там для нее во всех отношениях благоприятнее. Появившись, она растет, ширится и неизвестными, неуловимыми, неисповедимыми, неизбежными путями доходит до обеспеченного.

Подумайте об этом, господа!

В прошлое воскресенье, как известно, был в Томске наш лучший праздник — праздник учащихся детей. С музыкой и знаменами, на которых вышиты девизы: «Ни одного неграмотного!» и «Знание — сила!», прошла пестрая, живая, веселая детская толпа громадной лентой в сад Алтай, чувствуя на себе благодушные улыбки и ласкающие взгляды больших и тем воспитывая в себе чувство самоуважения. В саду было гулянье. Публики набралось множество, и в 2 кружки собрано в пользу «Общества нач. образования» 100 рублей. Замечательно, однако, что весь этот жертвующий люд был люд серый; заметных купцов едва было 3−4. Один из чиновных жертвователей, опуская в кружку 5 р., выразил желание, «чтобы сытый разумел голодного». Ах, как хорошо бы было это. Я, с своей стороны, полагаю, что если мы, сытые, мало думаем об том, чтобы разуметь голодного; если мы слишком мало делаем добра на общую, а не только на свою личную пользу, — то это зависит не столько от черствости, сколько от засасывающей рутины и недостатка живых впечатлений. Вот к нам г. Корнилов, спасибо ему, привез на барже «Пермяка», вместе с переселенцами, добрый транспорт кори. Подержав последнюю несколько дней у себя и схоронив ее стараниями десять детских трупиков, мы, как добросовестные люди, не захотели оставлять всего себе, а отправили транспорт на подводах дальше, в глубь Сибири, чтобы и в остальных своих частях она, наша матушка, не оставлена была милостями кори… Я уверен, что этого бы не было, если бы мы сами побывали в том углу Черемошников, где стоят переселенческие бараки, и присмотрелись бы к их вечно сменяющемуся населению. Там мы поняли бы, что этому населению, при настоящем положении дела, нельзя оставаться на одном месте, несмотря ни на какие болезни…

Ведь, раз удержав людей, надо их на что-нибудь содержать. На что же? Общество не дает ничего. Казна отпустила 3 000 р., когда число самых переселенцев, проходящих в одно лето чрез бараки, вдвое больше этого числа! Надо изнуренных приютить. Где же это? В неконопаченных, построенных из плах бараках, вмещающих, без тесноты, не более 150 человек, где сквозь стены и крышу (потолка нет) свищет ветер и пробивает дождь? Оставив здесь больных, надо их лечить. Но как же это сделать, когда «больница» вмещает, с необходимым контингентом здоровых для ухода за больными, в сложности, не более 24 человек; когда больница эта также не конопачена и отапливается железной печью; когда в сырую погоду достаточно приготовленным фельдшером порошкам полежать часа три в «аптеке», в «больнице» или в бараке, чтобы превратиться в тесто… Ведь на все это переселенческое убежище общество не дало ничего; построено же оно на казенные гроши. Не ахти какие палаты на эти деньги-то выстроишь!

Я видел этих людей, странствующих, подобно древним евреям, в поисках обетованной земли, по пустыне общественного равнодушия; между прочим я видел и привезенных «Пермяком». Признаться, если бы не собственные глаза, то никогда бы мне не представить себе той степени измученности, какая здесь развернулась предо мною. Фельдшер бродит среди толпы и выкрикивает: «Нет ли больных?» Никто не отвечает ему, и он принужден догадываться о существовании нездоровья по наружному виду сидящих, лежащих и бродящих людей, ощупывать их, выслушивать и уличать в болезни. Все его старания вызывают на лицах, вместо царившего дотоле выражения напряженной, мучительной заботы или полного, опустившего руки отчаяния, — выражение томительной скуки и досадливого раздражения: вроде того, как если бы кто не давал вам покоя, стараясь непременно повязать на шее бантик, в то время когда вы дрожите от холода за неимением платья. И действительно, все мысли этих людей сосредоточены на том, как бы не отстать от «своих», как бы добраться «до места», пока есть коням подножный корм, пока не застигла стужа, пока не все проедено: это и первенствующая, а при данном положении дела — и единственная задача. А как ее разрешить, когда не на что двигаться далее?! Вот группа вопящих и заливающихся горючими слезами взрослых и детей. По силе их рыдания вы заключаете, что по меньшей мере двое близких их умерло. О нет! Об этом они, вероятно, не так бы убивались. Дело идет об оси: сломалась ось, стоящая 40 коп., и вот они рыдают! Не улыбайтесь, читатель. А лучше подумайте, каково положение семьи, которая все продала на родине, промыкалась 2−3 тысячи верст, которой впереди этих проклятых верст еще столько же, которая проела все, что имела, на последние гроши снарядилась в дальнейшую дорогу сухопутьем, и вот у нее сломалась ось, а другой купить не на что, и чиновник по переселениям не дает ни копейки, ибо уже раз выдал «пособие» в 4 рубля! Подумайте и о том, что эта ось может подломиться не здесь, а где-нибудь в степи, при отсутствии хлеба, при выбившемся из сил коне, и вы поймете, какой трагизм заключается в судьбе человека, жизнь которого зависит от целости сорокакопеечной оси!

Ведь мы привыкли ценить жизнь не в 40 копеек! Хорошие, настоящие люди, стоящие по силе своих чувств и ума головой выше среднего человека, ценят ее даже настолько высоко, что из-за цены жизни расстаются подчас с самою жизнью. На этих днях все мы были потрясены подобным случаем. По поводу этой катастрофы говорилось о «куске хлеба», о «прожитом имении» и т. п.³ Но, по-моему, все это только подобные волокна черной ленты, узел же ее не в этом. Представьте себе человека с вечно живым, вечно деятельным духом, с умом, могущим произвесть многое, но которому положен внешний предел, отнимающий у работы этого духа возможность приложения. Писать для процесса писания живой человек не может; ему нужно, чтобы его и читали; а этого-то и нет. Чем наполнить такому человеку свою жизнь, чем насытить вечные тревожные требования приложения, предъявляемые ему его собственной жизненностью? Семья? Да, он страстно любит семью и она в значительной мере смягчает трагизм его положения, но не может поглотить всех его сил. Что же остается? Разгул? Да, тем более что на этом поприще всегда найдутся, легче, чем на каком-либо другом, услужливые «приятели». Но, прибавьте к прежним чертам «настоящего человека» еще одну: он внутренне, в высшей степени, до детской непорочности правдив и порядочен. Каково такому человеку в долгий период трезвости вспоминать или слышать от других о своих похождениях во время короткого периода разгула? Может быть, эти похождения с точки зрения обыденности вовсе и не представляются ничем ужасным; но человеку с особенно чистыми требованиями от самого себя, с богатыми представлениями о ценности жизни, с необыкновенно развитым чувством порядочности — такие воспоминания и оценка должны представляться топтанием в грязь лучшей части самого себя, должны быть невыносимы. Пока семья была налицо, она могла служить громоотводом; но вот обстоятельства на день — на месяц — на миг сняли громоотвод и… удар разразился!

В 1750 году умер в Виттенберге, в Германии, садовник Яков Калэ (Kahle), приобретший столь необычайную известность, что в конце концов, по приказанию высшей власти, труп его был вскрыт, чтобы посмотреть, что у него там внутри, и о самом Калэ ученым доктором написана была на латинском языке целая диссертация. Известность свою Калэ приобрел не более как несколько оригинальным и довольно обширным аппетитом. Он не только поедал ягнят вместе с шерстью, поросят вместе со щетиной, поданный ему суп вместе с тарелкой, но однажды, в присутствии семи человек, удостоверивших впоследствии этот факт присягой перед судом, съел целый свинцовый письменный прибор вместе с чернилами, заключавшимися в чернильнице, песком в песочнице, перочинным ножом и перьями! Стеклянные стаканы, фаянсовые чашки он грыз и размельчал зубами, а чего не мог разгрызть — глотал целиком — и благополучно прожил до 79-летнего возраста. Калэ не представляет чего-либо единственного в своем роде. Одновременно с ним и несколько позднее жил другой характерный тевтонец, некто Кельникер, съедавший в 3−4 присеста (в день) четверть быка.

Курьезно, что немец, у которого я вычитал об этих двух гастрономах во вкусе нашего времени, предается восклицаниям по поводу их аппетита как чего-то необычайного. Немцу, менее, чем кому-либо, можно бы удивляться размерам чьего бы то ни было аппетита, так как именно немецкий аппетит, по размерам, не имеет себе равного и действует на огромных расстояниях. Недавно во всех волостных правлениях Бийского округа (и, вероятно, не его одного) получено было из Берлина печатное объявление на розовенькой бумажке, в котором некий доктор Саломон (живущий в Адлере — улице № 4) объясняет, что «способ лечения удушья или одышки (asthma) не мог быть основанным на верных началах», но он, доктор Саломон в Берлине, многолетними опытами практики нашел новое средство против этой болезни, оказавшееся изумительно успешным во всех случаях его применения. Средство это состоит в том, что больной должен выслать доктору Саломону пять рублей, а если желает, то и дважды, трижды пять, — для чего ученый доктор любезно прилагает и готовый конверт с литографированным адресом Филиппа Моисеевича Саломона! Согласитесь, что нужно иметь очень большой аппетит, чтобы этим путем из Берлина добраться до сибирского мужика! Однако и аппетит доктора Саломона представляет не более как самый легкий вид немецкого аппетита. Припомним, что великий Фриц проглотил в свое время не какие-нибудь пять рублей или свинцовую чернильницу, а целую Силезию и Познань²; наконец, князь Бисмарк проглотил всю Германию со всеми немцами, до упомянутого автора статейки об аллотриофагах³ включительно. Я поэтому и не удивляюсь удивлению этого автора по поводу аллотриофагии; в желудке ведь — хотя бы и светлейшего князя — совершенно темно: понятно, что наш автор ничего не видит.

Иное дело, если бы этого немца из светлейшего желудка перенести в Сибирь: наверное, он перестал бы удивляться и пределам, и оригинальности аппетита Кельникера и Калэ. Я лично знал в Е-ской губ. заседателя — очень молодого человека и довольно тщедушного, — который без малейшего затруднения мог проглотить целого мужика. Раз приезжает он, например, в село и, обладая аппетитом акулы, поднимает нос и начинает нюхать, чем пахнет. Безошибочное чутье сообщает ему, что за несколько времени перед тем в местном кабаке, при многочисленной публике, один из местных крестьян, болтая навеселе с работавшим у него посельщиком о неоконченной работе, заметил: «Тебя стоит повесить!» Затем, смастерив петлю из перетяги, надел ее на своего собеседника, закинул конец на крюк и сделал вид, будто вешает его; после чего они вместе выпили и разошлись. Учуяв такую штуку, юный заседатель посылает за посельщиком. «Тебя давил такой-то?» — спрашивает он. «Никак нет, ваше благородие, это мы шутили!» — «Что?! Ты запираться?! — Говори: давил?» — закричал юнец, у которого все сильней сосало под ложкой. Посельщик смутился: «Ну, давил, ваше бл-дие», — отвечал он и был тотчас же выпровожен, а на место его вытребован мужик. «А, так ты людей давить!!» — накинулся на него административный аллотриофаг. Мужик, видимо, оробел. «В чижовку его, а завтра на перевоз⁴: я его проучу!»

Посадили мужика. Сидит мужик и мучится. Узнает о несчастье мужика его жена и прибегает к нему. Посоветовались и решили: предложить юному аллотриофагу, не съест ли он, вместо мужика, Катеньку? С предложением отправился «бывалый человек», крестьянин Гречко, но Катеньку заменил множеством мелких бумажек. Аллотриофаг в принципе не протестовал и против бумагоядения, но, пересчитав поданное кушанье, сказал: «Тут 97».

— Нет, верно, ваше благородие! — возразил Гречко.

— На, пересчитай.

Гречко пересчитал; оказалось действительно 97.

— Да можно и за это… — заметил он.

— Нельзя!

Тогда добросовестный посредник приложил свою тройку и не успел перевести дух, как вся пачка была проглочена, а арестованный выпущен!

Было бы большою ошибкою заключить из этого примера, что необычайный аппетит свойственен в Сибири одним господам заседателям. Вот факты, доказывающие противное. Известно, что при каждом губернском городском общественном управлении имеется городской архитектор и присяжные оценщики. Первый есть непременно воспитанник Академии художества, стало быть, в некотором роде лицо образованное, вторые суть люди выборные, то есть почтенные общественным доверием. И тот и другие получают приличное вознаграждение за свой труд, и в число их обязанностей входит, между прочим, оценка недвижимых имуществ для залога в общественные банки. Казалось бы, какую прелесть может представить для таких лиц даровая водка и даровая закуска? — тем более если они связаны с посещением 2−3 домов, одного за другим? А между тем не далее как на прошлой неделе в одном из сибирских губернских городов три таких общественных деятеля, явившиеся для оценки дома (причем оба оценщика были уже в подпитии), прямо сели за стол и стали ждать — что им подадут? Бедная хозяйка попала в большое затруднение: она никак не предполагала в общественных деятелях таких аппетитов и потому ничего не приготовила, да, на беду, и денег-то у нее не было ни копейки! Кинулась она к жиличке, прося трешницу; но и у той не оказалось, между тем господин архитектор (он же «свободный художник») в одно из появлений хозяйки завел с той разговор на тему, что он-де «не обязан» ездить ради оценок… если же теряет силы и время, то… Кинулась хозяйка за советом и помощью к соседу-еврею, который только что перед тем оценивал свой дом для залога. Еврей рассудил как тонкий практик; — он не удивился художественному аппетиту, а только заметил: «Я дал архитектору 3 рубля у него на дому, когда еще только приглашал его приехать оценивать; а к вам он уже и так приехал, — за что же ему платить? — теперь уж он и без платы напишет, что нужно!!!»

Я не знаю, была ли затем составлена «так» оценочная опись или нет; да это и неинтересно, ибо, очевидно, есть дело случая: раз люди обладают такою прожорливостью, что готовы где и когда угодно пить водку и закусывать или глотать трешницы потому только, что все это — чужое, то если в том или другом случае они и не поставят исполнение обязанностей в зависимости от своего аппетита, так, понятно, всегда могут поставить.

Я думаю, европейский человек должен чувствовать себя теперь в немалом затруднении: три модных знаменитости одновременно оспаривают его внимание! Русский ученый и путешественник Миклухо-Маклай вызывает к исторической жизни дикое население новогвинейского берега и просит для него протектората России¹; Баттенберг то совершает увеселительную прогулку на яхте, услужливо предложенной ему господами гг. Цанковым и Ко, то галантно заявляет, что целый народ ничем не отличается от перчаток, которые могут быть подарены на память Ивану, от Ивана перейти к Петру, а Петром переданы еще кому-нибудь, причем каждый владелец будет эти перчатки носить, бросать под лавку или перешивать на свой манер — как ему будет угодно, — перчаточная кожа-де стерпит, и об ней заботиться нечего²; граф Лев Николаевич Толстой поднимает целую громадную волну общественной мысли и общественной совести своим учением о непротивлении злу насилием и своими попытками жить, не отступая ни на йоту от своих убеждений³. Его «Исповедь» переводят на иностранные языки, известный нам мистер Кеннан⁴ везет в Америку свой взгляд на него, как на «единственного в своем роде человека на обоих полушариях…». Кроме этих первенствующих знаменитостей данного момента, есть еще масса второстепенных, которых всегда много; обо всех об них пишут, печатают, читают, говорят, по поводу их волнуются… и вот во всем этом европейскому человеку надо так или иначе участвовать, за всем надо угоняться! Умаешься!..

То ли дело у нас, в Сибири: ни Баттенбергов у нас никаких нет, ни Маклаи до нас не касаются… Тихо, смирно, хорошо!.. Рассуждать много не полагается, да и ни к чему — старшие за тебя все рассудят, ты только в казначейство внеси «что следовает» — и только! Интереснейшее общесибирское явление текущего сезона, способное путем публичного обсуждения говорить уму и сердцу гражданина, есть «шишкованье», то есть сбор кедровых шишек.

Действительно, шишкование — чисто сибирский промысел для одних, чисто сибирское удовольствие для других — составляет нечто вроде эпохи в нашей мирной жизни. «Настоящий» городской обыватель, соединенное произведение душной квартиры, канцелярии, заприлавка и учебной программы, чувствует наступление шишкового сезона уже тогда, когда шишки сбиты и, частью «распаренными» в печи, а частью свежими, появились на всех городских перекрестках в продаже правильными пирамидками в 4 штуки («на копейку») десятками, а на базарном привозе — и целыми кулями. Для деревенского же человека и для того класса горожан, который примыкает по своему образу жизни и труда к селу, «шишкованье» началось гораздо раньше. Если у известной деревни есть свой кедровник, то пользование им обставлено такими условиями, чтобы никто по возможности не был обижен. Так как разделить равномерно между сельчанами самые кедры невозможно (слишком они различны и по величине, и по урожаю, и по отдаленности от жилья), то регулируется сбор шишек. Сельским сходом назначается общий для всех участников день для начала сбора, ранее которого никто не смеет шишковать. Там, где кедровник велик или где, как в Нарыме, шишку доставляет тайга, на промысел выезжают на конях, запасшись провизией надолго. Накануне назначенного дня, с ночи стоят в запертых дворах вполне готовые, запряженные и снаряженные телеги, и утром, по данному знаку, все ворота распахиваются и начинается бешеная скачка к кедровнику, чтобы занять заранее назначенные места. В деревнях с небольшим кедровником все это происходит в миниатюре, но для наблюдателя шишкование при таких условиях, пожалуй, интереснее, чем когда оно ведется на широкую ногу. Вот на полянке, близ такого деревенского кедровничка, собрались все «годные души» (то есть платящие подати главы семейств) деревни, числом десять. Двоих не хватает вовсе — они не желают участвовать в промысле и продали свои «паи» присутствующим. Третий — в городе; но его место заступает его жена, явившаяся по этому поводу в специальном промысловом костюме: полы ватной кофты запрятаны у нее в стеганые на шерсти, теплые шаровары, заменяющие юбку и поражающие многоцветностью и обилием старых заплат. Эта амазонка своего рода бодро присоединяется к общей толпе и развязно садится в принесенную с собой и брошенную наземь корзину с лежащими там двумя мешками. Появление ее вызывает общую веселость.

— Ах, тетка Матрена, давно ль в мужиках живешь? — кричит высокий черный парень.

— Ты чего же в корзину садишься: петуху в наседках не полагается быть… — восклицает другой.

Матрена отшучивается, развязно побалтывая ногами.

Тем временем бойцы-мужчины приготовляются: одни снимают азямы и сапоги, другие сверх ситцевой сорочки надевают холщовую и все вообще заправляют подол в шаровары, на малорусский манер, не стесняясь присутствием прекрасного пола. Последний участвует главным образом в качестве собиральщиц: при каждом бойце имеется по два таких собиральщика, или собиральщицы. Сами бойцы вооружены, каждый длинным тонким шестом, часто до трех сажень длиной, с веревочной петлей на толстом конце, которая может быть надета через плечо. У иных через другое плечо висит сделанная из березового полена изрядная колотушка. Пестрая толпа из рослых, здоровых мужчин, краснощеких или поблекших женщин и девушек, из подростков и ребятишек стоит, лежит, сидит и бродит по лугу, перекидываясь шутками и деловыми замечаниями. Чувствуется общее оживление и как будто внутреннее напряжение сил в ожидании сигнала, которого еще никто не решается подать.

— Солдат, ты смотри!.. — замечает худощавый безусый блондин черному высокому мужику, в манерах которого видна военная выправка.

— Ладно, чево там… — отвечает тот. Они понимают друг друга: дело идет о заранее условленных между ними местах, куда каждый направится.

В это время довольно пожилому мужичку удается навернуть сзади холщовую сорочку солдата на кончик своего шеста; он тянет солдата, тот с трудом удерживает равновесие, собственная колотушка бьет его по бедрам, а шалун-старик бежит бегом и тянет его за собой. Это вызывает общий смех. Однако солдат скоро оправляется и, схватив шест противника, заставляет последнего плясать в свою очередь. Хохот усиливается. Увлеченный примером, молодой паренек делает, словно пикой, нападение на тетку Матрену, стараясь попасть в такой пункт, какой он считает наиболее способным вызвать общественную веселость. Но тетка, блестя глазами, схватывает шест и надламывает у него с аршин.

— Ну, что? — говорит тетка. Парень конфузится, обламывает окончательно конец шеста и стушевывается.

Между тем в отдельно стоящей группе мужиков идет спор о том, точно ли отсутствующие братья Чебаковы, как слышно, потихоньку вывезли уже из кедровника две телеги шишек?

— Пустое! Право слово, пусто то! Рядом ведь я живу, постоянно тут, — как бы они от меня укрыли? — возражает старик. — Нет, пустое это!

— Ну, да уж известно: окромя базара, никто не знает! — иронически произносит черный мужик.

Вдруг баба-боец, держа в руках мешок и волоча за собой шест, кидается бегом к кедровнику.

— Гляди, гляди! Матрена-то побегла!.. — кричит кто-то.

— Ах, язви ее! Ах, дуй-те горой, поспела!.. — выпаливают со всех сторон взволнованные восклицания, и бойцы, как добрые рысаки, во всю прыть несутся к зеленой стене рощи, иногда употребляя маленькую хитрость, чтобы отвести след от заранее облюбованных в ней кедров.

Но вот уже все бойцы у выбранных дерев. Схватившись за нижний сук, сбивальщик лезет на самую верхушку, стучит по суку колотушкой, бьет шестом по верхушке ветви, обремененной целыми семьями сидящих близнецами черных шишек, и последние увесистым дождем сыплются вниз, стуча, подобно отчетливому, частому топоту бегущего табуна коней. Некоторое время слышны еще ауканья залезших сбивальщиков с потерявшими их в чаще собиральщиками; затем воцаряется редко прерываемое молчание, среди которого слышится резкий, глухой стук колотушек и шестов о кедры да глухой град падающих шишек. Всеми овладевает лихорадочное стремление в возможно меньший срок обобрать облюбованный кедр, чтобы перейти к другому, еще не тронутому. Вот молодая бабенка: она мечется под кедром туда и сюда, хватая шишки, которые не умещаются в руках помногу и потому вновь падают; получает увесистые удары, причем невольно вскрикивает, если шишка попадает против легких… Вся красная и потная, бабенка ни на секунду не ослабевает в быстроте и энергии, до самых сумерек, когда кончается шишкование в маленьком кедровнике. Иногда сбивальщики сходятся на соседних деревьях, так что шишки одного залетают в район другого. Но ни ссор, ни споров не слыхать — некогда заниматься этими пустяками.

К вечеру от кедровника тянутся телеги и плетутся пешие люди, нагруженные результатами далеко не безопасного и не легкого промысла. Опасность выпадает на долю сбивальщиков, но тяжелого труда хватает на всех. Поясницы, да и вся мускулатура собиральщиков понесли такую работу, что долго потом в каждой мышце будут чувствоваться шишки. Кроме этих, внутренних, так сказать, шишек и тех, которые лежат в кулях, собиральщиками немало приобретено еще шишек на лбу, на затылке и по всей собственной поверхности от падавшего с кедров орехоносного града. При всем том лица сидящих на телегах ясны, взгляды благодушны, и на устах нередко играет улыбка.

Признаться, при взгляде на эти лица я ощущаю нечто вроде зависти. Не то чтобы я завидовал приобретению шишек: в них — и в прямом, и в переносном значении слова — никто из нас, людей толпы, не терпит недостатка: жизнь отпускает их нам в столь разнообразных формах и в таких количествах, что желать большего не приходится. Но где среди нас то внутреннее удовлетворение, о котором я только что говорил?

Существует в Сибири округ, в округе — земский участок, а в участке — село, скажем, Бельское. Большинство обывателей этого участка уподобляется, по количеству и качеству валящихся на них шишек, известному Макару. Шишки эти трясет на обывателей местный властитель, резидирующий в Бельском (ныне он, сказывают, для пользы службы переводится в Витим, а ему должен на бельском курульном кресле наследовать его братец Петр). Властитель этот столь тучен, что прозван в народе Пушкой: он столь раж и плотояден, что при виде молодой женщины дрожит и держит одновременно молодую кухарку и молодую же горничную, которых не оставляет без образования посредством чтения им вслух избранных стихотворений Баркова⁵; он столь неутомим, что однажды, несмотря на свою тучность, избегал весь двор, гоняясь за не снявшим шапки работником некоего Плетнева, да работник, «шельма», успел спрятаться! Он столь энергичен, что в два дня выгоняет до 60 подвод; наконец, он так проникнут проповедуемым «Гражданином» принципом «держать высоко знамя власти», что кричит в окно на всю улицу: «Меня сам считает лучшим заседателем!.. зубы вышибу!..» Вы понимаете, что стряхиваемые на обывателя таким субъектом шишки должны быть очень увесисты и более чем достаточны числом! И однако никакого довольства и удовлетворения на лице местных обывателей я не вижу. Напротив, бабы и девушки, когда их требуют на допрос по какому-нибудь следствию, боятся идти, а попав в камеру, с воплем оттуда выскакивают; мужики клянут свою судьбу, и едва ли не единственным, чувствующим полное удовлетворение лицом является червонный валет Васька Пегий, в порыве чувств укусивший волостную писаршу, — хотя, как уверяют черемховские дамы, и за совершенно закрытое юбкой место, однако — очень больно!

Еще пример. Во всех «благоустроенных» городах, при всех «благоустроенных» судебных и административных учреждениях есть несчастные двуногие машины, которые полдня (а иногда и весь день) пишут, а остальное время употребляют на неблагодарную задачу — на заработанные гроши сделать себя способными к подобному же завтрашнему писанию; машины эти называются помощниками столоначальника и писцами. Есть такие машины и в Ермаковском суде. Для удобства изложения назовем их как-нибудь: например, одного из таких помощников — Ч-ковым, а писцов — ну, хоть С-бренниковым, Ф-ровым, М-заковым. Так вот, получается в суде два арестантских прошения. Ч-ков пишет тотчас же проект доклада и отдает его для пересмотра советнику суда. Тот держит доклад в портфеле 2 недели, по истечении которых председатель суда влетает в «отделение», топает ногами и кричит во все горло на Ч-икова: «Как ты смел держать столько времени арестантские прошения? Я тебя упеку, — уголовной ответственности предам! В 24 часа сотру с лица земли, — куда ворон костей не заносил!..» А затем делает распоряжение об увольнении несчастного в отставку, как неспособного нести свои обязанности; только благодаря просьбе советника Ч-иков был оставлен на службе, но все же смещен в штат писцов. С-бренников, Ф-ров и М-заков, работая, как волы, получали в месяц: первый — 15, второй — 10, и третий — 16 рублей, — и на эти деньги «жили». Вдруг ни с того ни с сего г. председатель делает распоряжение: уволить всех трех, в то же время удержав из жалованья первого 5 р., второго — 4 р. и последнего — 10 р.

Едва ли может быть сомнение в том, что все эти злоключения несчастных писательных машин суть те самые увесистые шишки, которые валятся на бедного Макара. На трех писцов они валятся, кроме того, в двойном комплекте, ибо если даже допустить, что писцы заслуживали наказания, то, конечно, одного, а не двух зараз: либо уволь, либо сделай вычет; а тут вдруг и то и другое! И что же, представьте себе, что все четверо не только не имели по получении шишек благодушного вида, но, что называется, взвыли белугой!

Еще пример. На этих днях является ко мне очень представительный мужчина вполне интеллигентного вида, в европейском платье, но в красной феске на голове и рекомендуется: «Бухарец Наср-Эддин А-тыкин».

Я прошу его сесть и после обычных прелюминарий⁶ слышу следующий рассказ:

— В минувшем июле прибыл я ненадолго в Песочницу — город такой в Азии есть. Захожу в «городовое учреждение по делам предупреждения и пресечения» и вижу самого начальника оного⁷. Едва я успел объяснить ему свое дело, как заметил, что сей пресекатель и предупредитель глядит на меня строгим оком. «Кто вы такой?» — спрашивает он. Я объяснил и подал свой паспорт. «А, знаю, знаю; зачем вы носите феску? (Я был в той же красной феске, что и сейчас на мне.) Не имеете права носить, снимите! Феску носить запрещено законом, мы здесь не позволяем, — в прошлом году мы сняли у одного феску на улице».

Возможно сдержанным тоном я объяснил г. пресекателю, что феску я ношу издавна, буду носить и не позволю никому сорвать ее с себя, так как о законе, запрещающем носить феску, никогда не слыхал и прошу указать мне такой закон. Но г. пресекатель закона мне не указал, а продолжал разглагольствовать. «Делаете демонстрацию — любите турок». Тут я увидел, что пресекатель есть вместе с тем и сердцевед, однако отвечал, что турок люблю и что это тоже законом не запрещено. Сердцевед не унимался: «Если любите турок, то должны любить тайно, а не открыто». Некоторое время препирательство продолжалось в том роде, но затем г. пресекатель вдруг стал очень вежлив, предложил мне стул и папиросу и повел дальнейшие убеждения в минорном тоне. «Вот и вам надо носить такую же национальную тюбетейку», — говорил он между прочим, указывая на бывшего тут татарина в аракчине. С своей стороны, я не старался затягивать беседу и ушел при первой возможности, упустив случай узнать от этого замечательного деятеля, почему ношение фески обозначает любовь именно к туркам, а не к грекам, например, тоже носящим феску, — почему можно любить турок, но только секретно и т. д.

Говоря все это, посетивший меня бухарец имел, могу вас уверить, отнюдь не благодушный вид, хотя рассказанное им происшествие было, несомненно, свалившеюся на него шишкою. Глаза моего посетителя блестели, и он казался настолько раздраженным, что я счел нужным проговорить, для его успокоения, что-то такое о незначительности факта.

— Нет, позвольте, — возразил мой собеседник, — факт этот смешон по своим формам, но он вовсе не смешон по заключающемуся в нем смыслу. Вы подумайте: живут себе мирно какие-нибудь татары или киргизы, ни о какой политике не думают. Возвращающиеся из Мекки хаджи привозят в подарок своим родным и знакомым красные фески. Новинка, в особенности красивая, нравится, и являются охотники носить, вместо аракчина, фески. Носят они их беззаботно, не подозревая, что народились «новые веяния», по которым каждый, не принадлежащий к господствующей национальности и религии, считается кандидатом в изменники. И вот в глазах ревнителей новых веяний являются «внешние знаки внутренних отношений»: носить феску — значит любить турок, значит — «изменник»! Нужды нет, что с Турцией давно заключен мир, феска срывается руками полицейских служителей, и носитель ее узнает с ужасом, что он человек подозрительный!

Я вновь пробормотал несколько ходячих успокоительных фраз насчет того, что «нельзя обобщать» и что турки — такая отсталая нация, которая едва ли может внушать симпатии. Оказалось, однако, что только подлил масла в огонь. Мой посетитель вскочил и с блестящими глазами проговорил:

— Гг. туркофобы! Ненавидя турок и не желая подражать даже их добродетелям (хотя б насчет отвращения турок к полицейским придиркам), вы тем более не должны подражать и их недостаткам, а между тем при первой возможности вы стараетесь играть роль пашей, дерзко переступая границы закона и урезывая права иноверцев и инородцев, предоставленные им наравне с прочими подданными. У вас нет даже того призрачного оправдания, на которое может ссылаться турок, что, утесняя иноверца, он пользуется правом победителя: ведь большинство ваших инородцев (например, киргизы, равно как и бухарцы Тобольской губернии, к которым я принадлежу) не покорено, а приняло подданство добровольно, рассчитывая быть сынами, а не пасынками своего нового отечества!

С этими словами бухарец удалился, оставив меня размышлять о противоположном действии различных, валящихся на нас шишек: одни, не оставляя живого места на теле, приводят людей в благодушное и радостное настроение, другие, даже не причиняя физической боли, вызывают рев или ярость!

Сколько я ни думал об этом предмете, я не мог найти иного различия между двумя родами шишек, кроме следующего: первые валятся на нас по нашему собственному желанию, ввиду достижения разумной цели; вторые настигают нас без всякого участия даже против нашей воли и вопреки нашим понятиям о разумности.

Чтобы переменить течение мыслей, я взялся за газету и тут прочел целый ряд прекраснейших статей о князе Александре, о русской оккупации, о неблагодарности болгар, о протекторате, о нашей освободительной миссии, о цивилизации, которую несет Маклай на Новую Гвинею…

Убаюканный ими, я сладко уснул, но счастливое настроение было совершенно испорчено следующим сновидением: мне приснился мой приятель Деризуб, который дразнил меня языком и спрашивал: какого рода шишки я захвачу с собой на новую территорию в случае протектората?

Говорят, что предстоящий наш законодательный (зимний) сезон обратит свое внимание на Сибирь. Вот это хорошо. Пора и области законности обратить на нас внимание… Давай Бог! Давай Бог! Законность — слишком желанная для нас посланница судьбы и потому не может не возбуждать самого живого интереса. Представьте себе хотя бы такой случай. В театральном раю, где вы наслаждаетесь игрой талантливых артисток, раздается свист по адресу неудовлетворительного исполнителя. Свист этот, может быть, и несправедлив по отношению к артисту; но ведь и аплодисменты могут быть несправедливы; а потому, раз допускается выражение мнения публики об игре в форме последних, не может быть беззаконным и выражение его посредством свиста или шиканья (под условием, конечно, не забывать о приличиях и удобствах остальной публики). Но что, если понятия присутствующих полицейских чинов о беззаконии, как уверял меня один сведущий человек (на ответственности которого я оставляю достоверность сообщения), сшиты на солдатскую колодку почтенным Держимордой, после того как он, не уловив «веяний времени», лишился службы и стал промышлять сапожным ремеслом¹? — тогда, без сомнения, присутствующие полицейские чины будут обеспокоены свистом: они смотрят, ищут виновника, но напрасно. А виновник должен быть найден, иначе — что же они за полиция?! Почему-то вы кажетесь им более других способным издать свист. И вот, по мановению изящнейшего из чинов, около вас с обеих сторон вырастают два алгвазила². Опускается на сцене занавес, и алгвазилы, не говоря худого слова, простирают длани и принимаются «водворять порядок», начиная с вашего «шиворота». «Господин пристав! — взываете вы. — Пожалуйте сюда, объясните, что все это значит, с какой стати…» — и проч. Но «господин пристав» делает новое мановение, и исполнители его предначертаний, подкрепленные новыми боевыми товарищами, тащут, обрывают у пальто рукава, схватывают вступившегося за вас знакомого, швыряют его с саженной высоты на пол и производят неимоверный шум, стукотню и побоище, называемые «водворением порядка». В заключение, хотя вся остальная публика свидетельствует о вашей невиновности, вы проводите ночь в части.

Спрашивается: где искать законного удовлетворения? Если бы (чего Боже сохрани, как справедливо говорят «Московские ведомости» и «Гражданин») у нас были американские порядки, то вы начали бы уголовное преследование всех изощрявших на вас свои атлетические способности прямо судом, в порядке частного обвинения. К счастью, нам ни к чему обезьянничать чужие порядки, когда есть собственные, самобытные: в силу последних вы должны жаловаться не суду, а непосредственному начальству обвиняемого, и если оно найдет его виновным, то само предаст суду за преступление по должности. Преимущества последнего порядка до того очевидны, что смешно было бы мне защищать их. Одна беда — самый добродетельный и всеведущий начальник подчас не знает, кого ему надо преследовать… Да, не знает. Недавно был такой случай (не у нас, конечно, а где-то у готтентотов или американцев). Часов около 11 ночи зовут врача подать помощь больному; едет. По пути дважды нагоняет его повозка, задевает его экипаж и переворачивает, причем врач получает сильный ушиб. С задевшей повозки соскакивают два человека и подбегают к врачу, но подоспевший случайно обход помешал грабежу. По осмотре налетевшей повозки, у нее оказалось особое приспособление для опрокидывания экипажей. Подозрительные люди были арестованы. На следующий день на именинах, где был и начальник полиции, заходит разговор о происшествии. Прислушавшись к разговору, последний проявил большой интерес к этой новости (для него) и спросил: не знают ли рассказчики, кто из полицейских офицеров был в обходе? если сам начальник полиции не знал этого, то посторонние люди и подавно. Этого мало, сколько ни расследовал затем господин начальник, он не мог добиться, не только был ли кто в ту ночь арестован, но и кто из полицейских офицеров был в обходе!!!

Да, в области законности нам «не фартит». Зато что касается других областей, напр. в области поживы, то там интерес к Сибири возбужден давно и все расширяется. Не один доктор Саломон рассылает из Берлина по сибирским селам приглашения приобресть его чудодейственные пилюли, но и администрация «коронного источника» в Силезии оповещает о своих минеральных водах! Известный цивилизатор России г. Анри Брокар³ не довольствуется тем, что печатает у нас хронически объявления о своей «парфюмерии», помещает для рекламы свою фирму на виньетке нот «(Галоп-конка»), но еще бесплатно распространяет по Сибири чрезвычайно изящно изданную им особую брошюрку в 72 страницы, «Парфюмерное искусство, его история, произведения и польза», где излагается, что искусство это во все времена являлось не только признаком утонченной цивилизации, но и могущественным средством гигиены. «Благодаря косметикам, — говорится на 34 с. этой брошюры, — Диана Пуатье сохранила до преклонных лет все прелести юности»; «Известно, что знаменитая фаворитка Помпадур каждое утро и каждый вечер натиралась кремом, оставляя его некоторое время на коже. Свежесть и блестящая белизна ее кожи были действительно замечательны и долго противостояли влиянию времени» (с. 62), а с. 61 даже утверждает, что «косметика помогает сосудам освободить тело от всех грубых и вредных веществ для здоровья и возбуждает чувствительность нервных сосочков, а введением в организм благотворных начал усиливает жизнедеятельность органов». Не знаю, будет ли у нас иметь успех коронный источник; очень уж далеко туда ехать: на Кавказские минеральные воды ближе, да и то в 1885 г. из 5 843 человек, пользовавшихся ими на месте, из Сибири доехало всего 37; еще бы — неблизкий свет и Кавказ! С течением времени «улучшенные пути сообщения» укоротят, конечно, эту даль если не в пространстве, то во времени. Но до тех пор, может быть, и сибирские целебные богатства будут исследованы и пользование ими обставлено по-человечески: времени-то достаточно… пожалуй, и сибирские медицинские общества успеют догадаться, что почин в исследовании здешних вод лежит на их нравственной обязанности!

И так, говорю, не могу утверждать, чтобы усилия администрации «коронного источника» принесли ей видимые знаки сибирского внимания. Но что г. Брокар пожнет у нас более того, чем посеет, в этом сомневаться трудно. Утонченность манер составляет предмет вождений каждого, кто неспособен пойти в своих стремлениях глубже шелухи, и даже составляет подчас предмет муштрования. Года два или три тому назад на востоке Сибири повторилась в миниатюре история Геслеровой шапки….......................................................... На западе той же Сибири муштруют по части книксенов⁴, находя обыкновенный поклон недостаточно грациозным. Что ж мудреного, скажите, пожалуйста, если эти девочки затем пожелают «до преклонных лет сохранить все прелести юности» или подражать «знаменитой фаворитке Помпадур» в «свежести и белизне кожи», а может быть, и не в одном этом… Требованиями известного внешнего лоска совершенные и бессодержательные пустяки возводятся на степень чего-то такого, что должно составлять содержание жизни, и тем самым ослабляется в человеке привычка исходить по оценке своих и чужих действий из надлежащего основания, не имеющего ничего общего с цветом лица фаворитки Помпадур и изяществом книксенов: существо вполне ничтожное и безнравственное, как высасывавшая соки Франции куртизанка, делается «знаменитою» и вызывает уже не безусловное презрение и гадливость, но внимание к ее внешнему блеску.

Брокаровская цивилизация имеет у нас почву не только в городе, но и в деревне. Здесь, кроме мужика, имеется «барин» с барыней, или полубарыней, писаря, кабатчик «с супругой», попадья, поповны, иногда — ветеринарный или иной фельдшер, учитель, сельская акушерка. Все они, силою обычая и своих занятий, до известной степени оторваны от внешнего склада деревенской жизни; а будучи сбиты с толку требованиями лоска (хорошего тона), многие из них не в силах различить, что в отличии хорошо, что дурно, и воображают себя призванными служить примером «образованности» для «необразованного мужика». Сами по себе взятые, они иногда могли бы быть простыми, добрыми людьми, но претензии брокаровской цивилизации делают их донельзя смешными, а подчас и далеко не безвредными. Недавно мне случилось быть в одном селе и видеть там «барышень» и кавалеров «внутреннего приготовления». Бедные барышни! Одна из них, в подражание моде, перекосила глаза, другая вовсе на один глаз ослепла, а все повыстригали себе челки! Этого мало: некоторые из них до тех пор прибегали, ради утонченности, ко всевозможным косметикам, пока не засеяли свои личики угрями и лишаями!

Я видел их на гуляньи. Гулянья совершаются обыкновенно по главному проспекту большею частью в дни праздничные, с соблюдением всех правил «хорошего тона» и при непременном участии доморощенного вновь испеченного «барина», он же ловелас. Абсолютное почти молчание введено в непременное условие. По временам, впрочем, оно разнообразится «шутками»:

— Тигрий Псоич, смотрите, что это такое! — спрашивает, например, одна из барышень.

— Свинья, Нимфодора и Митрадора Максимовны!

— Она чрезвычайно похожа на вас, Тигрий Псоич!

— Если бы это был боров, то не спорю, — отвечает, краснея, кавалер, — но так как это свинья, то она похожа на вас, сударыни…

Разговор мгновенно прекращается, так как острота эта возбуждает всеобщий смех; но бонтон требует соблюдения известных правил утонченности; поэтому барышни заливаются смехом в рукава, а Тигрий Псоич, улыбаясь самодовольно в рукоятку трости, окидывает соколиным оком местность, ища новой пищи своему остроумию.

Все это, конечно, только смешно. Но если прислушаться к сообщениям некоторых из сельских корреспондентов о деревенском «бонтоне», то в смехе их можно различить мало веселости. «У нас, — пишет один из таких корреспондентов из села Холодноключевского, — нередко местные барышни собираются в квартире «барина» Аполоса Львовича и его супруги, более известной под именем мамы, и тут происходят игры и танцы, о которых я ничего не скажу, так как сам их не видал, а за чужие отзывы поручиться невозможно, ибо село Холодноключевское кишит сплетниками и сплетницами. Но так как к числу их принадлежит сам Аполос Львович и мама, то возникает вопрос: какого сорта та «утонченность», которую могут передать подобные законодатели ее? Этот вопрос, пожалуй, уяснится нами отчасти, если мы ознакомимся с двумя-тремя чертами из биографии законодателей.

Аполос Львович Гончаренко родился в Тулуне; отец его, ссыльный, Лев Гончаренко, от же Непомнящий родства, при допросе назвавшийся птицей, отдал Аполоса в высшее учебное заведение села, в местное приходское училище, которое Аполос Львович окончил весьма похвально и особенные успехи оказал в чистке сапог учителю; успехи по этому предмету выдвинули его по службе и упрочили положение в ведомстве, где он служит. Высший полет духа сего мужа, однако, не остановился на областях знания, открытых ему школой и службой: служебные обязанности не в силах были остановить его от серьезных занятий спиритуализмом, который он настолько изучил и пропитался его духом, что, даже в нескольких аршинах стоя от Аполоса Львовича, вы почувствуете в нем спиритуалиста.

Где получили свое блестящее воспитание и образование «мама» и ее сестрица — покрыто мраком неизвестности; иные утверждают, что и то и другое было — «домашнее», это весьма вероятно, если принять во внимание, что папаша их, капитан каких-то (м. б. лунных) войск, где от офицеров не требуется грамотности, в настоящее время на несчастной нашей планете значится поселенцем. Таковы лучезарные звезды, спавшие на Холодноключевское селение, ровно с неба, для рассеяния тьмы и невежества «моветонов» и просвещения готовых и способных просветиться местных барышень. Доброжелательные родители! Шлите дочерей своих к нам; здесь звезда наша Мама обучит их всем тонкостям бонтона; Аполос Львович изложит основательно науку чистки сапог и спиритуализма, а все вместе — способ различения самки от самца".

Так заключает Холодноключевский бытописарь свои наблюдения, и я, увы, ничего с своей стороны не могу прибавить к этому, кроме разве того, что хотя корень учения горек, но плоды оного сладки. В этом последнем я наглядно убедился в деревне Маралихе (Бийского округа): деревня эта, видите ли, спорит с казаками Маралинского же поселка и с крестьянами Шипуновой о поземельных гранях. Для уяснения дела прибыла сюда целая комиссия, в состав которой вошел не только помощник писаря Г., но и его жена, учительница Усть-горского училища. Написали они акт, а затем собрали нарочно Маралинский сход, которому принесли свои поздравления и попросили на радостях подсластить корень учения медком. Снесли крестьяне медку пудиков до двух; представительница просвещения и ее супруг привязали его на задок своего экипажа и покатили в волость!..

В то время как мне приходится наблюдать деревенские нравы и отчасти с совершенно специальной стороны «бонтона», — городская жизнь течет себе своим путем с характерными для нее светлыми искрами, треском и гарью. С некоторого времени Омск имеет собственный «Кинь-грусть» — загородную рощу, где, под звуки искалеченных оффенбаховских мотивов, местные прожигатели отцовских денежек, при помощи буфета, кидают не только грусть, но и образ человеческий, гогочут, рычат и захлебываются, а бедные лицедеи перед ними «отмачивают коленца». Оглядываясь кругом, мне кажется, что не один Омск так облюбовал оперетку, но что под неуловимые, веселые оффенбаховские мотивы, наигрываемые старым шутником Сатурном, повсюду талантливейшие комики выкидывают свои коленца, даже не подозревая их комизма: в том же Омске господин интендант замечает «значительные упущения по службе» в действиях священника, совершающего проскомидию⁵, и внушает ему, как следует оную совершать по интендантским правилам; в Семипалатинске некий сын Марса, ведущий свою родословную едва ли не от знаменитого кучумовского наездника Епанчи, но обладающий отвагой и изобретательностью своего родоначальника не столько на поле брани, сколько «по хозяйственной части», долго размышляет о том, как бы «похозяйственнее» переправить свой домашний скарб к месту назначения передвигающегося батальона, и наконец глаза его блистают от удовольствия: он раскладывает свои пожитки по тюкам казенных вещей и потирает руки; но, увы, счастье недолговечно! — это знали еще древние: в Томске решено было оставить тюки с казенными вещами… У сына Марса замирает сердце, но он еще надеется… Но вот местное начальство распоряжается распечатать и вынуть казенное достояние. Распечатывают тюк и… о удивление! — Пред глазами зрителей появляется измятая дамская шляпа, затем женская сорочка! Местное начальство, не получавшее никаких предписаний об укомплектовании сибирский войск женским элементом, в недоумении; потомок Епанчи представляет плачевную фигуру из оффенбаховской оперетки. Наконец, в том же Семипалатинске на днях давалась целая собственная оперетка под названием «Обревизованный лекарь, или Лекарства по телеграфу». К сожалению, мне известна только заключительная ее сцена:

(Театр представляет городскую пустыню. На первом плане стоят аптекарь, бесшабашный советник и старший чиновник особых вожделений; на втором плане — песок, на третьем — тоже песок, на последнем плане стоит обыватель, наполняя аптечную бутылочку слезами.)

Аптекарь.
Вот и извольте обществу служить!!!
Приходится сапожника лечить —
Ему лекарства, словно князю, графу,
Выписываю я по телеграфу,
А вот теперь с компаньей Чередов
Меня за переборы съесть готов!

Бесшабашный советник Улово-плотицкий.
Не беспокойтесь, деятель почтенный,
По-прежнему все будет неизменно.

Обыватель (приближается робкими шагами; говорит шепотом, вздыхая).
Ах!
В каких унылых мы живем местах,
Покинул нас последний наш сторонник!..

Старший чиновник особых вожделений.
А что, уехал этот уж законник?

Обыватель.
Кто? Кто?

Ст. ч. ос. в.
Да Чередов.

Обыватель.
Уехал, да… И я, без дальних слов,
Заплакать, ей-же-ей, готов:
Другого скоро ль вымолим у Бога!

Ст. ч. ос. в. (Не слушая).
Ну, и прекрасно: скатертью дорога!


На этом я мог бы и кончить. Но, волею судьбы, мне пришлось упомянуть о стольких унылых физиономиях, что, инстинктивно ища некоторого разнообразия, я задаю себе вопрос: какова-то теперь физиономия у г. Каблукова? С большим треском поднял он и «выиграл» первый в Сибири литературный процесс⁶. Вообще говоря, всякое первенство считается чем-то таким, что должно придавать физиономии выражение самодовольства; не думаю, однако, что подобное выражение могло посетить человека, который первым сел в лужу. А можно ли иначе определить результат, какого добился для себя г. Каблуков? В доказательство того, что он не совершал поступков, оглашенных на сей счет печатью, г. Каблуков выставил свидетельство полицейской совести подчиненного человека, помноженной на 7, и гражданское мужество двух россиян, стоящих лицом к лицу с кротостью Держиморды. И однако суд, положив все сии свидетельства на одну чашку весов, а собственную совесть — на другую, признал, что клеветы со стороны печати не было; другими словами, что факты, оглашенные ею, были г. Каблуковым совершены. Этого мало. Действующий русский закон о диффамации налагает известную кару за оглашение позорящих лицо сообщений о нем, хотя бы сообщения эти были верны. Закон этот был обязателен для суда, какого бы мнения ни был сам суд о его справедливости и пользе для общества. Надлежало, стало быть, еще решить: позорят ли полицейского чиновника достойные Плевны военные эволюции в мирное время и обращение его к молящимся людям (хотя бы и не православным) со словами: «Остановитесь, негодяи!» И суд решил, что позорят. Обращаясь, наконец, к мере взыскания, суд признал, что для печати, честно исполняющей свой долг, оглашение подобных фактов под условием их верности не может быть строго преследуемо, и назначил наименьшее взыскание.

Зачем же было г. Каблукову огород городить? Зачем было ему свидетельскую капусту садить? Раньше многие еще могли сомневаться и в том, что г. Каблуков совершил известный акт завоевания крепким словом и вооруженною рукою молельщиков, и в том, что акт этот его позорит. Теперь же, после того как по настоянию самого г. Каблукова на этот счет вполне определенно высказалось беспристрастное и уважаемое учреждение, всякие сомнения должны исчезнуть. Из-за чего же г. Каблуков старался?.. Бедный г. Каблуков!

Нет, видно, и ему собственной особой не поразнообразить мою коллекцию унылых физиономий!..

Давно уж убраны поля,
Тайга и луг — все помертвело,
И обедневшая земля
Прикрылась скатертию белой.
Уж резким свистом пароход
Не будит берег рек пустынный,
Ямщик бодрей к саням идет
И путь обдумывает длинный…
Да, так: пришла, пришла сама
Царица севера — зима!

Если не что-либо иное, то одни сияющие рожицы ребятишек, уже успевших подвязать себе коньки и пытающихся приспособить все томские тротуары к наилучшему разбиванию лбов пешеходов, — указывают безошибочно на ее пришествие¹. Но есть и другие признаки. Сахар и керосин поднялись в цене и, вероятно, долго еще будут подниматься. Ходят слухи, будто бы это — дело спекуляции, основанной на услужливости матушки-зимы. Рассказывают, что привезенный сюда летом водным путем сахар и керосин пущены были в продажу по такой низкой цене, что многие местные купцы отказались от выписки того и другого, находя ее невыгодною. Таким образом, запасы, делавшиеся в прежние годы, теперь сделаны не были. Между тем навигация прекратилась. Тогда относительно сахара получено было от фирм, продававших дешевый сахар, приказание — сразу поднять цену. Местным же керосинщикам и телеграмм не от кого было получать; они просто, выждав время и обезопасившись против конкуренции, подняли цены: хочешь — бери, хочешь — нет, а, помимо них, достать негде: матушка-зима «сковала доставало». Хоть нам и предлагают радоваться тому, что со временем мы будем получать керосин наливом, в особых Курбатовских баржах, но я, увы, не могу отделаться от мысли, что и при усовершенствованной водяной перевозке вода сибирских рек будет по-прежнему в свое время замерзать, следовательно… Вот если бы, как это было некогда предложено в печати, за керосинное дело взялось само городское общество, войдя в непосредственную сделку с Нобелем, тогда дело было бы иное; тогда и зимние сюрпризы были бы нам не страшны, как не страшны теперь сюрпризы рыночные по вздорожанию ржаной муки.

Как ни огорчительны керосинные и сахарные симптомы зимы, но я готов радоваться ей, ввиду тайной надежды — не поможет ли она нам, славянам, в проклятом болгарском вопросе? Зимой-то ведь неудобно воевать, а в особенности где Балканы замешались… Может, братский-то раздор и уляжется или хотя отдалится. А хорошо бы это. Правду говорит русский народ: который палец не обрежь — все равно больно. Так и славянскому сердцу: мы ли правы, болгары ли, сербы ли, — все равно в результате борьба между братьями. Русскому же сердцу еще и того больнее, так как есть большие основания думать, что болгары очень мало, а может, и вовсе «не виноваты».

Читали Вы «Воспоминания газетного корреспондента о Болгарии», начатые печатанием во 2-й (июньской) книжке возобновленного «Дела»²? Нет? — Прочтите; советую настоятельно. Я советую это не только всем любителям известного романса

Гром победы, раздавайся,
Веселися, храбрый Росс!..³ —

не только всем интеллигентным людям, желающим разобраться в теперешних наших отношениях к Болгарии, но и всем казнокрадам, всем взяточникам, всем променявшим свободную душу на ливрею, всем твердящим вслед за Фамусовым:

Как станешь представлять к крестишку иль к местечку,
Ну, как не порадеть родному человечку?⁴

Из этих воспоминаний читатель узнает, что все, ныне происходящее в Болгарии, то есть выказываемое к России недоверие и недружелюбие, не составляет ничего неожиданного и — мало того! — что мы не вправе на эти явления сердиться⁵! Да, читатель, не вправе, ибо мы только пожинаем то, что ранее посеяли. Конечно, посев наш был бессознательный; мы никому, а тем паче болгарам — не желали зла; нам казалось, что мы сеем самые обыкновенные злаки в собственные карманы, а на поверку вышло, что вырос из них — и при том на болгарских нивах — колючий репейник. Тем поучительнее теперь взглянуть на этот посев.

Что касается самих сеятелей, то им чтение «Воспоминаний» должно доставить немало неожиданно-приятных минут, так как они вдруг должны почувствовать себя историческими деятелями.

Где-нибудь в Колывани самому крупному из местных капиталистов татарин предлагает несколько возов кедровых шишек. «Принимаю по 30 к.», — отвечает капиталист. Татарин согласен, и начинается приемка. Приняв 2 пудовки, финансовый туз передает дело приказчику и, когда шишки смеряны, велит рассчитать продавца по 28 коп. Татарин, конечно, протестует. Тогда капиталист говорит: «Я ведь сказывал тебе, что я принимаю по 30 к.; вот и получи по 30 за две пудовки; остальные принимал приказчик, так за те — по 28». Так и рассчитал. Проделывая такую штуку, Г. И. П., конечно, полагал, что все это не более как милая шутка, небесприбыльная для кармана; оказывается же, что он этим на международную политику влияние оказывал, да-с!

Где-нибудь в Красноярске ведется уже 51/2 лет, переходя через руки трех следователей, знаменитое «Ирбейское дело», достигает 48 томов, и с помощью если не Божьею, то хорошего состояния его исправного героя В. — достигнет, может быть, 148. Тем временем его герой проламывает каблуком череп девушки, служившей в его семье нянькой, и девушка умирает. Начинается следствие и удостоверяет… что «мещанская дочь Мария Растрепина» сама себе проломила голову каблуком. А ирбейский герой, несмотря на 48 томов и 1 труп, служит да служит.

Вот и этот герой, и все его приятели, наверно, полагали, что только приводят к благополучному концу «размахи широкой русской натуры»; а добросовестные следователи (если таковые были), путаясь в канцелярской системе управления и судопроизводства, как муха в паутине, без сомнения, думали, что за «присвоенное содержание» «исполняют служебный долг». На самом же деле все они, ни более, ни менее, как создавали условия для течения славянского, или афганистанского, или еще какого-нибудь международного вопроса. Так-то-с!

Где-нибудь учитель «преподает» вместо географии учебник Смирнова, да и из него почерпает одну календарную номенклатуру границ, долин, рек, озер, гор, «главных» и неглавных городов, и т. п. Учитель, конечно, при этом думает, что он не более как ремесленным способом «зарабатывает» свое жалованье, да еще, может быть, грешным делом, забивает ум и память ребят. Оказывается, однако, что вместе с тем он воспитывает тех тупоголовцев, которые со временем будут за границей трубить в победные трубы и создавать международные отношения!..

Я знаю, что читатель усумнится. Какая связь, скажет он, может быть между всеми этими грязными мелочами и народными отношениями, или, в частности, болгарскими делами, славянским вопросом?!

Не верите мне — так поверьте болгарскому митрополиту Григорию, «человеку очень умному, очень образованному, энергичному, смелому» и любимому своей паствой, — слова которого я выпишу из «Воспоминаний корреспондента»⁶.

«Злоупотребления, грабительство начальства, — говорил митрополит, — слишком соединены в представлении болгарского народа с понятием о турке, о чужеземном иге, чтобы он мог не почувствовать отвращения к этому или по крайней мере хоть равнодушно вынести. А между тем что же он видел? Я буду откровенно говорить. Вы хотите знать истину, значит, не должны обижаться, какова бы она ни была. Пришла ваша армия к нам. Народ наш встретил ее с радостью, с поклоном и вначале все готов был отдать ей. Когда вам пришлось покупать припасы у поселян, никто не думал брать лишнего, запрашивал настоящую цену, какую прежде ему на рынке платили. И что же вышло? Запрашивает наш поселянин, положим, 2 франка за четверть пшеницы. Ему дают эти 2 франка, не торгуются; но когда дело доходит до расписки, его заставляют расписаться, будто он получил 5. Он тоже расписывался, не возражал, но сам в себе обдумывал, что коль скоро казначейство все равно заплатит 5 франков, только 3 из них украдет в свою пользу покупавший агент, так лучше уж пускай эти деньги достанутся ему, поселянину, а не покупщику-вору. С какой стати ему тут же вместе воровать да еще ничего за это не получать? Так рассуждал поселянин и в следующий раз уже прямо требовал 5 фр., а когда его и тут опять заставляли расписаться в двойной цене, он и вовсе отказывается поставлять что-либо. А случалось и так, что брали силой, а давать за это ничего не давали. Ваше казначейство платило, — мы знаем, что платило, и дорогие деньги платило, да болгарам-то из этих денег ничего не попадало, и уж это выходила даже не реквизиция, а, значит, опять припахивало турком. Потому что мы знали опять-таки, что и Порта тоже платила бывало и приказания хорошие отдавала, да чиновники-то ее приказаний не исполняли, а деньги себе в карман клали. Далее: у нас народ в пище воздержный и трезвый. Болгарина, который бы пьяный на улице валялся или безобразничал, — проезжайте весь Балканский полуостров — не найдете! А у вас вы, я полагаю, и сами не станете отрицать, не только простые солдаты, но и высшие офицеры ходят подчас, пошатываясь по улицам. В пьяном виде человек плохо сознает, что говорит и делает, и у нас не раз происходили такие сцены, что даже нам, людям более развитым и понимающим, что армия во время войны не служит же олицетворением нравственности, и то живо представлялись самые неистовые времена турецкого владычества. Судите сами, что должен был думать простой народ, который ожидал встретить в русском мундире брата и вдруг увидел того же самого турка, только иначе одетого и говорящего на другом языке. Привыкший издавна к гнету и ко всякого рода насилиям, болгарин, может быть, простил бы все остальное, но только не неуважение к женщине, к его жене, дочери, сестре. У нас вы этого не найдете, чтобы женщину предавали позору, а мужчину чуть не прославляли за то, в чем он, в сущности, гораздо более виноват. К тому же в течение четырехсотлетнего владычества турок мы постепенно заняли у них внешние формы их отношений к женщине. Женщины у нас живут дома, вдали от посторонних глаз, они даже на улицу выходят редко, и то только за делом. У вас, в России, по-видимому, другие нравы, — ваши солдаты и, к сожалению, в особенности офицеры думали ввести эти нравы и у нас. Разумеется, они, может быть, не знали нас, потому что турецких женщин они довольно редко трогали, разве уж поблизости болгарских нет, но в глазах народа это нисколько не меняло дела, напротив. Как в каком-то доме поселялся русский, так сейчас же являлась опасность для женщин и, что всего хуже, не одна только опасность добровольного падения, но подчас и насилия. Это вело к бесчисленным недоразумениям и послужило исходной точкой отделения болгар от русских. Послушайте, вы нас освободили, вы нам дали жизнь, так сказать, и мы обязаны вам вечной благодарностью. Но вы вот сами русский, будьте справедливы, скажите по совести, можно ли обвинять болгар, если они, и притом не один простой народ, а и интеллигенция и — даже главным образом интеллигенция — после стольких веков и таких тяжких страданий от турецких порядков, увидав у освободителей те же самые порядки, сторонятся от них и не любят их? Я сам вот, я глубоко сознаю все, чем мы обязаны России, и я жизнь свою положу за нее с радостью, но любить русских не могу, и в особенности я не могу желать для моего народа тех порядков, какие царствуют у вас»⁷.

Таковы речи уважаемого болгарского епископа. Речам этим внимал, кроме автора «воспоминаний», еще рущукский русский консул Белоцерковец, по отзыву автора, человек очень порядочный и любящий Россию. Внимали эти два человека болгарским речам, и, как говорит автор, «только переглядывались по временам; переглядывались с чувством глубокого стыда и скорби, которые рельефно отпечатывались на лице Белоцерковца — да, вероятно, и на моем также. Но возражать… Что ж мы могли возразить?»

Идет корреспондент по улице и видит массы работающих турок и болгар. Спрашивает:

— Вы сами нанимаетесь?

— Нет, — отвечают, — насильно сгоняют.

— Что же, вам платят за это?

— Говорят, что платить будут.

— По скольку?

— Болгарам по 2 франка в день, а туркам по полфранка.

— За что же так, разве турки хуже вас работают?

— Нет, а за то, что он турка. Так от русского начальства заведено.

«И напрасно вы подумаете, — прибавляет автор воспоминаний, — что болгары довольны этим. Над турками надругаться они рады, но несправедливость начальства наматывают на ус».

Болгары носят длинные усы, и потому последних хватало для наматывания полученных впечатлений. Но что сделали бы болгары, если бы очутились на русской территории? У себя дома они видели гонение на одного только турка за то, что он турок. У нас они увидели бы еще попреки поляку тем, что он поляк. И не со стороны одного тесно определенного круга лиц, а и от известной части прессы, например. Мы уже успели забыть специальную травлю поляков «Московскими ведомостями», дошедшими до того, что они (в 25 № 1886 г.) нашли «польскую интригу» даже в Томской губернии, а это не мешает нам помнить, ибо у «Моск. вед.» нашелся же здесь специальный корреспондент и нашлись «русские люди», подсвистывавшие «Ведомостям» на тему о «хозяйничаньи» в русской думе — поляка!…...................................................... Этого, знаете ли, и на болгарский ус не намотаешь!⁸

Однако и в Болгарии болгарским усам было довольно работы. Идет корреспондент искать себе квартиру и видит, что дома бедные заняты чуть не сплошь даровым военным постоем, а которые побогаче и пообширнее — те стоят свободные, и хозяева их набивают себе карманы, отдавая их в наймы за цены едва вероятные. «Мне показывали, — говорит автор, — чиновников, болгарских уже, которые наверно едва грамотны, до того они тупы и не развиты, но которые, однако же, получили хорошие места, потому что имели протекцию или сумели втереться в милость русского высшего начальства здесь. Между тем другие, люди с европейским образованием тщетно выпрашивали хоть какого-нибудь местечка. Им или просто и довольно грубо отказывали, или водили обещаниями».

Видите ли теперь, как наши сеятели создают международную историю? Сидят они дома, никогда, может быть, и не слыша ни о каком славянском вопросе или соперничестве с Англией в Азии, и, припав к груди матери — русской земли, по мере сил и возможности… пакостят. А после…

Две англичанки, мисс Маккензи и мисс Эрби, путешествовавшие по Турции, следующим образом отзываются о турецком чиновничестве: «Турецкий чиновник, корыстолюбивый и жестокий, конечно, встретил бы у всех своих подчиненных полную готовность не мешать ему в грабеже, с условием иметь свою долю в добыче. Но человек честный, проникнутый желанием действовать справедливо и установить порядок, не замедлит убедиться, что против него и традиции его предшественников, и сослуживцы».

Приводя этот отзыв, автор «Воспоминаний корреспондента» обращается к своим читателям со следующими словами: «Вы все, мои дорогие соотечественники, которым попадутся на глаза эти строки, скажите, положа руку на сердце, разве они не вполне применимы и к нам? Я убежден, как в том, что есть Бог, что каждый из вас подумает, прочитав это: „Совсем как у нас“. А если вы, сами русские, придете, в чем я нисколько не сомневаюсь, к такому заключению, то подумайте, вправе ли вы претендовать на болгар, если и они то же делали?»

Краснейте же, краснейте скорее, вы все, у кого руки липнут к казенной и к чужой копейке, — вы все, сделавшие из своей души конюшню и из черепа — покрышку ничтожества, — вы все, для кого родина есть «присвоенное содержание», — краснейте, если еще осталось в вас столько капель честной русской крови, чтобы, разлившись по щекам, она могла окрасить их! Краснейте и вы, все «политики» «Петерб. ведомостей», «Света» и «Нового времени», — вы, столь же громкие, как обтянутые телячьей кожей барабаны, и столь же пустопорожние внутри, — вы, простирающие длани к Балканам, взывающе: «Теперь или никогда!» — «Оккупации!» — «Цивилизации!» — «Изгнание турков в Азию!»… Да вы прежде из себя-то да из своей среды турка изгоните!

«Эх, господа, что-то скучно!»⁹

Нет, как хотите, а хорошо иметь в числе знакомых какого-нибудь бубнового туза или червонного валета — высшего полета, конечно. За кошельком, правда, надо смотреть в оба, да и продать он может каждую минуту: либо бланк свой увидишь на подложном векселе, либо рискуешь услышать публично своей жене такую аттестацию, что зубами заскрипишь… Но зато — ловкий, догадливый, оборотливый народ: наш брат, нагруженный совестью, гражданским долгом и тому подобным багажом, пока-то еще поворотится, а бубновый туз, берущий все это напрокат и не имеющий иного груза, кроме хорошо сидящей на нем пары платья да представительной физиономии, — порхает! Ну, мотылек, да и только! И устойчивость у него совсем другая. Очень понятно: у нашего брата центр тяжести в голове да в сердце — постоянно перевешивает, ну и спотыкаешься! А у него ведь в желудке да в быстрых, как у серны, ногах, так он ровно «ванька-встанька»: кажись, вот уж совсем ничком распростерт, глядь, а он опять с самым расторопным видом на ножках балансирует да еще и орлом глядит!

На этих днях, только подхожу к магазину Галчанинова, а он — навстречу. Меня от восторга так и всколыхнуло. Да и как же, помилуйте! Ведь знаю, отлично знаю, что целый банк обокрал, а между тем взгляните вы на него — какое благородство, какое изящество! Улыбка благодушная, манеры княжеские, взгляд умный, ногти отточены, платье, как и нежность чувств, каждому образцом может служить — вот-вот сейчас сядет и по поводу трогательности материнских чувств уронит прочувствованную слезу: да и не только уронит, а в рамку вставит и в Екатеринбург, для поучения юношества, на выставку пошлет!

— Суперб Урванович! — воскликнул я, невольно простирая руки.

— Куда это? — спросил он с ласковым рукопожатием и еще более ласковой, покровительственной улыбкой.

— Да вот к Галчанинову: чемоданчик выбрать покрепче, чтобы для путешествия в отдаленнейшие места Сибири годился… На всякий случай… Знаете, митрополит этот… в «Русской старине» читали? А я ведь его похвалил! Ну, вот теперь, того и гляди…

— Ха-ха-ха! — разразился Суперб Урванович мягким, но искренним смехом, и в глазах его засветилось самое теплое участие. — Что уж вы слишком мнительны что-то стали! Ведь это дело житейское, всякий понимает: не со зла нас попрекнули: а если есть случай чужую карту своим козырем покрыть, так кто же откажется? Уж это, знаете, дело, деловой интерес тут замешан, тут и приятелю не спустишь, не то что «вашему брату»…

— Все же для меня это не утешение…

— А вы, с своей стороны, козыряйте.

— Нет уж… масть, знаете, неподходящая…

— Вижу я, придется мне вам помочь, — промолвил Суперб Урванович добродушным тоном, в котором, однако, я уловил едва слышную нотку снисхождения к моей неумелости… — Пойдемте к Ицковичу…

Я замялся. Суперб Урванович тотчас понял, что у меня в кармане пусто, тогда как он только что получил из дому часть «крох, сбереженных им от полного разорения после постигшего его несчастья» и, с характерной для него деликатностью, выдумал, будто я его уже угощал в «Европе», тогда как он меня — никогда. Я, однако, упросил его лучше дойти до моей квартиры, и скоро мы сидели за чаем.

— Помнится, — говорил он своим вникающим и благодушным тоном, — как будто вы что-то говорили о записной книжке и письмах, оброненных кем-то из свиты японского графа Куроды, в проезд его через Томск.

— То есть, видите ли, я не могу с полною уверенностью сказать, что они потеряли… Я знаю только, что я поднял то и другое у моста вслед за тем, как двое членов свиты вышли из магазина Макушина, где они купили 10 экземпляров плана Томска, 4 экземпляра картографического издания Плотникова 3 000 верст по рекам Западной Сибири и 1 экземпляр объяснительного к нему текста…¹

— Они приобрели все это?

— Да, приобрели.

— А, это очень важно. Японский министр колоний приобретает сибирские карты и планы, да еще во многих экземплярах!.. Ну-с, продолжайте.

— Да продолжать-то нечего. Поднял записную книжку самого обыкновенного вида, но со странными письменами внутри, и письмо, адресованное в Корею; я предположил, что и то и другое обронено этими путешественниками, и все собирался их возвратить по принадлежности, да так и не собрался… Теперь, пишут в столичных газетах, граф Курода находится в Петербурге; надо будет послать туда по почте.

— Вот видите: сейчас и оказалось, что вы не деловой человек. Ведь вы еще даже не знаете, наверное, чьи это письма и заметки, а собираетесь отсылать! Кроме того, в них может быть много настолько интересного, что ими воспользоваться надо, а не отсылать.

— Что вы, помилуйте… чужие письма читать… да ведь это, послушайте… нехорошо!

Мой собеседник усмехнулся и помолчал. Потом, как бы снисходя к моей непомерной простоте, пояснил серьезно:

— Кто же не знает, что читать чужие письма и записные книжки — нехорошо; но тут патриотические соображения должны перевесить! Де-сять пла-нов Томска! Че-ты-ре карты течения Оби с притоками! Зачем японскому министру колоний такие вещи? а? Нет, вы даже обязаны попытаться выяснить этот вопрос, коль скоро счастливый случай доставил, быть может, в ваши руки к тому материал. Этим вы можете оказать услугу отечеству. И тогда на вас будут смотреть совсем иными глазами… Давайте-ка сюда вашу находку!

— Да разве вы знаете по-японски и по-корейски?

— Я знаю все, что в данный момент нужно знать, — внушительно ответил Суперб Урванович и, твердо взяв из моих рук находку, разорвал конверт и внимательно рассмотрел письмо.

— Вот видите, — сказал он, — как жестоко сели бы вы между двух стульев, если бы отослали это письмо Куроде! Это пишет, очевидно, какой-то друг России, о дружеских планах которого Курода и другие участники свиты последнего и не подозревают. Слушайте!

«Любезный Мицу-Кири! Наконец-то я могу писать тебе. Ранее это было совершенно невозможно, так как меня то и дело посылали наводить всевозможные справки да собирать образцы местных произведений, так что времени едва хватало на сон. Не дальше как вчера я избегал весь город, ища купить одно из таких произведений, известное здесь под именем „встрепки“, но все, к кому я ни обращался с просьбой продать мне таковую или указать, где найти ее, отвечали мне конфузливыми улыбками, недоумевающими взглядами и вопросами: уверен ли я, что правильно называю искомое? Правда, один из граждан сказал мне, что всего легче получить мне желаемое в местной полиции: „Для этого, — сказал он, — вам стоит только одеться в платье рабочего русского человека и отказать в подачке прислуге частного пристава… Тогда вас посадят в кутузку, и вы получите самую лучшую встрепку…“ Но я, конечно, не решился прибегнуть к такому средству, которое привело бы меня к заключению. Очевидно, русские ревниво скрывают от иностранцев это замечательное произведение своей почвы. Тут нет ничего удивительного, если принять во внимание широту его потребления и необычайную пользу. Я не сумею, милейший Мицу-Кири, объяснить тебе, что это за штука, эта „встрепка“, так как ни разу не видал ее и даже не слыхал ее описания; но знаю, что это здесь нечто вроде панацеи от всякого зла: частный пристав, при входе которого не встал не заметивший его будочник, для воспитания в последнем вежливости дает ему встрепку; пристав Зыряновского рудника, возвращаясь в веселом настроении, в 11 часов ночи, из гостей и не получивши от караульного ответа на свой оклик: „эй!“ — дает ему, для усиления в нем расторопности, встрепку; отец, недовольный поведением сына, говорит ему: „Вот, как дам тебе хорошую встрепку, так не то будет!“ Нередко в здешних судах разбираются уголовные дела по обвинению мужей в том, что жена его от последней встрепки умерла, произведя выкидыш, или окривела; не подумай, однако, чтобы кара постигала виновных за применение к супружескому быту встрепки: наказание постигает их исключительно за чрезмерную дозу этого целебного средства, но действительность самого средства для установления между супругами любви не подлежит сомнению, так как, по здешним законам, за чрезмерность дозы мужа накажут, но затем все-таки супруги должны жить совместно…»

— Послушайте, это наконец невозможно, — воскликнул я, — какую дичь распространяют про нас эти иностранцы!..

— Тем лучше для нас случай восстановлением истины принести лепту на алтарь отечества, — рассудительно заметил Суперб Урванович. — Во всяком случае вы должны согласиться, что тон автора письма вполне нам дружественный, и потому будем продолжать; посмотрим, что будет дальше…

«…Встрепка является прекрасным средством и в педагогии; в одном из сел Восточной Сибири, по пути нашего следования (по имени Торга), учитель начальной школы Ав, не досчитавшись нескольких строк напечатанной им корреспонденции, возвратился с удвоенной энергией к прямым своим обязанностям и начал с того, что задал встрепку своим ребятишкам. Таково, друг Мицу-Кири, всеобъемлющее действие этого талисмана, встрепки! А между тем, пока мы „иностранцы“, — оно нам недоступно! Как же не подумать, что если бы амурская граница прошла немногим южнее, захватив корейскую территорию, то и мы, корейцы, не были бы лишены в нем участия. К сожалению…»

— Слышите ли — к сожалению! — воскликнул Суперб Урванович и затем продолжал чтение:

«К сожалению, о занятии порта Лазарева я совершенно не слышу разговоров, — точно это совершенно не касается ни кармана, ни судеб граждан. Я объясняю это только тем, что в настоящее время все умы в Сибири заняты собачьим вопросом. Количество расплодившихся в ней собак (четвероногих) громадно и заставило подумать о мерах защиты от них граждан. В г. Минусинске и Семипалатинске стали для этого разбрасывать по улицам яд, закатанный в хлеб и мясо. Скоро, однако, убедившись, что местные коровы и свиньи (четвероногие) по возмутительному непониманию смысла забот начальства и городского управления о благе жителей пожирают отравленную приманку и затем погибают. Этого мало. В Семипалатинске из-под кучи бревен стал распространяться скверный, удушливый запах. Сперва думали, что это томский корреспондент 25-го номера «Московских ведомостей» переменил место наблюдений и пишет новую корреспонденцию; но когда тот же смрад стал распространяться из-за сотен сложенного кирпича, из-под сложенного теса и многих тому подобных мест, то увидели всю неосновательность первого предположения. По осмотре оказалось, что отравленные собаки забирались издыхать в укромные места и там разлагались. В Томске попробовали было надеть на всех собак намордники, а не снабженных последними — убивать; скоро, однако, это оказалось совершенно неприменимым на практике: я сам видел, как один из собачников, встретив на улице без намордника собаку своего непосредственного полицейского начальника, уже протянул было к ней руки, но собака оскалила зубы; тогда, узнав, с кем он имеет дело, собачник отдал честь и прошел мимо². Только после всех этих неудачных опытов найдена вполне рациональная система защиты граждан от собак: теперь последних не истребляют, но зато по улицам насыпают кучи гальки, так что каждый прохожий всегда имеет под рукой, для обороны, сколько угодно камешков. Зимою галька будет насыпаться поверх снега. С разрешением собачьего вопроса, будем надеяться, и вопросы международной политики возьмут свое. На этот случай позволь дать всем нам, Мицу-Кири, добрый совет: прежде чем следовать примеру мервцев, имейте предосторожность спросить у господина контролера закаспийской железной дороги Фон-Шульца позволения оставить корейские города на прежнем их месте. Жители Мерва, при основании своего города, не обратили никакого внимания на то, что в России имеет родиться некто г. Фон-Шульц, а когда он родился, не позаботились спросить у него разрешения строить город на том месте, где он теперь стоит (может быть, они сделали это упущение потому, что не предвидели в то время своего перехода в русское подданство, но результат от того не изменяется)³. Что же вышло? Г. Фон-Шульц вырос, преуспел в науках, сделался главным контролером закаспийской железной дороги и… вдруг усмотрел, что мервцы выстроились совсем не в надлежащем месте, так что в мае текущего года подверглись даже потопу от разлития реки Мургаба. Усмотрев это, г. Фон-Шульц доносит по начальству о непредусмотрительности мервцев и предлагает, ни более, ни менее, как «упразднить» теперешний Мерв и выстроить его вновь на лучшем месте! Заметьте, что в Мерве 1 400 — одних лавок! грандиозные железнодорожные постройки!.. напрасно мервцы объясняют, что дешевле было бы восстановить защищавшую их некогда плотину Султан-Бенд, находившуюся от них в 60 верстах на Мургабе, чем разрушать целый город, — к ним приехала комиссия из 4 человек под председательством генерала Гончарова для решения вопроса: не перенести ли Мерв на другое место? «Не удивительно, — говорит сообщающий это известие газетный корреспондент, — что в чью-нибудь досужую голову могут заходить подобные планы, а удивительно, что такие планы считаются заслуживающими рассмотрения комиссиями». Но что бы ни говорили гг. корреспонденты, я счел за лучшее предупредить вас на этот счет; оно лучше.

Будь здоров, дорогой друг, и верь в дружбу твоего единомышленника и корейца-патриота Миамото-Широкава".

— Ну, что скажете? — спросил Суперб Урваныч, складывая письмо.

— Скажу, — отвечал я, пожимая плечами, — что удивляюсь, как можно с серьезным лицом разговаривать о такой чепухе.

— А я вам скажу, — строго заметил мой собеседник, — что это очень серьезная вещь, за которой я советую вам следить внимательно.

— Как же я буду следить? Ведь других писем я не могу уж поднять на улице, как поднял это…

— Я вам их доставлю. Я уже сказал вам, что знаю все, что в данный момент знать надлежит, и что хочу помочь вам.

С этими словами он оставил меня. Сбитый с толку и взволнованный, вышел я и сел на первого попавшегося ямщика. Первое впечатление, коснувшееся моего уха, был визг полозьев о насыпанную на снег гальку.

— Извозчик, зачем это зимний путь галькой чинят?

— А чтобы неодетым ребятишкам, что в училищи ходят, — сдавалось, будто лето ишо! — теплой лопатинки не надо.

— А разве бедность одолела?

— Да хошь, я тебя свезу, сам увидишь.

— Сделай милость.

Мы ехали долго; наконец приехали. На самом выезде из города стояла Бог весть кому принадлежащая избенка. Вхожу: две комнаты, и в каждой жильцов битком набито. Пол до того черен, что сомнительно, был ли когда он мыт. Запах махорки невыносимый. Встретили меня 3 старушки. Одна, кажется, с пляской св. Витта. Другая лет 50, существо вполне забитое, плаксивое, почти бессловесное. «Что, здесь, сказывают, есть мальчик, что в школу ходит?» — спросил я. «Есть, есть», — подтвердила третья старуха. «Это ваш?» — «Нетути, ейный», — отвечала та, показывая на свою слезливую товарку; та только утирала глаза: по-видимому, разговор с «барином» нагнал на это робкое существо удвоенную робость. Я оглянулся вокруг: время было обеденное. Трапеза их состояла из чаю с черным хлебом, без сахару, с одною солью. Одеждою им служило рубище, где не было ни одного живого места без заплат. На мои вопросы: нуждается ли мальчик в платье, я ничего не мог добиться от матери; она не просила за сына: по-видимому, борьба с холодом, голодом, с безучастием, за жалкую искру прозябания, за корку хлеба, за опорки, за деревянный обрубок для печи — вымотала из этой женщины все слова, так что ей нечего уж было сказать за свое милое детище: за нее говорили две другие старухи, описывая всю беспомощность мальчика. Дальше!

— А вот тут еще есть, — заметил ямщик, осаживая коня в другом месте.

Отца я встретила на улице; распрягал лошадь.

— Я, брат, к тебе в гости, веди в избу.

Входим. Окинул я взглядом это обиталище и только диву дался: вместо избы оказалась печь для обжигания кирпичей! Сверху набросан бревенчатый потолок. Посреди этого оригинального жилья стоит печь русская. Пол земляной. Окно одно. Двери для чего-то распашные, без обивки — должно, «пришлись по случаю». Между русскою печью и стеною печи-избы сделаны нары, где и обитает семья. В другом боку обиталища — громадное цело (устье обжигательной печати), околоченное дранью. Уж не полюбопытствовал, куда оно ведет: быть может, в другую печь-избу. Стал я советоваться с хозяином, как быть насчет его ребят, которых учится двое.

— Средств, видишь ли, на эту помощь у общества очень мало, нуждающихся много, — говорю ему. Вздыхает. Да и что скажешь на заявление, что денег не хватает?

— Хоть одному-то бы парнишку нельзя ли помочь? — осведомляется он несмело. — А уж на другого-то я бы сам как-нибудь сбился.
По совершенно неестественному, напускному тону этой фразы видно, что он сам ей не верит, сам себя обманывает, так как иного выхода из тисков не предвидится.

— Ты зачем не переменишь квартиру? — говорю я и тоже чувствую, что задаю совершенно праздный вопрос.

— В городе с эдакой челядью не проживаешь, — отвечает мой собеседник, стараясь ободрить себя улыбкой. Далее!

В третьем месте меня встретил сам виновник моего посещения: это был крошечный мальчик, с посиневшим носом и губами, которому дрожь мешала отвечать на вопросы. Он перескакивал с ноги на ногу в рваном бешметишке и дырявых отцовских пимах.

— Учиться хочешь? — спросил я его.

— Я завсе хожу! — бодро ответил он, и его слезившиеся от холоду глазенки заискрились.

И т. д. И т. д.

— Неужели же так им и не помогут? — спросил я своего возницу на обратном пути.

— Зачем не помогут? Которые помогают. Вон Голованов, Егор Михалыч, 50 меховых шапок пожертвовал… Голова на покрышу шуб отпустил… Актеры, слышно, с полсотни деньгами собрали. Другие тоже дают… Только мешкотно, барин, лениво-ровно это идет; а морозы-то гляди какие — не ждут… Женщину без живота изволили смотреть? — Вдруг круто перебил он себя, осаживая лошадь перед домом Королева, где, как гласила простыня-афиша, показывалось


Чудо нашего века
ЖЕНЩИНА-ТУЛОВИЩЕ,
или Человек без живота!!!

Пошел я смотреть женщину-туловище и увидел весьма хорошо отраженный скрытыми зеркалами фантом мальчика до пояса; оптический фокус отражения приходится на столике, ничем не закрытом, и потому зрителю кажется, что на нем стоит туловище живого мальчика. Иллюзия полная. Но господин, показывавший мне эту иллюзию, не удовольствовался ею: «Этот необыкновенный мальчик, — сказал он, — всего два раза в месяц кушает и оч-чень мало. Все удивляются…»

Какая горькая ирония! Конечно, господин, произносивший эту фразу, может быть, даже и не знает, что существует на свете ирония. Но, бессознательно, не повторял ли он, в сущности, тех «трезвенных» экономистов и тех сытых, не желающих беспокоиться людей, которые вопрос о сытых и голодных разрешают с серьезной физиономией, сказкой о том, что голодные отлично могут существовать так, как они существуют, если только не мешать им голодать?..

Подъехав к себе, я столкнулся с почтальоном. Он тут же подал мне письмо, которое я месяц тому назад послал знакомому учителю А. Е. Секретареву в с. Болышманово, Ишимского округа.

— Что это значит? — спрашиваю его.

— За смертью обратно досылается, — отвечает мне автоматически вестник радостей и бед. Оборачиваю письмо, на обороте надпись: «За смертию адресата досылается обратно» — и только… только эти, так много заключающие в себе смысла и так мало сказавшие мне, но жестоко поразившие меня слова. Что свело его в могилу; с чем осталась его молодая, любимая жена и маленький ребенок? где они теперь…

Начинаю рыться в письмах и нахожу ответ на первый вопрос: «училище сыро и холодно, простудился, но скоро весна, а там и лето: авось поправлюсь…» Но не сбылись предположения скромного, честного труженика, и вот он в той обители вечного упокоения, где нет ни сырых, душных и холодных школ, нет и заседателей, конечно! Эх, господа! Ну что стоит каждому из вас, читающих эти строки, только двадцать, только десять копеек отдать на теплое платье учащихся ребятишек и на поддержку семьи человека, который жизнь свою положил на то, чтобы сделать подрастающих людей способными развиваться и достойными имени человека, — не поленитесь, право, послать или снести эти два гривенника! Ведь в этом, собственно, все дело, а не в том, конечно, что вам их жалко.

Ничего не подозревая, утром 24 ноября, в день великомуч. Екатерины, томичи вышли на улицу, каждый — «по своему делу». Некоторые из 65 городских избирателей первого разряда зажмуривали глаза и гадали на пальцах — идти ли к именинницам или на выборы; другие, не гадая, пошли к именинницам, и оттого из 65 избирателей явилось в думу только 41. Но едва сделали томичи несколько шагов, как раскрыли рты от изумления: на всех перекрестках были наклеены аршинные куски «веселеньких» обоев! Натурально, поднялись толки: что бы это значило? Многие утверждали, что это «батюшка Андрей Николаевич» выражает свою благодарность гг. избирателям за выбор его в представители томичей, за посрамление «управских» купно с П. И. Макушиным и желает показать, как он украсит город, если попадет в головы. Люди серьезные замечали, что, чем тратить деньги на пустяки, поставил бы лучше в знак благодарности ведерко-другое хорошей пастуховской очистки. В то же время мальчишки и люди непосредственных чувств, не тратя времени на рассуждения, с радостными лицами осторожно сдирали еще мокрые обои, имея в виду украсить ими свои жилища. Но так как некоторые из них были грамотны, то тут же выяснилась вся неосновательность первых предположений. Оказалось, что просто-напросто почтенный П. И. Фелонов, желая «привлечь публику» на свой бенефис, напечатал на обоях афиши, в которых оповещал, что под дирекцией Е. И. Королева показаны будут: разрушение скал, из коих являются духи долины. Огненная колесница с драконом, летящая по воздуху, явление дикого вепря, ползущего змея, вид воздушной охоты с восстанием скелетов, блуждающие огни и огненный дождь. Явление «горного духа» и «князя тьмы» при громе и буре, и т. д.


ВОЛШЕБНЫЙ СТРЕЛОК
Романическая опера. Музыка Вебера. Акт 2-й
УЖАСЫ ВОЛЧЬЕЙ ДОЛИНЫ

— Дяденька, сказывают, шибко хорошо представлять будут? — спросил меня маленький мальчик, пока я читал афишу.

— Не знаю.

— Слышь, наборщик-то, дяденька, который афишку-то набирал, заболел со страстей-то? — продолжал мальчуган с пущим интересом.

Со стыдом должен был я признаться, что и этого не знаю.

— Сказывают, чорту в киатере рубить хвост будут!..

— Не знаю! Не знаю! Не знаю! — крикнул я и побежал домой. Однако «разрушение скал», «горный дух» и «князь тьмы» не выходили у меня из головы всю дорогу. Я решил идти в спектакль.

Капитальная пьеса меня не интересовала; поэтому я вошел в партер в тот момент, как по окончании последних вызовов опустился занавес, и — стал ждать. Как водится, сперва прошло довольно времени «так». Потом г. Маломет помахал черной палочкой, стараясь попадать в такт своему оркестру. Затем музыку г. Маломета сменила музыка молотков, долго что-то прибивавших на сцене. Затем г. Маломет снова заставил свой оркестр играть весьма хорошую польку-мазурку, долженствовавшую служить увертюрой к «опере Вебера» и приготовлять к «ужасам волчьей долины». Затем начался нескончаемый антракт, в течение которого за занавесом ходили, говорили, стучали, но не поднимали его: еще не все черти были в сборе. Наконец сам г. Маломет потерял терпение и пошел, спасибо ему, спросить г. Фелонова, скоро ли последний отпустит его и публику спать? Это подействовало. Г. Маломет вслед за тем встал, секретно посмотрел направо и налево, стыдливо поднял палочку и… оркестр начал гудеть одну и ту же неизменную ноту. Занавес взвился и… мы увидели «волчью долину», по которой было расставлено до десятка ящиков с прорезами на лицевой стороне, заклеенными промасленной бумагой, на которой были нарисованы веселые чертики с бодро поднятыми вверх хвостами, а в ящиках стояли зажженные свечи. Г. Кравченко, в охотничьем костюме, помещался у рампы, старался сделать серьезную физиономию, и, видя, как все это балаганно, стал звать на помощь черта. Однако вместо черта показался вдали г. Ржевский в красном колпаке, но, застыдившись, скрылся. С другой стороны появилась было тень Агаты, но и ей стало так совестно, что и она немедля ретировалась. Между тем вышел из-за кулис г. Михайловский-Звездич и стал оглядываться: по-видимому, он не мог понять, зачем понадобились г. Фелонову все эти глупости? Но г. Фелонов не унимался и велел протащить по проволоке через сцену детскую повозочку, нарисованную на картоне самой лучшей охрой и кроном. Г. Михайловский все-таки ничего не понимал. Тогда г. Фелонов рассердился и под видом «ползущего змея» велел тащить по сцене пожарную кишку. Понятно, что г. Михайловский страшно испугался (как бы его не облили из кишки водой!) и стал метаться по сцене. Тут г. Кравченко решился на геройский подвиг: «Смотри, — крикнул он публике, — как я буду лить пули», — и стал мигать за кулисы, чтобы опускали занавес.

Конечно, со стороны г. Кравченко очень хорошо, что он решился принять на себя, из товарищеского чувства, провинности бенефицианта; но я, по долгу честного фельетониста, должен удостоверить, что пули в этот вечер отливал не он, а г. Фелонов постановкой всей этой картонной чертовщины!

И к чему понадобились г. Фелонову все эти балаганные глупости? Неужели он не мог понять, что после опытов г. Корсакова с «Призраком», «Отелло» и «Аскольдовой могилой» даже нашу публику ни на оперу без пения, ни на картонные страсти поддеть нельзя! Если бы даже страсти его были не картонные и не балаганные, а настоящие, сценические, и то ими нас удивить невозможно, ибо самые ужасные сценические страсти всегда окажутся ниже, слабее того, что мы переживаем в действительности.

5 октября в г. Тобольске несколько гимназистов столкнулись на улице после классов с несколькими учениками духовного училища. Произошла «драчишка», в которой 12-летний духовный классик Трофимов ударил светского классика Пичигуса по ранцу, заключавшему всю классическую мудрость последнего. В этот момент подъехал к месту битвы родитель ранценосца, сам некогда носивший ранец в качестве унтер-офицера, и почувствовал внутреннее влечение показать свое участие к ребятишкам, а потому, поймав Трофимова за вихор, избил его, бросил с размаху в свою тележку и повез к инспектору духовного училища. Этот, в свою очередь, почувствовал себя небезучастным к ребячьей доле, а потому, сделав Трофимову хорошее «внушение», намерен был посадить его в карцер, но остановился перед бледностью и испуганным видом мальчика. Казалось бы, придя домой, бедный ребенок должен бы был сказать о претерпенном родным; но, видно, формы, в которых он ждал от них проявления участия к себе, мало чем отличались от тех, которые он уже испытал. Потому Трофимов промолчал, а на следующий день заболел. Обратились к врачу. Отношения врача к беззащитному маленькому человеку выразились в том, что он не определил даже болезни пациента. Через 11/2 недели маленькая жизнь угасла.

Какие же сценические ужасы, скажите мне, могут сравниться с ужасом такой дикости нравов, обидною, горькою жертвою которой является едва начавшаяся, неразвернувшаяся еще жизнь? Какие сценические ужасы могут сравниться с ужасом внутренней отчужденности между ребенком и всеми, кто бы должен быть его защитником, отчужденности, доходящей до того, что ребенок умирает чужим между своими, умирает молча, без жалоб, унося в могилу тайну своей смерти?

В г. Семипалатинске служил «по судной части», а затем «по тюремной» некий чинуша. Видит он, что применение его юридических познаний на службе мало подвигает его вперед, он задумывает приложить их к семейному быту. Заявляет теще, что поселится у нее, и, подпоивши старуху, предлагает подписать «условие». Та пишет на поданной бумаге свое имя и фамилию. Чрез несколько времени ее требуют в суд. Услужливый зять вызывается побывать за нее в суде, а затем старуху прямо выгоняют из дому, так как оказывается, что подпись ее была бланковой надписью на векселе, будто бы выданном ей дочери, и дом уже поступил зятю, как векселедержателю, на удовлетворение долга!

Теперь опять спрашиваю вас: каким изображением продажи души черту может удивить меня на сцене тот или иной бенефициант, когда там продажа эта совершается тайно, с сознанием ее ужаса; а тут чинуша продает ее открыто, с ясным лбом! И этот-то чинуша, с душою, проданною черту, вершил судные дела, представлял собою законность и справедливость!

В городе Томске некий коммерсант ручается в уплате по векселю, учтенному общественным банком. С течением времени коммерсант сам делается директором банка и, видя, что векселедатель и бланконадписатель не платят, делает распоряжение о взыскании с поручителя, то есть с самого себя; но денег не вносит. Этого мало. Когда суд присуждает его в текущем году к уплате, он заявляет, что взыскание не подлежит удовлетворению — не потому, что он не обязался платить или не взял денег, а потому, что иск начат и веден банком посредством «отношений», а не «прошений», то есть сделано такое формальное упущение, которое он же должен был исправить, когда был директором! Но и это еще не все. Тот же коммерсант выступает кандидатом в гласные, т. е. в радетели города, у которого он оттягивает деньги, и гг. избиратели, восхищенные его финансовыми способностями, избирают его: «Пожалуйте, дескать, Яков Ильич! С вашим ясным, как вычищенная медь, челом вы яко солнце меж нами!»

Скажите на милость: какое волшебство, какое извращение здравого смысла на сцене может сравниться с этою действительностью?

С какой бы стороны мы ни подходили к нашей действительности — с трагической ли, с комической ли, — волшебство составляет в ней непременный элемент. Существует, например, в Сибири озеро Овсянниково. Спокон века ловили в нем крестьяне рыбу. Вдруг приехал заседатель, и не стала ловиться рыба в том озере: и рыба есть, но завелась в нем некоторая сила, мешавшая неводьбе. Думали-думали мужики и стали просить заседателя: «Отец родной! пройди-ка сам по озеру с неводом, не выловишь ли непреодолимую силу?» Попробовал заседатель. И ведь удачно: рыбы не поймал, но непреодолимую силу выловил. И как бы вы думали, в каком виде предстала эта сила? в виде трех красненьких бумажек: как только он их изловил, так сейчас же стало возможно и рыбу ловить!

Есть также в Сибири «город», который по произношению одного немца можно бы назвать городом «Очень хорошо» (Sehrgut). Всех жителей в нем (в 1883 г.) было 1 460, а значительных лиц — полтора человека. Но каждый из этих полуторых человек смотрит на себя как на средоточие, так сказать, пуп «зергута», а на остальных 1 459 человек — как на некоторый, привешенный к нему брелок. Есть там, например, некто г. Симонов; желая напомнить городскому врачу его обязанности, он пишет ему записку следующего, приблизительно, содержания: «Я, „Зергутский“ исправник, то есть представитель власти такого-то губернатора в „Зергуте“, т. е. как бы „Зергутский“ губернатор, приказываю Вам находиться при исполнении своих обязанностей», и т. д. Или: по приглашению г. Симонова является к нему баба и на вопрос, почему не явилась по первому требованию, объясняет, что мужа не было дома, а не спросив его, идти не посмела. На это великий «Зергутского» мира выпаливает такою, приблизительно, тирадою: «Я здесь — начальник и, стало быть, как бы твой муж, — что я тебе приказываю, ты должна исполнять» (Sic!). Поссорившись с командиром местной команды, г. Симонов отказывается выдать солдатский провиант по доверенности, как это делалось прежде, и настаивает, чтобы командир явился за получением лично. Тому, конечно, не хочется, и благодаря этому солдаты 5 дней сидят без пайка! Но, кроме «как бы губернаторов» полицейского и воинского ведомства, имеются еще «как бы губернаторы» медицинского ведомства. До июля этого года был в «Зергуте» один врач — г. Т., исправлявший должность как городского, так и окружного врача. В июле на должность городского явился новый г. С. Такому приобретению следовало, по-видимому, только радоваться, но, как это ни странно, приходится скорее сожалеть. Дело в том, что новый врач зарекомендовал себя так, что больные предпочитали по-прежнему обращаться к Т., теперь окружному врачу. Но единственная и, надо сказать, чрезвычайно бедная аптека при остяцкой больнице поступила в распоряжение С., как город. врача. Последний не только отказался поделиться медикаментами с своим коллегой, но вскоре даже перестал выдавать лекарства по его рецептам! Выходит, что один врач присоединился к другому для того, чтобы лишить первого возможности подавать населению помощь!

Вы видите, господа бенефицианты, что ни «страстями», ни чертовщиной, ни волшебством вы нас удивить не можете. Если же вы непременно хотите поразить нас, то покажите нам живого сотника капернаумского (который говорит одному — «иди» — и идет, и другому — «приди» — и приходит, и слуге — «делай то-то» — и делает), который мзды не приемлет и считает себя не единственным между никчемными, но первым между равными; представьте нам неподложного обывателя, понимающего свои интересы и — что такое представительство интересов; дайте нам взглянуть на субъекта, который бы знал стыд и был даже честен тогда, когда это невыгодно; наконец, поставьте перед нами отца, мужа, брата, представляющих лишь иное название человека. Вот тогда мы, действительно, диву дадимся, и рот разинем, и пойдем глядеть на ваши диковинки!

Грешен: я так давно не ходил в толпе под ручку с читателем, что несколько даже отвык от этого занятия. Возобновлять же его приходится в последний день масленицы, когда толпа так густа и так содержательна: в редком из встречных не содержится одуряющего количества оснований русской народности — блинов и основания русской финансовой системы — очищенной. И при обыкновенных-то обстоятельствах — как не задеть кого-нибудь в толпе локтем? — господа-то и обижаются! А теперь уж я и не знаю, право… Вон из Ялуторовска, каждогодно, во время святочных маскарадов, местная «сатира» заявляет свое неудовольствие на «корреспондентов»: то появится маска в дурацком колпаке и с вывеской на шесте «Корреспондент», то пара масок разбрасывает в общественном собрании писанные по линеечкам объявления от лица «корреспондентов Щедрина, Духовникова и Ко» о том, что они берутся за плату и подачку писать пасквили, «через что мы будем считаться за умных и честных людей». Несколько членов клуба нашли такое отношение к корреспондированию даже «противуобщественным» и подали в совет старшин заявление, прося созвать по этому поводу общее собрание в тех видах: не сочтет ли оно нужным выразить этому факту свое порицание? Я не совсем, признаться, понимаю раздражение гг. членов. Прежде всего, я не вижу ничего худого в том, что человек надевает дурацкий колпак, если последний к нему идет: может быть, человек по своему общественному положению принужден носить обыкновенно фуражку с кокардой или бобровую шапку, — дайте же ему явиться по внешности тем, что он есть и чем хотел бы быть — хоть в маскараде. Затем, — надо же войти и в положение человека. Представьте себе, что вы, пользуясь своим официальным положением, дабы чинить благо, получили от священнической жены достойную мзду в виде коричневого атласа на рясу, а дабы не было «лишних разговоров», добыли задним числом из лавки подложный счет на атлас… И вдруг местный нескромник узнает все это, строчит в газету, а там какой-нибудь «простой смертный» (на котором, м. б., не то что атласу — и сукна-то хорошего никогда не бывало!) посыпет все это перцем, приправит солью и вынесет перед публику! Да добро бы еще одним только смехом: при хорошем медном лбе он ничего не значит, а то ведь целое дело затеется, вот оно что! Ну, разве не досадно? Или вообразите себя на минуту курганским обывателем с пирамидальной головой: денег вам тятенька много оставил, «внутре» у вас, окромя козлиной похоти, ничего нет, а между тем пятнадцатилетняя дочь пастуха Зеленкова — такая красавица! Единое она у него утешение, бережет ее пуще глазу!.. Как же быть? Да очень просто. При помощи извозчика обманным маневром завезти в глухой притон да и делать что хочешь. А потом, чтобы «следы прикрыть», выдержать в этом же притоне недельку в заключении. (До чего у нас юридическое развитие подвинулось вперед! — Это с тех пор, как «Сиб. вестник» развивает юридическое образование. Теперь, когда его редактор публично заявил¹, что суд присяжных хуже сибирского, так как при нем участь подсудимого зависит «от людей, взятых с улицы», оно подвинется еще более! А еще «Вестник» ругают! До чего доводит зависть, подумаешь!) Начнет отец возмездия добиваться — денег предложит. Не возьмет — и то не беда: не возьмет он — другие возьмут. Кстати же, местный врач «завален работой»: для других освидетельствований есть время, а для Устюши — нет. И так, все бы, кажись, хорошо, как вдруг какой-нибудь «бумагомарака» выносит из избы сор… Ну как, скажите, остаться равнодушным; ведь это значит — уголовщину возбуждать! Не то что в Ялуторовске, — во всех городах, наверное, есть охотники надеть, «назло ему», дурацкие колпаки, и я могу только удивляться кротости людей, которые ограничились таким наивным средством, чтобы «насолить» за неприятные писания. У нас в Томске это не так делается: «по службе» «писателю» постараются напакостить, праха мертвых не пощадят, каннибальскую пляску в святая святых спляшут! А то — безграмотные шутки — эка невидаль какая! У нас вон гласные из «действительных студентов» безграмотные заявления в думу подают; так, ялуторовским «сатирикам» раздавать безграмотные рукописные шутки дурного тона и Бог велел!

Как бы то ни было — удобно ли, неудобно ли — приятно ли, неприятно ли, а бродить в толпе надо, иначе могут остаться незамеченными и погибнут для науки и культуры самые драгоценные факты. Кто бы мог думать, наприм., что некоторые люди продолжают жить после смерти — и не в произведениях своих, как Ломоносов или В. П. Картамышев, а самым заурядным способом, посредством желудка. Между тем в г. Каинске оказалась такая вдова, некая Аленникова: в январе 1883 г. на ее похороны занесено в расход гор. управою 3 р. 65 к., а в следующем феврале на продовольствие ее же — 3 р. В том же городе и тем же приходорасходчиком гор. управы выведена при пожарной команде порода лошадей, способных съедать, каждая, в день, кроме овса, более 41/2 пудов сена! В Ачинском округе, а ранее — в Каинском, случились факты, показывающие, что кикимора, прежде чем поселиться в доме Колотилова², шалила в этих местах. Комиссии, учрежденной для исследования деятельности и происхождения кикиморы, не мешает принять эти факты к сведению, и потому я сообщу их здесь. В Ачинском округе кикимора шутила по след. поводу. Ачинский исправник предписал улуйскому сельскому старосте задержать обоз с мясом, отправленный евреем Ильевичем из с. Красноречинского в Енисейск. Мясо, пишет исправник старосте, было от зараженного чумою скота. Может быть, это и справедливо, потому что в Красноречинске вывалился от чумы весь скот, до 2 000 голов, по свидетельству крестьян. Итак, г. исправник заслуживает величайшей благодарности за свою энергию в деле «пресечения»: строжайшая бумага написана и скачет по назначению! Скачет… а обоз едет шагом… и — однако — столь успешно, что приезжает в Енисейск, а бумага все не может прискакать! Что же оказывается? — Кикимора, вместо села Улуйского, сперва заслала предписание в Балахтинскую волость, потом в Покровскую, а затем уже привезла в Улуйск!

Проделка в Каинском округе еще более поразительна. Дело было прошлым летом, в рабочую пору. Среди сельской невозмутимой тишины вдруг раздается набат с церковной колокольни, по улице кто бежит пеший, кто скачет верхом и кричит: «Пожар». Деревенская идиллия превратилась в брюловскую картину «Последний день Помпеи»: виднеется дым пылающей где-то за селом соломы, по улицам беготня, крик, плач детей и женщин! Переполох был страшен тем более, что еще на памяти у всех пожар (бывший лет 10 назад), опустошивший больше половины села. Настоящего пожара, однако, нигде не оказалось: все это был «маневр» кикиморы. Но это бы еще ничего: мужику не привыкать стать ко всевозможным экспериментам. Возмутительно то, что всю шутку кикимора приписала циркуляру, будто бы разосланному крестьянским чиновником по сельским управлениям, о производстве пожарных «маневров» и тревог. Едва надо подтверждать, что это вздор: это ясно уже из того, что в том же с. Спасском, когда, после «маневров», загорелась баня купца Жижина и нужно было сдернуть с нее крышу, то крестьяне сбежались точно так же без единого багра, крюка и веревки, как и до «маневров»; а когда привезли воду — ее, как и ранее, нечем оказалось таскать: ведер не было.

Несомненно, что все приведенные мной факты найдут свое место в науке. Недостаток места не позволяет мне привести еще множество других, касающихся главным образом сдирания шкуры с мужика самыми различными сведущими людьми, начиная с кабатчиков. А между тем такими фактами интересуется сама французская Академия! Недавно она выдала золотую медаль в 1 000 франков супругам Rabaud по следующему поводу. Одно из детей гг. Rabaud получило страшный ожог от груди до колен. Казалось, одного ожога живота было бы уже довольно для причинения смерти. Врач решил испытать пересадку кожи; и отец и мать с радостью согласились дать нужные куски кожи. 5 больших кусков были вырезаны у отца и 22 поменьше у матери. Операция увенчалась полным успехом. Итак, если за ничтожных 27 кусков содранной кожи академия заплатила 1 000 франков, то, узнав, как сдирается шкура целиком, она заплатила бы столько, что пациенты все свои недоимки бы покрыли!

Утешенный такой перспективой, я примиряюсь со всеми неудобствами своего писательского положения, до нареканий на меня обывателя включительно. Обыватель, сетуя на своего писателя за то, что он, вместо парения в облаках, ездит, словно на осле, на мелких фактах провинциальной жизни, забывает анекдот о Людовике III и его посланнике. Маршал Бассомпьер, возвратившись из своего дипломатического путешествия в Испанию, рассказывал о нем при дворе своего короля.

— Это, однако, было очень забавно! — воскликнул со смехом Людовик. — Осел ехал верхом на осле!

— Это было бы очень забавно, — отвечал Бассомпьер с низким поклоном, — если бы я не представлял собою особу вашего величества.

Едва ли надо много разговаривать, чтобы доказать, что нашему времени по праву присвоена кличка «трезвенного». Не говорю уже о дворянском банке; не говорю о выборе петербургским дворянством комиссии для выработки проекта «вотчинной полиции»¹; не говорю о том, что достойный Алексей Степанович Молчалин ныне в больших чинах и «пишет историю», а Сергей Сергеевич Скалозуб не только не умер, но трудится над проведением в жизнь своего проекта — учить

…По-нашему: раз, два!
А книги сохранить так… для больших оказий…²

Не говорю обо всем этом потому, что все это вещи крупные; наша же провинциальная жизнь течет чуть заметною рябью в мелком русле. Но если и к ней присмотреться — и тут «трезвенности» достаточно. Возьмите хоть такой случай. Жил-был некогда в г. Тобольске прокурор г. Тишин. Человек он был весьма почтенный, но так как жил в до-трезвенный период нашей новейшей истории, то проявлял явную неумеренность и, можно сказать, неосмотрительность в проявлении чувства справедливости; например, он сделал главному управлению Западной Сибири представление о том, что так как гг. советники губернского правления получают, сравнительно, сносное содержание и высочайшие награды, то следует им запретить делить между собою так называемые «остатки штатного содержания канцелярии». И запретили. Конечно, вся мелкая сошка возликовала: не надо забывать, что какой-нибудь столоначальник (даже столоначальник — сравнительно с писцом — особа!) получает 23 рубля в месяц. А так как порода эта отличается необыкновенною плодовитостью, то, при составе семей в сам-10, на содержание живого человека, в течение 30 дней, приходится 2 р. 30 к. После Тишинского представления мелкота стала получать к Рождеству по 50−60 р. «награды» — шутка! Но читатель и сам уж, конечно, видит, что тут была допущена некоторая «завиральная» идея, будто бы старший и значительнейший может иметь на что-нибудь менее прав, чем младший и слабейший, — идея, стоявшая в явном противоречии с изречением писания: «Имущему дастся и приумножится, от неимущего же отнимется и то, что имел». С наступлением трезвенности это было понятно, и пред последними святками все господа советники, как получающие (кроме одного) по 105 р. месячного содержания, получили — при криках: «Нам больше! Мы ведь советники!» — по 60 р. «награды из остатков», тогда как мелкая сошка — по 15−17 р. В губернском суде трезвенность восторжествовала еще полнее, ибо 3 советникам выдано по 100 р., а остальные 300 р. «остатков» распределены между мелкими служащими в размере от 20 до… 5 р. И трезво, и дешево!

Загляните в Семипалатинск. Там трезвенность была не так давно поколеблена противниками Ансеевско-инспекторской торговли здоровьем семипалатинцев. Слава Богу, однако, хоть один из подрывателей основ понес достойное возмездие: это молодой, неопытный (в чиновничье-служебном отношении) врач А. И. П-в. Его командировали из Семипалатинска «всего на каких-нибудь 2 недели»… Он и поверил: оставил за собой квартиру, оставил семью и не взял с собой вещей… Потом и пришлось семейству отдельно мыкаться-ехать, предварительно прожившись! И поделом: не подрывай ореол начальственной непогрешимости…

Итак, торжество трезвенности (нередко при деятельном сотрудничестве «доброй русской чарки вина») видно даже в мелочах. Этому можно, конечно, только радоваться, так как, по словам знаменитого русского министра финансов, гр. Канкрина (см. «Русскую старину»)³, каждый русский кабак содержит роту солдат. Но мне, признаться, неприятно, что наше трезвенное время не довольствуется своею заслугою и тем как бы умаляет ее. Наше трезвенное время старается возвысить цену своей трезвенности совершенно незаслуженными попреками другим временам. Недавно я прочел довольно язвительную ссылку на известный скверный анекдот, случившийся с Французской Республикой в 1793 г., по поводу Лавуазье. Известно, что этот великий химик (и вместе с тем — откупщик) был присужден ни за что ни про что к смерти, и когда он просил отсрочки для окончания драгоценной научной работы, ему отвечали, что «республика в химии не нуждается»⁴. Вот каким позором покрыло себя это сумасшедшее, легкомысленное время! — восклицал по этому поводу трезвенный писатель. Да, хорошего тут мало. Время, отвергающее людей, выдвинувшихся из серой толпы ей на пользу, сильно напоминает крыловскую свинью под дубом⁵. Только «трезвенности"-то это нисколько не мешает. Вон у нас давненько уже она водворилась, а разве мы повинны во внимательном, добром отношении к соли нашей земли? Кажись, не грешны… Лавуазье, правда, у нас и не было; но ведь если бы такой был, тогда, пожалуй, скорее некогда было бы дорожить почтенными людьми меньшего калибра — большим надо было бы заниматься! А теперь…

А теперь вот что выходит. Был к нам заброшен 16-летним мальчиком Иван Дементьевич Черский⁶. Жажда знания освещала жизнь юноши и разжигала его замечательные способности. Стал он учиться; особенно занимала его геология. Нередко, просматривая в сочинении того или другого европейского ученого длинный перечень служивших автору литературных источников, он с горечью и благородною завистью вздыхал над своей научною беспомощностью. Нередко то или другое заглавие заставляло его подозревать разгадку мучивших его научных сомнений или дальнейшее развитие томившей его мысли… а книги нет и не будет! Что мог достать он в Иркутске? Очень мало, а выписывать было не на что: Черский жил в крайней бедности. И, однако, несмотря на это малое, благодаря огромным способностям, труду и необычайной настойчивости, из Ивана Дементьевича вышел геолог, какого с радостью и гордостью назвала бы своим наука любой страны. 20 лет работал он над геологией Сибири, установил и открыл несколько новых видов ископаемых; 6 лет изучал озеро Байкал, составлявшее до его изысканий научную загадку, и… расстроив здоровье, лишился даже места делопроизводителя того самого ученого общества, задачи которого предполагаются тождественными научным задачам Черского, — Вост.-Сиб. отдела Геогр. общ. Проекты работ Ивана Дементьевича остались без результата, и первоклассный ученый должен был, для поддержания существования семьи, открыть на окраине Иркутска лавочку для торговли сальными свечами! Теперь он с семьей живет в Петербурге, получая пять рублей с листа за редакцию сочинений покойного Чекановского⁷.

Это пример не единственный и не в одной только области. Можно упомянуть об историке, учителе Щеглове, составившем хронологический список сибирской истории⁸. Этот благодаря своим взглядам загнан был в глухой трущобный угол, где умер, оставив в нищете семью и несколько сочинений, издание которых не на что докончить. Нельзя умолчать о купце Веселкове. Этот первый проложил дорогу русским с Енисея в Монголию, за свои труды получил серебряную медаль Географического общества; разорился, прокладывая новые пути для русской торговли, а после смерти нечем было покрыть его труп⁹! Как не вспомнить и о полном, когда-то, сил, а теперь лежащем в сырой земле юноше, Давиде Дьяконове? Для него, уроженца юга, Сибирь была (хоть и не по своей воле) вдвойне мачехой. Тем не менее он к ней отнесся как родной сын; стесненный и в средствах, и в своей деятельности, он, однако, сумел сделать хоть уголок Сибири предметом доброго влияния, примером честности и стойкости и предметом научных наблюдений. В печати результатом этих наблюдений явилась только статья «Путевые заметки об озере Сартлане» (в «Записках Зап.-Сиб. отдела Императ. Геогр. общ.»); но Дьяконов оставил еще после себя рукопись о распространении по Барабе сорных трав и готовился писать еще о многом… да злая чахотка свела этого здорового, молодого красавца в могилу! Он знал, что ему грозит; он хлопотал поэтому изо всех сил, чтобы создать себе возможность покинуть Сибирь; оказалось, однако, что Россия «не имеет нужды в химии», и Дьяконов умер.

Не могу и забыть при этом случае и покойного Топоркова¹⁰. Многих, может быть, удивит мое упоминание о нем: слишком все привыкли к тому, что провинциальный актер не такого рода персонаж, чтобы стоило о нем разговаривать. Он тянул свою лямку, будил со сцены в сердцах людей человеческие чувства, шевелил сонную мысль, дарил усталым и очерствевшим минуты здорового смеха… Умер — что же о нем говорить? Он получил в свое время серебряный портсигар, — чего же ему еще? Директор театра, законтрактовавший покойного, может с полным правом спросить 200 р. за помещение для вечера в пользу его семьи; публика, на службе которой актер умер, с спокойною совестью может не пойти на этот вечер на том основании, что день субботний. Но именно вследствие всего этого мне и не хочется пройти молчанием Топоркова. Мне даже придется, может быть, сказать о нем несколько больше, чем о других; — не потому, чтобы я придавал ему больше значения, как этим «другим», а потому, что больше о нем знаю. Иван Степанович родился в Ирбити в 1858 г. и дальше Самары и Казани в Европ. России не бывал. Сын чиновника, получивший образование в уездном училище и начавший свою жизненную карьеру в 1874 г. писцом в местном уездном полицейском управлении, Топорков ни по образованию своему не предназначался, ни сам никогда не думал о сценическом поприще. Участь его в этом отношении решил любительский спектакль, в котором он должен был исполнить какую-то ничтожную роль. Он готовился к ней, как к священнодействию, и когда, наконец, сыграл ее, то чувствовал себя в каком-то чаду. Занавес опустился, участники разошлись, огни постепенно потухали, а он все не мог расстаться с поприщем своего первого дебюта. Наконец, его попросили уйти. Он вышел, но совершенно покинуть театр не мог и всю ночь ходил вокруг него, полный волнения и восторга. Это было в конец третьего года его канцелярской службы, и хотя ему предложена была в полицейском управлении штатная должность, он отказался от нее, как только получил возможность поступить на сцену к антрепренеру Завадовскому на 25 р. месячного жалованья. Здесь он сыграл всего одну роль, данную ему в день спектакля, и хотя, естественно, не мог приготовиться, но настолько понравился присутствовавшему в театре известному в Сибири антрепренеру Бабош-Королеву, что тот немедленно пригласил его на ответственные роли. С тех пор Иван Степанович играл в Кургане, в Омске, разъезжал с товариществом по маленьким сибирским городкам. В 1881 г. он был приглашен в Оренбург, где играл 2 года сряду. Затем последовательно играл в Самаре, Екатеринбурге, Казани, опять в Екатеринбурге, Омске, Тобольске и Томске, везде пользуясь любовью публики, о чем, между прочим, говорят подарки и адрес, поднесенные ему (в Оренбурге, Троицке, Екатеринбурге и Томске).

Насколько незавидно все это время было материальное положение Топоркова, видно из того, что, уже женатый, вплоть до 1884 г. он получал не более 75 р. в месяц; да и затем месячный гонорар его, вместе с женой, не превышал 165−180 р.

Лучшим временем его артистической деятельности должен быть признан Екатеринбургский сезон 1884−1885 гг., когда он поражал, между прочим, публику тем, что, будучи приглашен на вторые комические роли, был лучше первого комика в общих с последним ролях. Мы в Томске видели в игре покойного Ив. Ст. такого Коршунова («Бедность не порок»), какого не видали нигде; но уверяют, что игра его здесь была слабым эскизом, сравнительно с исполнением им той же роли в Екатеринбурге; называют, кроме того, как коронную его роль в то время, Недыхляева в «Кручине» Шпажинского.

Вне сцены Топорков был выносливый, тихий, скромный, даже застенчивый человек. Далекий от всяких закулисных дрязг, он всегда готов был поделиться с нуждающимся последним рублем. Он неспособен был к длительному заступничеству за обиженного, но сердце его всегда было на стороне последнего, и он притом жестоко страдал от сознания, что не способен дать деятельный отпор злу.

Читатель, который подумает, что изложенным здесь исчерпываются злоключения наши на тему «мы в химии не нуждаемся», горько ошибется. Нищета, смерть — это еще не все. Бывает так, что человек отдает и свои силы, и свое время на пользу изучения страны, что посильные труды его будут признаны и честной печатью всей Руси, и ученой корпорацией, что, сжившись со страною за много лет своего в ней пребывания, он не сможет смотреть равнодушно на ее язвы и сделает, что велит долг честного человека. И вот когда благодаря именно этому явится прохвост, который, блистая медным лбом и бия себя в продажную грудь, всячески его облает, крича, что он-де не лучше меня! — то найдутся люди — и честные люди, — которые скажут, что с прохвоста-де что же взять? — он прохвост, так ему все и можно; а вот честный-де человек и умный напрасно так неосторожно поступил: зачем было связываться! Благодарности, горячего сочувствия честному порыву от них не жди! А в стилистике, или в так называемой «житейской мудрости» будет, на их взгляд, какой недохват — это все на счет поставят!

Печально время, в которое все это может быть! Печальны нравы, в которые все это входит составною частью! Печальна страна, которая смотрит с недоумением и безучастием на соль своей земли!

Новости иностранной жизни. — Новый германский император. — Императрица и кронпринц. — Отношение к Бисмарку. — Новый ораторский талант в английском парламенте. — Чествование ирландских депутатов, выпущенных из тюрьмы. — Генерал Буланже в подозрительной роли «узурпатора».


1
Знакомясь с различными проявлениями общественной жизни в Европе и Америке, читателя, а тем более журналиста-обывателя, более всего поражает та, существующая повсеместно (за исключением разве Турции), «необузданность» печати, благодаря которой люди — и заметьте: люди всевозможных положений, начиная от рабочего и кончая лордом, — могут знакомиться с различными мнениями по тем или другим вопросам и с самыми разнообразными оценками своих общественных деятелей, начиная с хвалебных отзывов и кончая самыми категорическими, и иногда очень резкими, порицаниями.

«Если вы будете иметь глупость подать голос за такого прощелыгу и мерзавца, как миллионер Гульд, захватившего в свои руки для личных спекуляций телеграф страны, эксплуатирующего свободных рабочих, как негров, словом этого старого дьявола, которому за беззакония давно готово место в аду, — то увидите, как чисто обработает вас этот лапчатый гусь», и т. д.

Подобный, специально американский жаргон, употребляющийся нередко при выборной агитации, разумеется, не имеет места в более чинной европейской печати. По сю сторону Атлантического океана манера более деликатная, язык сдержаннее. Здесь говорят в более изысканных выражениях, хотя и с одинаковой внутренней резкостью, что не мешает, конечно, беспощадной откровенности печатного слова.

И, несмотря на это, несмотря на то что печать иногда впадает в излишне резкий тон, самые знаменитые государственные люди не только не находят неудобств в подобной свободе критики, а напротив, лучшие из них, как, например, Гладстон², еще публично заявляют, что без такой свободы выражения общественного мнения и самая их деятельность не имела бы такого значения, какое имеет именно благодаря ей, давая каждому деятелю и нравственную опору действий, и камертон, к которому надо чутко прислушиваться, и заставляя в то же время быть настороже. Зная, что есть контроль, в виде свободно выражаемых суждений, который не пропустит без внимания ни одного нарушения закона, ни одной глупости, ни одной ошибки; зная, что чем крупнее деятель, тем требовательнее и придирчивее к нему этот самый контроль, — каждый «слуга отечества» невольно действует осмотрительнее.

Поэтому-то Европа может знать и любить или ненавидеть своих общественных деятелей сознательно. Деятельность их вся на виду, всегда, так сказать, под перекрестным огнем всевозможных точек зрения. Каждому известно, что именно сделано хорошего или дурного тем или другим деятелем; каждый знает его взгляды, его цели и, согласно своим взглядам, одобряет или не одобряет его деятельность, не стесняясь выражать это, ибо дела своей страны близки каждому человеку, хотя бы потому что от этих дел зависит счастье и благополучие как его самого, так и его присных, не говоря уже о других, более возвышенных, мотивах….............................................


2
Пора, однако, перебраться, читатель, в Европу и взглянуть на тамошнюю жизнь. Смерть германского императора³ невольно заставила общественное мнение обратить внимание на его преемника, трагическая судьба которого во всех вселяет невольное участие, не говоря уже о том, что и сама личность нового императора заслуживает внимания по своим мирным «штатским» склонностям, не имеющим ничего общего с жестокой политикой «крови и железа» и слишком гуманным для того, чтобы ради славы обращать государство в казарму, а народ — в пушечное мясо⁴.

Поставленный в счастливые условия знать, что делается на свете, не из одних окон дворца, получивший солидное образование в университете и лично склонный более к научным занятиям, чем к игре в солдаты, нынешний император, еще бывши кронпринцем, не разделял общих увлечений политики Бисмарка и стал в стороне от всякого участия в политических делах. Он порицал датскую войну и во время франко-прусской был одним из немногих немцев, не одобрявших отнятие Эльзаса и Лотарингии. Лично храбрый и, как говорят военные люди, недурной полководец, распоряжением которого прусская армия обязана победой под Садовой (над австрийцами), он, однако, был враг всяких войн, и недаром одним из его первых заявлений, в качестве императора, было, как известно, заявление, что он не будет вести даже и победоносных войн.

Что обыкновенно крайне редко встречается в людях вообще, а в принцах в особенности, — это умение выслушивать правду, хотя бы самую жесткую, если верить рассказам, составляет одно из лучших качеств Фридриха III. Рассказывают, что во время войны начальник штаба кронпринца, один из талантливых немецких генералов, очень жестко и с ядовитой насмешкой отнесся в письме к своему товарищу насчет военных способностей принца и, по оплошности, оставил это письмо в числе бумаг, поданных к подписи принцу. Принц прочел письмо и, возвращая его смущенному и растерянному генералу, ожидавшему кары, сказал:

— Мне очень жаль, генерал, что вы имеете так мало уважения ко мне, что говорите за глаза то, что могли бы сказать в глаза. Вперед не стесняйтесь.

Нужно ли прибавлять, что начальник штаба не был сменен и принц по-прежнему оказывал ему полное доверие.

Немудрено, что с такими склонностями между большим двором и между двором кронпринца существовало взаимное охлаждение. Особенно пользовалась нелюбовью жена кронпринца принцесса Виктория (старшая дочь английский королевы) — женщина, по описанию госпожи Адан, очень умная, серьезная, имеющая большое влияние на мужа, любящая занятия наукой и искусствами, водящая знакомство с учеными и литераторами и ко всему этому обладающая злым языком, меткие остроты которого насчет Бисмарка и его влияния доставили немало удовольствия Берлину и внушали немало неприязни при большом дворе к этой «непохожей на принцессу» женщине, страшной поклоннице широкой конституционной свободы, получившей воспитание в «английских» традициях и возмущавшейся бисмарковской теорией о предпочтении права перед силой⁵.

Теперь только разъясняется, какие интриги пущены были в ход всемогущим канцлером, чтобы, ввиду болезни кронпринца, заставить его отказаться от престола в пользу его сына, но все эти интриги разбивались о твердость и силу характера принцессы, поддержавшей своего изнемогавшего под бременем тяжкого недуга супруга, и тот же самый канцлер должен был чувствовать себя не совсем ловко, приветствуя монарха, которого собирался заживо похоронить.

Дни нового императора, кажется, сочтены. Болезнь его признается неизлечимой докторами-немцами, хотя знаменитый английский врач Макензи и до сих пор отрицает существование рака. Газеты сообщают, что в Сан-Ремо у постели больного разыгрывалась на полной свободе профессиональная зависть знаменитых докторов. Кронпринцесса будто бы не пускала к больному знаменитого Бергмана, посланного покойным императором. Тот в свою очередь мстил ей, распуская слухи о невозможном лечении англичанина. Случалось, что кронпринцессе и дочери приходилось самим ходить в гостиницу напротив, чтобы просить докторов прийти к больному, и раз будто бы принц чуть не задохся благодаря неопытности дежурившего врача.


3
Нынешний наследный принц Вильгельм, будущий император, недавно повторивший, a la Бисмарк, что «брандербургцы никого не боятся, кроме бога», — бисмаркист в полном смысле этого слова и совсем не походит на отца. Насколько тот человек «статских» наклонностей, настолько двадцатилетний принц — человек «военных» наклонностей, заявлявший не раз, что армия без дела никуда не годится.

Если верить наблюдениям умной француженки, в молодом принце сидит воинственный дух «старого Фрица» (Фридриха Великого) и самые романтические мысли насчет «военных прогулок» во славу Германии. Уважением к разным «конституционным вольностям» он, в качестве военного человека, не отличается и вместе с Бисмарком считает, что штыки и картечь говорят гораздо громче, чем разные ораторы и писаки…

Таков силуэт этого принца, силуэт, конечно, не особенно располагающий к миру и мирному прогрессу. Но не надо забывать, что хотя немцы, как свидетельствует Гейне, и терпеливый народ, но и немецкому терпению бывает конец, и если авантюры воинственного молодого человека оденут в траур всю Германию, то ведь и она может сказать: «Довольно!..» А «довольно», сказанное миллионами, охлаждает даже такого блаженной памяти забияку, каким был Наполеон.


4
В Англии появился новый ораторский талант, весьма кстати ожививший палату общин, не могущую похвалиться обилием первоклассных ораторов. Этот обративший на себя общее внимание оратор — ирландец О’Бриен, недавно только что вместе с несколькими товарищами выпущенный из тюрьмы по обвинению в государственном преступлении.

По мнению одного из бывших министров, речь О’Бриена — самая лучшая, какую когда-либо слышал министр, а английские газеты, по словам лондонского корреспондента «Русских ведомостей», дают следующую характеристику этой речи, называя автора ее одним из замечательнейших ораторов эпохи:

«Точно огонь с неба сошел на скамью министров и сжег ее. Эта речь имела мало равных ей, и ни одна не превзошла ее по нравственной серьезности, по глубокому пониманию реальности, по тонкости и возвышенности мыслей, выраженных потоком слов, высказанных без приготовления, но с далеко большею отделкой, чем многие речи, обдуманные в ночной тишине. Не блестящие отдельные места, но общий высокий уровень придавал этому произведению высокое место среди знаменитых продуктов красноречия. О’Бриен начал тихим голосом. Он говорил о систематических вызовах ирландских членов на раздражительные ответы; о том, что прения по ирландским делам выставляли прежде наружу все худшие черты как ирландского, так и английского характера; о времени, когда представители Ирландии заседали в среде, которая была наполнена поголовно их врагами и была врагами всех своих сочленов. Но это время прошло благодаря высокопочтенному члену от Мидлотиана (Гладстону), и ирландцы теперь заседают среди многочисленных друзей. Самое большинство, вотирующее против них, есть большинство, приобретенное дурными средствами. Оратор брался доказать, что ирландский народ сумел отстоять себя в эпоху самых грозных коэрситивых⁶ мер и что эти меры не привели ни к чему. О’Бриен сравнительно коротко обратился к своему личному делу. Против него говорили и писали, выставляя на вид, что он — не что иное, как обыкновенный нарушитель закона. Да, действительно, он нарушил закон и уговаривал нарушить его. Он советовал фермерам не платить ренты, пока не пройдет аграрный закон, устанавливающий новый размер законной ренты. И этот закон прошел. И фермеры, выждавшие его, хотя отчасти спасены от разорения. Он, О’Бриен, поступил незаконно, дав им совет, который спас их от этого, но так же незаконно поступил бы тот, кто остановил бы руку палача, зная, что вестник о помиловании скоро придет. С тех пор лендлорды не только подчинились распоряжениям правительственных комиссий, уменьшивших ренту, но нашли удобнейшим войти в соглашение с фермерами на тех самых основаниях, которые установлены знаменитою „тактикой“. Правительство обессилено. Все его меры не привели ни к чему. Бальфур воспользовался временем, когда он, О’Бриен, был в тюрьме, чтобы клеветать на него. „Теперь мы стоим лицом к лицу, — сказал оратор при оглушительных приветах, — и я жду его слова“. Все обвинения в том, будто члены парламента требовали иного обращения с собою, чем с их верными товарищами по делу, ирландскими крестьянами, суть не иное что, как ложь. Для них в одиночном заключении тяжело было не спать на досках, не быть на хлебе и воде. Это было — лишение книг и средств для письма. О’Бриен чувствовал, что ему может грозить помешательство от этого лишения. Он мужественно боролся с ним. Он восстановил в памяти знаменитый роман Теккерея „Ярмарка тщеславия“ со всеми подробностями событий, характеров и разговоров, которые мог припомнить. Он затем припомнил все известные ему стихотворения. Он создавал на память всевозможные речи, повести, драматические произведения. Когда и этот материал истощился, он стал припоминать поочередно все графства и города Ирландии, в которых он бывал, со всеми подробностями, которые сколько-нибудь сохранились в его мысли. Он старался вдумываться в образы всех лиц, которые встречал, восстановить все разговоры, которые с ними имел. Таким образом, он отстоял правильное функционирование своей мысли. Самую обширную часть своей речи О’Бриен посвятил картине борьбы национальной лиги с правительством и доказательству полной неудачи правительственных мер».

Бальфур, министр, против которого говорил О’Бриен, сначала делал заметки, со своей пренебрежительной наглостью, но чем далее говорил оратор, тем чаще откидывался министр, чтобы слушать, и, наконец, совсем перестал делать заметки, обратившись весь во внимание.

И когда, после окончания речи О’Бриена, раздались крики «Бальфур! Бальфур!», министр понял, что впечатление от речи ирландского оратора было очень сильно, и, воспользовавшись поздним временем, отложил свой ответ до следующего дня.⁷


5
Еще ранее этого общественное мнение выразило недовольство свое мерами, принимаемыми против ирландских депутатов, собранием представителей всех оппозиционных групп, явившемся приветствовать выпущенных из тюрьмы депутатов. Говорились, конечно, речи, выяснившие, что дело шло не в выражении сочувствия «ирландцам», а в выражении протеста против нарушения права свободного собрания и выражения своих мыслей — права, за которое пострадали ирландские члены парламента.

Такова солидарность даже у врагов по политическим вопросам, если нарушается право, столь дорогое британцу.

Пора, однако, кончить и отложить рассказ об узурпаторских наклонностях Буланже и о других материях до следующего фельетона.

I
Интерес ко всему русскому в Западной Европе и Америке продолжается. Русская речь слышится за границей не из русских только уст. В германской военной академии изучение русского языка сделалось обязательным. Много русских преподаванием своего языка в Берлине зарабатывают порядочные деньги. Русская литература, русская музыка находят себе восторженных поклонников во Франции, в Англии, в Соединенных Штатах. Две певицы петербургской оперы, Е. К. Мравина и Н. А. Фриде, находятся в настоящее время в Париже, и наших симпатичных соотечественниц приглашают нарасхват петь в обществе и в концертах. Русское искусство торжествовало также в Париже на днях в ежегодном большом концерте в пользу «Общества попечения о сиротах Эльзаса и Лотарингии». В этом концерте, которым искусно дирижировал капельмейстер Opera-Comique Матон и в котором принимали участие артисты Большой оперы, все интересное относилось к России. Молодой скрипач Луи Ринучини сыграл на скрипке соло Венявского на русские темы: «Сарафан» и «Оседлая коня». В отделе пения отличились г-жи Фриде и Бенардаки. Последняя, хотя и любительница, поет не хуже профессиональной певицы; а так как наша соотечественница имеет еще репутацию красивейшей женщины столицы Франции, то восторженный прием, оказанный ей публикой на концерте, вполне понятен. Статьи Джорджа Кеннана о России, помещаемые в ежемесячном иллюстрированном журнале «Столетие» (The Century), расходящемся в 250 000 экземплярах, тотчас после появления перепечатываются в извлечениях ежедневными и еженедельными газетами и переводятся на другие языки; даже на острове Ява, в голландской газете Bataviaasch Handelsblad («Батавский листок») появились подобные переводы. Таким образом, в сложности, сообщения Кеннана имеют не менее 2 миллионов читателей. Недавно американский публицист в коротенькой статейке познакомил своих читателей с теми чертами русского уголовного права, которые особенно должны поражать американца, так как деяния, в них предусмотренные, по американским законам не наказуемы: выезд за границу, перемена подданства, образование обществ без особого разрешения и т. п. С майской книжки в Century начался печатанием капитальный труд Кеннана о последнем его путешествии по европейской и азиатской России, с прелестными рисунками небезызвестного Сибири мистера Фроста².


II
Интерес к России возрос еще более и захватил совершенно новые стороны с проведением чрез бухарские владения закаспийско-самаркандской железной дороги. Путь этот, нет сомненья, произведет целый переворот в среднеазиатской глуши, о которой еще несколько лет тому назад мало знали даже специалисты-географы. Первое влияние пути сказалось в падении цен на русские товары ниже цен московских и петербургских: местные купцы запаслись товарами на несколько лет и теперь, по случаю дешевого экспорта свежих товаров, спешат сбывать их из своих запасов почти за бесценок. Низкие цены усилят потребление и не замедлят привести к более усиленному сбыту.

Новость, недавно принесенная нам телеграфом, об открытии в Бухаре отделения русского государственного банка отвечает как нельзя более потребностям нашей торговли в этой стране. До сих пор большие суммы отправлялись только через уполномоченных, конвоируемых чуть ли не целым отрядом казаков, так как в степи нападения на караваны еще не редки.

С проведением железной дороги в столице бухарского ханства, Бухаре, возник проект о сооружении конно-железной дороги от железнодорожной станции, мимо могилы чтимого бухарцами хаджи Багаутьдина, до цитадели, на расстоянии 12 верст. Успех этого предприятия можно считать вполне обеспеченным: ежедневно на могилу хаджи стекается от двух до трех тысяч народа, а по вторникам и средам — до десяти тысяч.

Врачей из Европы до сих пор в Бухаре не знали и от всех болезней пользовались у знахарей, являющихся сюда из Индии, Персии и Китая. В апреле или мае в Бухару прибыл из Тифлиса еврей с дипломом провизора и открыл первую в Бухаре аптеку. Нужно нам знать, что в числе господствующих там болезней являются парши и чесотка, которые вследствие крайней нечистоплотности бухарцев сильно распространены в самых аристократических кругах. Аптекарь и стал пользовать своих новых клиентов мазью из серы, дегтя и зеленого мыла и быстро составил себе имя, так как ему удалось излечить многих от этой несносной болячки.

Кроме чесотки, в Бухаре имеет значительное распространение оспа; но она не носит никогда эпидемического характера.


III
В Бухаре борются два иностранных влияния: английское и русское. Представителем первого в среде самих бухарцев был до последнего времени куш-беги (первый министр) Абдрряуф, родом персиянин.

В то время, когда в Бухаре процветала еще торговля невольниками, на главный рынок был доставлен красивый юноша-персиянин лет 14-ти. Он был приобретен одним из сановников, который, желая добиться выгодного назначения, подарил мальчика эмиру. Последнему он очень понравился, и эмир сделал его своим «челем-даром» (то есть мальчиком, закуривающим кальян). Прошло около полстолетия с тех пор, как юноша-персиянин попал во дворец к эмиру, и вот он имеет громадное состояние и превратился из «челем-даром» в куш-беги. Этот пост приносит массу доходов, которые куш-беги отправлял в Персию, где у него роскошное имение. По рассказам приближенных, несмотря на то что Абдрряуф прожил в Бухаре около пятидесяти лет, нажил состояние, добился почестей, он все-таки остался истым персиянином, и ему положительно нет никакого дела до нужд той страны, которая его приютила. При нем мелкие чиновники до того подняли цену на муку, что в народе вспыхнуло открытое возмущение против эмира, как нисколько не заботящегося об интересах народа и не наказывающего чиновников-грабителей. Только это восстание поколебало доверие эмира к Абдрряуфу. Предчувствуя беду, Абдрряуф скрылся из Бухары. Вскоре дошло до народа, что вся мука скуплена куш-беги, который, в погоне за наживой, поднял цену на нее до невероятности. Народ, и без того уже недовольный этим куш-беги, стал требовать смены его. Эмир на этот раз внял просьбам народа и немедленно отправил от себя посла к главе русской партии в Бухаре, беку Астанакул-бию-диван-беги, прося его принять пост куш-беги. Гордый, честный и самолюбивый Астанакул на первый раз отказался от предложенной чести. Тем не менее эмир решил просить Астанакула вторично, и таким образом русская партия при дворе одержала верх.


IV
Итак, успехи наши извне — несомненны и утешительны. Мы становимся предметом изучения иностранцев со стороны того вклада в общечеловеческую сокровищницу литературы, науки, искусства, который может в нее сделать счастливо одаренный от природы народ; мы сближаемся с французами на почве сочувствия угнетенным эльзас-лотарингцам; мы утверждаем наше влияние в Бухаре не только к нашему могуществу, но и к благополучию самих бухарцев.

А внутри?

Внутри мы встречаем несколько освежающих душу фактов. Пензенская помещица М. М. Киселева, умирая, предоставила в собственность и общее владение свои бывших крестьян разных сел и деревень до шести тысяч десятин земли и, сверх того, оставила им же капитал в 39 837 р., процентами с которого они могут пользоваться в особо важных случаях, как то: при неурожаях, пожаре, скотском падеже и т. п. Кассе «Красного Креста», заведению для душевнобольных в Санкт-Петербурге, Николаевской военной чесменской богадельне оставлено ею по 50 000 р. Вдова контр-адмирала Назимова пожертвовала в пользу попечительства при Петербургской Мариинской больнице 2 020 р. с тем, чтобы капитал этот оставался неприкосновенным капиталом имени жертвовательницы, а проценты расходовались на пособия выходящим из больницы бедным больным, — несчастным, которым более, чем кому-либо, нужна участливая помощь; без нее — подумайте только — они, едва спасенные от смерти, пока были больны, рискуют погибнуть от голода и истощения, сделавшись здоровыми! Красно-уфимское земство приходит на помощь другим здоровым и бедствующим: тем рабочим своего уезда, которые, имея руки и уменье, не имеют сбыта своим произведениям, — сбыта, который обеспечивал бы им выручку, соответственную затраченному труду и капиталу. Учрежденный земством и снабженный капиталом «Комитет по улучшению экономического состояния населения» уже сделал важные шаги для того, чтобы поставить своего производителя — кустаря и, например, сибирского потребителя — в непосредственное сношение. В последнем, перед каникулами, заседании Петербургского комитета грамотности, 10 мая, женщина-референт, А. М. Калмыкова, сделала блестящее сообщение о понятиях нашего народа по географии, основанное на ответах, собранных ею в числе более ста из различных местностей России, от людей, не учившихся в школе, как грамотных, так и неграмотных. Реферат вызвал оживленный обмен мнениями и дружные рукоплескания, которыми собрание благодарило А. М. Калмыкову за ее ценную работу по собиранию и обобщению ответов. Докладчица обещала внести осенью сообщение о средствах к внесению в народную среду света по вопросам географическим.

К сожалению, эти отрадные факты нашей внутренней жизни далеко не уравновешивают фактов иного рода — фактов, которые, уж конечно, не смогут служить предметом лестного для нас изумления со стороны иностранцев.


V
Возьмите хотя бы тот же доклад г-жи Калмыковой со стороны сообщаемых им сведений. Много ли знает русский народ о планете, на которой он существует, о человечестве, к которому принадлежит, наконец — о своей собственной родине?

«Во многих ответах фигурируют традиционные три кита: земля утверждена на воде, над которою Дух Божий носился еще в то время, когда земли не было; чем глубже рыться в землю, тем больше проступает вода; в этой воде стоят три кита, поддерживающие землю. О Сибири знают только, что она — место ссылки и каторги; в немногих местностях знают, что в Сибирь и на Амур переселяются из внутренних губерний. Самыми богатыми странами считают, кроме России, большею частью Китай, иные также Америку, Англию, Индию, Турцию и Францию. Китай считают самым богатым потому, что в нем родится много хлеба и чая, много народу и что китайцы никогда ни с кем не воюют. Англию называют богатою оттого, что в ней люди хитры на выдумки и изобретают машины. Существенным признаком богатой земли большинство считает обилие земли и хлеба. На вопрос, высоки ли горы, иные признают колокольню и казарму выше гор».

Вот как думает русский неграмотный и малограмотный люд. Некоторые из его представлений, например убеждение, что Китай богат оттого, что никогда ни с кем не воюет, замечательны по лежащему в основе их взгляду на войну вообще. По вычислению Камиля Фламмариона³, войны уносят в течение столетия во всем мире в среднем до 40 миллионов жертв. А так как в 100 годах 36,525 дней, то для умерщвления 40 миллионов людей необходимо ежедневно убивать по 1 100 человек, или по 46 в час⁴. Но, с другой стороны, признание казармы и колокольни выше гор и приведенные понятия о собственном отечестве, не говоря уже о трех китах, не особенно лестны для нашего национального самолюбия.


VI
А московско-брестская железнодорожная катастрофа? Волосы становятся дыбом, когда читаешь описание этого ужасного результата невозможной, преступной небрежности нашей железнодорожной администрации.

Второго мая, ночью в 11 часов с минутами, со станции Голицыно вышел товарный поезд № 24 из 36 груженых вагонов и трех прицепленных в хвосте пассажирских третьего класса, переполненных исключительно рабочими, возвращавшимися с родины после праздника на заработки, в Москву. Поезд вышел своевременно и поднялся на высокий подъем. Здесь — рассказывает корреспондент «Русских ведомостей»⁵ — поезд разорвался: паровоз и семь вагонов продолжали идти, а остальные двадцать девять пошли назад, получая все большую скорость движения, под крутой, полутораверстный уклон. В этот момент, как и следовало по расписанию, пришел товарный поезд № 52-й, и на него-то с невероятной силой налетели оторвавшиеся 29 вагонов… Произошел страшный треск. Вагоны лезли один на другой, ломались в щепы и рушились. В несколько секунд образовалась груда смешавшихся между собой обломков дерева, железа, между которыми лежали изуродованные, окровавленные человеческие трупы, куски тела, обрывки одежды и живые люди. Во время катастрофы на станции были начальник станции, стрелочник и сторож, но все они были бессильны предотвратить крушение. Машинист поезда № 52, увидавший несшиеся на него вагоны с красными фонарями, дал контрпар, но и это не помогло.

Во время столкновения тормозного кондуктора Юшкевича сбросило с вагона, потом другим вагоном подбросило на крышу вагона, и ему сорвало череп. Мозг и верхнюю часть черепа нашли уже на другой день, между обломками на песке… Последние два вагона 3-го класса в поезде № 24 во время столкновения вдвинулись один в другой и разбились… Сбежавшийся со станции и из соседних домов народ бросился помогать. Окровавленных стонавших раненых освобождали из-под обломков и на носилках относили на вокзал. Пока дали знать докторам и пока те явились, прошло немало времени. Раненые стонали, мучились. За ними ухаживали и как умели делали перевязки. Еще до прибытия врачей из Москвы к пострадавшим был приглашен священник и приобщал труднобольных св. таин. Одним из первых был приобщен крестьянин с оторванной ногой и сильно помятой грудью; он вскоре затем скончался. Из Москвы были посланы на место катастрофы два экстренных поезда. Когда раненые были на них отправлены, из-под груд обломков стали вынимать трупы и переносить их в пакгауз и пожарный сарай. Трупы были страшно изуродованы. Между прочим, был найден ребенок лет трех, с размозженной головой, а рядом с ним труп женщины лет сорока. В кармане ее платья оказались две дешевые детские игрушки…

Всего разбито 13 вагонов в двух поездах, поврежден паровоз, убито 11 человек и ранено — 27, из них 18 человек — тяжело.


VII
Железнодорожные служащие вели себя геройски. Машинист, так достойно исполнивший свой долг, давая контрпар, увидал уже на близком расстоянии летевшие на него вагоны, затем услыхал страшный треск, потом его и его помощника буквально осыпало обломками дерева; как он остался невредим и что произошло далее, он не помнит. Обер-кондуктор поезда № 24-й, Суворов, у которого сломано два ребра, повреждена грудь и спина, во время крушения находился на тормозе последнего вагона и хотя видел неминуемую гибель, но стоял на месте. Кондуктор поезда № 52, Кутьев, сам только что едва спавшийся от смерти, все время до прибытия фельдшера и врачей делал пострадавшим перевязки.

Но если от этих лиц мы обратимся к тем, на чьей обязанности лежало следить за исправностью подвижного состава линии, то мы увидим совсем иное. По последним известиям «Гражданина», «стяжной винт и звенья вагонной цепи, разорвавшиеся при катастрофе и бывшие главною причиной этого несчастья, привезены судебным следователем по особо важным делам в Москву, как вещественное по делу доказательство. Вид этих вещей, при самом беглом наружном осмотре, убеждает, как заключили эксперты, в их негодности к употреблению в поезде: все это очень ветхо; зернистая часть железа винта имеет вид, состоящий из крупинок, дупла в разорвавшихся звеньях цепи оказываются в размере крупного желудя».

Очень интересно будет знать, кто по этому следствию и затем по суду окажется виноватым в этой человеческой бойне. В Америке, даже в Пруссии, основой ответственности за каждое упущение в общественном деле служит такой принцип: чем выше стоит лицо в администрации известного дела, чем более оно получает, тем более и ответственность его за каждое упущение каждого из его подчиненных. У нас же бывает обыкновенно так, что виновным признается тот жалкий чернорабочий, который, получая гроши, неся день и ночь каторжный труд и не получив достаточного развития, чтобы чувствовать свою нравственную ответственность, не стукнул вовремя молотком о разорвавшуюся впоследствии цепь; а железнодорожные тузы, получающие десятки тысяч, имеющие и досуг, и отдых, и развитие, но относящиеся к вверенному им делу спустя рукава, оказываются не подлежащими ответу за то, что под их управлением произошло.


VIII
Я не стану говорить о печальных елизаветоградских происшествиях: с ними читатель ознакомился достаточно полно из прошлого номера нашей газеты⁶; но с грустью должен сказать, что эти факты не единственные в своем роде. 1 мая, как известило в свое время «Северное телеграфное агентство», в Самаре произошло сопротивление властям, вызвавшее вмешательство вооруженной силы. Теперь «Новости» рассказывают, что «1 мая, едва рассвело, с разных концов города масса народа спешили на громаднейшую из всех площадей г. Самары, площадь Петропавловскую, граничащую с выгоном, где предполагалось убивать зачумленный скот. Большинство народа было недовольно не избиением зачумленного скота, а тем, что городской голова Алабин сдал почти весь городской выгон одному из прибывших в Самару скотовладельцев, прогонявшему гурт. Последний оказался зачумленным, вследствие чего и самарская скотина заболела, так как паслась поблизости от этого гурта. Господин Алабин распорядился самарский скот не пускать на выгон, и вот этим-то обстоятельством и были недовольны владельцы скота».


IX
Отношения г. Алабина к интересам горожан составляют, к сожалению, лишь небольшую частность в господствующем направлении общественной нравственности, и системой этой мы, опять-таки, если и приобретем за границею известность, то не особенно лестную. Это видно, между прочим, из процесса братьев Поповых и поднятого им вопроса о фальсификации в русской торговле.

В Москве существует чайная фирма, носящая название «Высочайше утвержденное товарищество братьев К. и С. Поповых». Фирма эта пользуется заслуженной хорошей репутацией и производит громадный оборот; рисунок этикета на развешенном чае утвержден правительством, и подделка под него запрещена. Несколько лет назад покупатели «товарищества» начали жаловаться на упадок достоинства чая, почему-то вдруг потерявшего цвет и аромат; некоторые покупатели даже присылали чай обратно. Обратили внимание на этикеты, с виду совсем схожие с этикетами «товарищества», и при внимательном рассмотрении оказалось, что в букве К. чрезвычайно мелким шрифтом напечатано: «онтора»; затем идет союз «и», а далее в букве С. тем же мелким шрифтом напечатано: «клад». Таким образом, оказывается текст: «Контора и склад», а затем идет адрес чайного склада А. и С. Поповых. Эти новые «братья» Поповы, родственники первым, имеют магазин рядом с К. и С. Поповыми на Кузнецком мосту и тоже очень богатые люди, считающие свои капиталы сотнями тысяч. Подделка укупорки и всей внешней торговли дошла до того, что в почтамте было сделано распоряжение, чтобы для предупреждения всяких недоразумений, повестки на денежные пакеты, присланные просто на имя «братьев» Поповых, без обозначения имени, не посылались по назначению ни той, ни другой фирме, ввиду неточности адреса.

Параллельно фальсификации оберток шла фальсификация самого чая. К настоящему чаю подмешивался спитой и «капорская трава»⁷, плантации которой в с. Капорьи и близ Казани теперь огромны. Поддельный чай фабриковался от самых низших сортов, ценою от 1 руб. до 1 р. 96 к. Рогожский чай доставлялся в склад в мешках, а капорский — в ящиках, и иногда в ящиках для роялей, а иногда и в сундуках. Вообще, примесь «капорки» была огромная — до 50 процентов и более, так что самые невзыскательные потребители, отведав поповского чая, догадывались об его грубой подделке. При ревизии торговых книг А. и С. Поповых следователям бросилась в глаза несоразмерность расхода товара с приходом по чайной торговле: расход превышал приход на 40 000 фунтов, взятого в расчет нормального привеса!

Обыкновенно подделывали чай мальчики, у которых от этой работы болели руки, само же производство этого сборного чая называлось «лондонскою работой». Один из служивших у А. и С. Поповых «мальчик» показал, что за все время его службы, около трех лет, капорка примешивалась к настоящему чаю, и об этом знали все служащие.

Дело это разбиралось московским окружным судом. Новоявленных чайных фабрикантов защищали заметные присяжные поверенные: Коропченский и Высоцкий, лезшие из кожи, чтобы обелить своих клиентов. Само собою разумеется, что главный «фабрикант» Александр Попов не признал себя виновным: он с благородным негодованием называл весь процесс злостной интригой соперничающих фирм. Он не мог понять, за что его преследуют?!

Да и действительно, теперь многим, слишком многим русским коммерсантам трудно понять подобное преследование — до того фальсификация продуктов и этикет вошла в нравы нашей торговли и промышленности! Что у нас не подделывают! — Вина, касторовое масло, лак, мятные капли, кофе… Не надо думать, что фабрикация А. и С. Поповых нечто исключительное в чайной торговле. Dr. Мальчевский исследовал 18 сортов чая, взятого из магазинов и мелочных лавок. В большинстве случаев анализ обнаружил примесь спитого чая, в одном случае была примесь капорского чая, в двух случаях была довольно заметная примесь песку. Профессор А. В. Пель указал, что при произведенных им анализах продаваемого чая он находил березовые листья, очевидно подвергнутые обработке; он полагает, что фальсификация эта довольно распространенная. Исследования, сделанные в последнее время в Одессе профессором Вериго, в Варшаве проф. Ментиным и г. Буковским, в Петербурге — санитарною комиссиею, — дали грустные результаты. Недобросовестность и нахальство фальсификаторов доходят до того, что, например, некий торговец Консулов (Одесса), ввиду публикации исследований названных лиц, предлагает 300 р. тому, кто найдет в его кофе (жареный) примесь цикория. Анализ профессора Вериго показал, что действительно в кофе Консулова цикория нет, но зато нет и крупинки кофе, а вся масса состоит из поджаренной ячменной муки, продаваемой по 60 к. ф.

Ввиду такого рода прогресса внутреннего — будем же скромны в похвальбе нашими внешними успехами!

I
Целых три всемирных выставки, в трех различных странах Европы, гостеприимно манят к себе желающих окинуть взглядом результат девятнадцати веков человеческой культуры. Восемнадцатого (по нашему счету — шестого) мая открылась датская выставка в Копенгагене; двадцатого (8-го) — испанская в Барселоне; двадцать шестого (14-го) — бельгийская в Брюсселе.

Речь, которою молодой бельгийский король открыл брюссельскую выставку, прекрасно характеризует смысл подобных предприятий. Поблагодарив нации, принявшие участие в брюссельской выставке, и заявив, что в экономической области Бельгия занимает положение великой державы, он сказал: «Праздники труда — особенности нашего времени. Несмотря на частое повторение таких празднеств, производители большей части иностранных государств хотели участвовать и в брюссельской выставке. Я приветствую их здесь, как и моих соотечественников, с величайшею симпатиею.

Если отечество остается нашею главною квартирою, то мир должен быть нашим объективом. Народ, столь счастливо одаренный, как наш, не может быть осужден на второстепенные задачи. Опасность для него состояла бы в понижении уровня его притязаний. Если он перестанет подвигаться вперед — он пойдет назад; если он откажется от своих высших стремлений, он впадет в маразм. Творческий дух, оживляющий государства и подготавливающий их славную судьбу, не воспрещен ни для какого члена этого прекрасного европейского семейства, которое занесло так далеко торжество цивилизации. Человек растет вместе со своим идеалом".


II
Две другие выставки также были открыты коронованными особами, как и в Брюсселе; при этом не было недостатка в блеске и торжественности, но высказанные при этом мысли не отличались широтою взгляда бельгийского короля.

Копенгагенское празднество открытия началось пением и декламированием кантаты. Музыка была торжественна, стихи, по отзыву датчан, прекрасны и звучны… Но можно ли воспевать в стихах успехи сельского хозяйства и в особенности промышленности? — спрашивает корреспондент «Московских ведомостей» и отвечает так:

«В кантате говорилось о гардинах, столах и стульях, о свисте локомотивов, громе фортепиано, шепоте телефона, жужжании „центробегов“ (centrifuge), закисании коровьего молока (sic) и т. п. В одном месте ставится даже вопрос (речитативом): что сказали бы „Каин, Авель, Давид и Гомер“ если б увидали, как действуют рядовые сеялки, и молотилки, и проч. Из одного стиха до моего уха долетело что-то в роде: Sakkerhets Tandstickor!..»

По окончании пения и речи президента выставки, графа Фриса Фрикоенборга, полной обычной признательности народам, принявшим участие в первой общескандинавской выставке, и надежды, что родственные государства, во многих отношениях взаимно дополняющие друг друга, усилятся и увеличат экономические достатки чрез обмен своих произведений, король Христиан IX встал, сделал несколько шагов по направлению к графу Фрису и с чувством сказал: «Благодарю президента, комитет и всех тех, кто способствовал устройству выставки, которой я с таким удовольствием покровительствую. Участие в ней не только Швеции и Норвегии, но и могущественнейших из европейских держав укрепляет во мне надежду на исполнение связанных с нею ожиданий, к чести и благу нашего отечества. Объявляю Скандинавскую промышленную сельскохозяйственную и художественную выставку открытою».

За неимением, в торжественных речах копенгагенского празднества, общечеловеческих мотивов, наиболее интересным эпизодом для нас является то обстоятельство, что, дойдя до русского отдела и найдя тут собранных по его желанию русских плотников в кумачевых рубахах, Христиан IX поздоровался с ними по-русски, на что они отвечали бойким: «Здравия желаем вашему величеству!»; король через генерального комиссара поблагодарил их за их труды на выставке, что, по словам корреспондента, сильно тронуло наших добродушных рабочих.


III
Нынешняя Копенгагенская, так называемая Скандинавская, выставка заключает в себе, в сущности, две выставки: одну огромную, другую маленькую. Первая, огромная, есть собственно Скандинавская промышленная, сельскохозяйственная и художественная, обнимающая все отрасли человеческого искусства и умения; вторая, маленькая, есть выставка иностранная, но лишь промышленно-художественная.

На этой последней русский отдел играет (пока, по крайней мере) первенствующую роль. Я говорю «пока», потому что другие иностранные отделы или совершенно пусты (германский и английский) или далеко не готовы (французский и итальянский). Пересылка в Копенгаген и обратно, также страховка выставляемых предметов были приняты частью на счет нашего государственного казначейства, частью на счет датского выставочного комитета. Вот почему русских вещей навезено множество, притом — самых роскошных и изящных. Они привлекают всеобщее внимание, народу кругом них толпится больше, чем где-либо, и местные газеты посвящают им статьи в два столбца… По воскресеньям в русском отделе буквально нельзя протолкаться, тогда как в прочих помещениях сравнительно просторно. Иностранные дамы, по свидетельству «Моск. вед.», замирают пред кретонами, ситцами, полубархатами и парчами, хорошо известными каждому покупателю наших губернских городов. Нашими серебряными изделиями очень любуются, но покупают их мало. Это очень понятно: они прелестны, но не составляют чего-либо общеполезного и общедоступного. Эмалями на серебре мы всех перещеголяли и в этой отрасли не имеем конкурентов. У Овчинникова есть, между прочим, эмалированные стопочки, чары и проч. без металлического фона: остов их состоит единственно из сквозной сетки перегородок, так что полупрозрачная эмаль, заливающая ячейки, просвечивает на солнце. Такого рода эмаль составляет покамест секрет г. Овчинникова. В его витрине стоит также чаша на блюде, прикрытая белою, вышитой по краям салфеткой; посетители только тогда убеждаются, что последняя не полотняная, а серебряная, когда постукают по ней ногтем. Видное место занимает фарфор братьев Корниловых. Приводит в восторг витрина искусственных цветов г-жи Поповой. С самого открытия выставки к этой витрине ежедневно подходила бедно одетая старушка и с жадностью смотрела на цветы. По прошествии нескольких дней она выбрала один дорогостоящий букет и предложила за него задаток. Оказалось, что покупательница сама занимается выделкой цветов. Узнав в ней собрата по ремеслу, или искусству, и притом видя ее бедность, г-жа Попова, находившаяся в то время сама в Копенгагене, отказалась продать ей букет и вместо того предложила ей даром разных цветов для образчика. Старушка приняла их с восторгом и унесла как сокровище.


IV
Но едва ли не наибольший интерес представляет кустарный отдел. Здесь находим кружева, мережки, вышивки, бухарские шелковые платки, казанские подушки из разноцветного сафьяна, вятские ларчики и папиросницы из березового капа (нароста на березовом стволе), кавказское и туркестанское оружие, уральские изделия горной промышленности и проч. Глаза разбегаются от разнообразия предметов. Иные вещи поразительно дешевы. Вот для примера некоторые цены: массивные брошки, имеющие вид золотых, с драгоценными камнями (конечно, из стекла) — 60 к. за дюжину, крупные бронзовые сережки с побрякушками, правда, очень легковесные, — полтора рубля за сотню; нательные крестики из серебра 84 пробы, некоторые с эмалью, — от 13 коп. за штуку, и т. д.

Эта часть нашего отдела имеет, несомненно, наиболее верную и блестящую будущность. История русской раскрашенной деревянной посуды в Париже доказывает это с полной очевидностью.

Некто А. М. Голицинский, без всякого участия во всемирной выставке, попробовал открыть там склад такой посуды. И что же? Спрос на нее, особенно на миски, ложки и солонки, изготовленные в русском стиле, возрос до громадных размеров. Так как таможенные пошлины и провоз, а также большая поломка в дороге заставляли предпринимателя продавать изделия русских кустарей весьма дорого, то в настоящее время предпочтено выписать в Париж русских мастеров. 10 мая 5 человек кустарей Костромской губ. выехали в Париж с провожатым, нарочно приезжавшим за ними оттуда. Кустарям положено 60 руб. в месяц жалованья на полном содержании владельца магазина. В случае, если бы им почему-либо не понравилось за границею, владелец магазина русских изделий обязан отправить кустарей на родину не позже трех месяцев по заявлении.


V
Та же роль, какую русские играют на датской выставке, на испанской принадлежит французам. Открывая выставку, королева-регентша тонким и деликатным предпочтением, отдаваемым французским экспонентам, показала, что самое почтенное место на этом международном торжестве принадлежит Франции. И это справедливо: успехом своим барселонская выставка обязана преимущественно французам. Французское правительство оказало своим экспонентам самое могущественное содействие; число этих экспонентов дошло до 1 420, и помещение, занятое под французский отдел, больше, чем взятые вместе помещения отделов немецкого, английского, австрийско-венгерского, бельгийского и итальянского.

Это тем интереснее, что Германия и Австрия явились на эту выставку, по-видимому, для того, чтобы поразить Испанию своим военным могуществом и, отклонив от Франции, склонить к тройственному союзу. Благодаря тому, что Барселона — порт, они привели сюда на показ свои военные эскадры, которые и маневрировали пред глазами испанцев. Однако и другие державы не остались в этом отношении в долгу, и вот в водах Барселоны собралось 67 военных судов разных наций, с 499 пушками и с экипажем в 19 960 человек. Такого собрания разрушителей новейших типов до сих пор еще нигде не бывало. Но что всего огорчительнее для гг. «союзников», так это то, что, по общему здесь мнению, французская эскадра лучше всех других и уж во всяком случае лучше германской и австрийской. Собственно, первенство оспаривается тремя: английскою, французскою и итальянскою. Английская, конечно, самая блестящая, но французская кажется более серьезною и солидною; итальянская же представляется на глаз наиболее грозною с ее громаднейшими пушками и громаднейшими судами, похожими более на плывущие скалы.


VI
Теперь на этих судах праздники за праздниками, банкеты за банкетами! Сегодня адмирал одной эскадры приглашает королеву Испании, высших сановников и офицеров других эскадр; завтра другой адмирал делает то же самое; все наперерыв стараются польстить и понравиться Испании. Между собою в этих эскадрах любовь, и братство, и всеобщее старание избежать самомалейшего повода задеть чью-либо щекотливость. Но достаточно просто оглянуться на эти страшные машины истребления, на которых теперь даются братские празднества, чтобы видеть, что не для братства они созданы. И невольно переносишься воображением к тем ужасам, которые наделают все эти Kaiser’ы, Thunberer’ы, Indomptable’и и «Забияки»; когда они примутся за свое настоящее «дело». Невольно спрашиваешь себя: неужели иначе не может быть?

Одно из оригинальных стремлений ответить на этот вопрос утвердительно составляют попытки изобресть «человечное» оружие. Когда было изобретено ружье Lebel’я, то ввиду малого калибра его пули (8 миллиметров) было высказано предположение, что пуля эта делает в теле лишь заволочные раны; и потому ее поспешили даже назвать «человечной пулей» (balle humanitaire). Но, увы, из дальнейших исследований оказалось, что и пуля Lebel’я производит, раз она ударяется в кость, страшное разрушение. На расстоянии 1 000 метров и более она легко пробивает голову насквозь спереди назад. Такая пуля, если может быть названа «человечною», то разве в том смысле, что страдать от нее перед смертью приходится недолго. Гораздо интереснее изобретение американского физика Уэстрэра, о котором сообщают газеты. Он изобрел особую гранату, начиняемую питрин-амилем; пущенная в неприятельские ряды, граната, разорвавшись, производит в воинах временную нечувствительность и парализует целый полк, без всякого вреда для последнего, кроме получасового оцепенения.

Если только все это изобретение не газетная утка, то оно, конечно, произведет радикальный переворот в образе ведения войны, давая возможность брать в плен целые армии, не причиняя им физического вреда. До сих же пор прогресс вооружения заключается в улучшении и расширении способов убийства и разгрома. Проезжавший чрез Томск инженер французской республики г. Буланжье объяснял нам преимущества нового французского ружья и пороха. Ружье это хватает на 600 метров дальше немецкого и не требует, для правильного выстрела на далеком расстоянии, поднятия прицела; что касается нового пороха, серого цвета, то он производит выстрел без звука. Это последнее должно иметь на неприятеля страшно деморализующее влияние; он не видит своего противника (в засаде, например), не слышит выстрелов, а между тем в его рядах падают солдаты!

Порох этот французы держат в величайшем секрете. Новыми ружьями вооружены всего два пограничных полка, так как приучение к ним солдат остальной армии не потребует более недели времени. Немцы употребляют всевозможные усилия, чтобы достать хотя щепотку пороха, но пока безуспешно.


VII
Раз заговорив о войне и мире, невольно вспомнишь о тяжкой потере, понесенной всем образованным и трудящимся миром в лице спокойного германского императора Фридриха III.

«Умирающий, окруженный интригами, непонятый и неоцененный, — говорит «Рус. дело», — Фридрих высказал столько нежной, трогательной любви к своему народу, что покорил самые жесткие, самые деревянные сердца. Целых три месяца между Шарлоттенбургским дворцом и улицами, вечно полными народом, не существовало никаких преград. Умирающему посылались цветы, приветствия. Император при первом облегчении показывался у окна, кланялся, делал знаки рукой, что ему лучше. Исчезли на время этикет, чины и придворная натянутость. Генерал-адъютанты входили в толпу, чтобы ответить на нетерпеливые, участливые вопросы. Императрица и дети монарха служили посредниками, самыми простыми и ласковыми, между народом и государем.

Тяжело было умирать этому прекрасному человеку. У него были свои государственные задачи, свои идеалы. Часть их высказана в его первых манифестах".

Последние минуты императора Фридриха не были, к счастью, минутами мучительных страданий. Вечером, накануне роковой развязки, в Берлине распространился слух, что императору лучше, и все вздохнули свободнее; но уже ночью в редакции газет прибыли телеграммы, что исход близок. С раннего утра в Берлине господствовало сильное волнение; газеты вырывались у разносчиков, по улицам стояли группы, прислушивавшиеся к чтению последнего бюллетеня, не оставлявшего больше надежды: «Слабость продолжается и возбуждает самые серьезные опасения». Публика знала уже, что означают эти сдержанные слова. В это время в замке Фридрихскрон происходила развязка потрясающей драмы. Императрица, отпустившая всю семью, одна находилась у постели супруга, когда император вдруг почувствовал себя очень дурно. Мекензи употреблял всевозможные успокоительные средства, и ему удалось облегчить дыхание; но было очевидно, что жизнь исчезает. В 6 ч кронпринц, принц Генрих и вся семья уже находились в комнате императора, которой они не оставляли до наступления смерти. Кн. Бисмарка ожидали с минуты на минуту, но он не приехал. В 11 ч 15 мин. над замком опущен был флаг: император скончался! Огромная толпа хлынула к вокзалу; многие плакали, другие громко кричали встречным что Фридриха уже нет. В 11 ч 30 мин. дня кн. Бисмарк прибыл на станцию «Вильдпарк» и немедленно отправился в замок, с глубоко опечаленным лицом, и «по-видимому, — замечает Vossische Zeitung, — сильно взволнованный». Последняя воля императора касалась обряда погребения: император просил похоронить его как можно проще в Потсдаме, в той Friedenskirche, в которой уже покоится король Фридрих Вильгельм IV и его супруга Елизавета.


VIII
Каков-то будет его наследник? Вот вопрос, невольно занимающий всех.

В юности теперешний германский император Вильгельм был очень самоволен, так что трудно было с ним ладить. Английский художник, г. Фрис, которому поручено было написать картину «Свадьба принца Вельского», рассказывает, что для него всего труднее было сладить с принцем Вильгельмом, с которого необходимо было снять портрет. Чтобы заставить его сколько-нибудь смирно сидеть, пришлось дать ему кисть и дозволить рисовать в одном уголке той же картины.

Новый император — настоящий воин. Полтора года он занимался в Боннском университете. В то время он вставал в 5 часов, самое позднее — в половине шестого, обедал в полдень. Обед его был весьма прост: два куска мяса, несколько растительной пищи и десерт. Император пил воду и очень мало вина и прислушивался к разговорам товарищей, нередко сам принимая в них участие. Когда он угощал товарищей, обед был более изыскан.

Император прекрасно знает и говорит совершенно свободно и правильно как на французском, так и на английском языках. Он много читал и довольно хорошо знаком как с французскою, так и с английскою литературой.

Новый император высок ростом, силен и имеет привлекательную наружность; но у него есть физический недостаток. Он совершенно не владеет левою рукой. Рассказывают, что левая рука императора повреждена была при самом рождении.

Император Вильгельм II, по распоряжению своего деда, в 1882 г. шесть месяцев аккуратно занимался гражданскими делами. На это время он оставил военную службу и числился в гражданской, где им руководил доктор Эшербах, президент Брандербургской провинции. Для ознакомления с политикой принц Вильгельм в две недели раз являлся к князю Бисмарку и просиживал у него подолгу, как бы на лекции.

Как видит читатель, все это хотя и утешительно, но не чрезмерно. Шестимесячные и полуторагодовые сроки ознакомления с науками и гражданскими делами, при посвящении военному делу всей остальной жизни… Обучение государственной мудрости у князя Бисмарка и интимные с ним отношения… Особенно если сблизить с первым манифестом императора Вильгельма к армии…

Поживем — увидим.²