Фельетоны Ф. В. Волховского: Иван Прохожий

Иван Прохожий

Под данным псевдонимом было опубликовано 19 фельетонов, затрагивающих разные темы: коррупцию, социальное неравенство, бедность, образование, безнаказанность чиновников, эпидемии, огромное количество бездомных собак в Томске и прочее.

Если сравнивать фельетоны, написанные под псевдонимом Простой смертный, с другими литературным масками Волховского (Иван Брут, В тиши расцветший василек и т. д.), можно заметить несколько отличий. Прежде всего, в фельетонах Простого смертного нет демократических образов рассказчиков (таких, как Фома, Дядя Федул, Иван Брут) с их продуманной биографией. Образ Простого смертного у Волховского — это образ представителя сибирской интеллигенции, растворившегося в толпе горожан.

Ключевым в фельетонах Простого смертного является образ толпы. Отсюда и название фельетонного цикла — «В толпе». Фельетонист занимался ее изучением, выделял героев и события, которые «поднимает на своем гребне жизненная волна» (СГ. 1886. № 31).

Кикиморы и выборы

Ума не приложу, откуда это на нас напасти посыпались со всех сторон? Перед самым Новым годом, словно для встречи, какая-то нездешняя сила принялась встряхивать землю. Около Бийска и Усть-Каменогорска встряска эта наделала немало переполоха: сонные обыватели, протирая глаза, повскакивали с постелей, женщины в ожидании светопреставления принялись обливаться водой, торопились справить свой туалет прилично обстоятельствам. Но светопреставление по какому-то случаю было отложено, и все остались в недоумении, откуда налетела на нас гроза подземная и что она означает? Одни говорят — вулканические силы, другие — внутри земли оторвалось что-то и загремело так, что весь Алтай задрожал, а я полагаю — просто наваждение!

Если б один Алтай перетряхивало, я бы еще поверил разным колебаниям да обвалам, а то ведь как раз в ту же пору началось потрясание нашей почтенной думы! Время пришлось такое, когда на улицах появляются святочные хари, а в местах уединенных собираются ведьмы на шабаш. При землетрясении пострадало всего несколько домов, да барыни приняли несвоевременно холодный душ, ну, а при думотрясении, без малого, камешка на камешке не осталось¹. Как же не наваждение? Спросите любого, как все это случилось, один ответ и будет: наваждение и маскарад. Один, например, замаскировался восстановителем правды на земле и так разутешил публику, что попал в гласные… Нельзя было не выбрать — уж очень смешно было! Все равно как тогда, когда покойный Пров Михайлович Садовский вздумал по какому-то капризу сыграть короля Лира². Разумеется, у Садовского вышел не король Лир, а Бог знает что такое: в патетических местах публика лопалась от смеху; но театр был полон, аплодисменты гремели потому только, что на сцене делалось уж нечто в высшей степени несуразное. Смеялись и мы, кладя белые шары кандидату, потому что очень уж это было чудно. Шуточное ли дело — человек правду восстановить хочет и даже манифест об этом строчит: «Мы Божьим попущением, гласный думы, решили ни более ни менее как уничтожить всякую неправду и восстановить правду». Сначала я думал, что господин это всерьез говорит, хотел было письмо писать к нему на тему: «Мужайся, пророче! Ты подъемлешь великое бремя», но потом скоро сообразил, что все это одна веселость. Взялся человек удивлять — и удивляет. Было время, когда тот же веселый человек хотел провести своего кучера в члены общественного собрания. Всем это показалось донельзя нелепым, члены собрания возмутились и не выбрали кучера. «Постойте же вы, — думает проказник, — я вам докажу, что и еще более невероятные вещи возможны: вы моего кучера не хотите пускать в собрание, так я сам проберусь к вам в гласные думы». И пробрался, и я его за это хвалю — вот, по-моему, образцовая месть!

Вообще никогда не надобно нам забывать, что ничего невероятного, невозможного в нашей жизни нет, а наипаче в городских делах, где предвидение, расчет и соображение играют весьма малую роль, а сюрприз и наваждение — очень большую.

Теперь, кажется, мы понемножку беремся за ум и начинаем оценивать вещи по их внутреннему значению. Занимали умы обывателей после результатов выборов в гласные морозы, потом «Медведея», которая должна была приехать в театр Королева по Поти-Тифлисской железной дороге, кража в магазине Кальмеера³, но все это стушевалось перед двумя великими событиями: появлением Кикиморы в доме г. Колотилова⁴ и выборами городского головы⁵. Я боялся, как бы, по суетности своей, легкомысленные обитатели Томска не вдались в выборные передряги и не забыли про Кикимору: что, мол, за невидаль новая — Кикимора, когда старых много. Оказалось, что Кикиморе отдано было должное внимание. В доме упомянутого обывателя с некоторого времени стали раздаваться странные стуки. Если слушать с улицы, кажется, стучат изнутри дома; тому же, кто находится внутри здания, чудится, что звук идет с улицы. Нездешняя сила ведет себя очень капризно: то примется стучать, а потом вдруг замолчит. Известно, например, что пред покражей в магазине Кальмеера Кикимора хранила глубокое молчание. Согласитесь сами, что какие уж тут выборы, когда такое знамение появилось в городе. Толпы народа стоят около дома и ждут — не застучит ли Кикимора; люди, которым нужно знать, «по какому случаю шум» и которые «недопущают, коли ежели шум», поторопились выставить нечто вроде почетного караула к Кикиморе, затем принялись выкапывать ее из-под земли — ничто не берет! Взяли да снова и засыпали. Говорят, что владелец дома, которому уже надоело это внимание, выходил объявлять народу, что Кикиморы здесь нет, и она, по распоряжению начальства, переведена в Черемошники. Толпа благоразумно упрекнула хозяина в легкомыслии и вольнодумстве, но не разошлась.

Делать нечего — пришлось собирать сведения о Кикиморе. Мне, прежде всего, хотелось определить, к какому ведомству она принадлежит? Иду на место: около дома любознательная толпа, почетный караул, все в порядке, расспросить есть кого. Тут и чуйки, и шляпки, и енотовые шубы — интерес общий!

— Скажите, пожалуйста, как она стучит? — спрашиваю соседа.

— А разно: то стукнет-стукнет, часто-часто-часто, аж как молотком по дереву, то вдруг стихнет. Ударит потом раз, другой раз, но так, что стены ходуном ходить начнут! — объяснил мне, очевидно, глубоко изучивший этот сложный вопрос какой-то рабочий из поляков.

— Просто мазурики глаза отводят! — равнодушно заметил привыкший ко всему мещанин-сибиряк и отошел прочь.

По ассоциации идей это замечание навело меня на некоторые мысли.

— Не похоже ли это на стук «мертвыми дланями в пустые перси»⁶? — продолжал я допрашивать.

— Нисколько! — решительно заявила енотовая шуба. — К тем звукам мы уже привыкли за три года. Теперь они аккуратно три раза в неделю появляются. Колотиловская Кикимора просто стучит, а там то собачий лай слышится, то кошка замяукает. Некоторые слышали там шипение змеи, но, по-моему, это просто шипение чугунки. Должно быть, те Кикиморы не всегда соблюдают препорцию, когда варят уксус четырех разбойников⁷: переложат чего-нибудь, вот грязная пена и начнет хлестать со свистом через край на плиту. А чугунка-то худая, надтреснутая.

— Разве они варят это снадобье?

— Помилуйте! Ведь они этим и живы!

— Нет, звуки нисколько не похожи, — заявил молодой человек, возвращая нас к вопросу. — Там рев осла слышится иногда!

— Ну, ведь это только тогда, когда не могут его унять другие. Это редко бывает! — поправил прежний собеседник.

— А вот пойдемте в думу, там тоже без Кикиморы не обойдется, может, что и выяснится! — предложили мои новые знакомцы, и я согласился.

В думе, действительно, пришлось наткнуться на Кикимору, по первому абцугу, и на очень скверную Кикимору. Коснись дело меня, я бы охотно приставил к ней караул, только не почетный! Является в думу беззаботный гласный, восстановитель правды, молодецки покручивает усы, не чая никакой беды и ненасти. Вдруг летит заявление, что оный гласный судится по трем уголовным делам. Веселая сцена перешла в трагическую. Поняли, кто только может понимать, что тут не до шуток. Невольно начинает щемить внутри, когда из человека устраивают позорище. Положим, есть у нас веселые писатели, которые способны устраивать людские пляски над могилами безвременно умерших, писать забавные фельетоны в стихах и прозе на такие темы, но ведь эти люди достигли уже олимпийского спокойствия. Для обыкновенного смертного сцена вышла тяжелая! Через несколько часов нашему весельчаку удалось кое-куда съездить, забрать справку от прокурора, из которой оказывалось, что веселый гласный под судом и следствием не состоит. Гласный торжественно был принят в число заправил города, но я не желал бы купить такое торжество ценой тех мучительных часов, которые он провел в рысканье по городу за справками. Скачи в одно место — рискуешь не застать дома кого нужно, мчись по следам нужного человека по городу, а время идет, заседание может кончиться и все разойдутся. Справляйся тогда со стоустой молвой, лезь со своими доказательствами куда хочешь!⁸

— Что это такое? Наваждение или шантаж? Если шантаж, то до невероятности дерзкий и даже нелепый, рискованный! Ведь за это грозит ответственность как за ложный донос. За верность справки отвечает прокурор, я не хочу входить в разбор этого дела. Вопрос весь в том, что нельзя прибегать к таким средствам в борьбе. По-моему, здесь опять замешалась кикимора. Где сидит эта кикимора? В окружном суде или в камере прокурора?

Не разберем, чего она хотела: подставить ли ножку веселому гласному или сделать из него героя дня, такого героя, который затмит собою даже стучащую кикимору.

После этой сцены гласные все время пели:

«Кто ж имеет больше прав,
Как Евграф, Евграф, Евграф?"

И тем дело окончилось.

По поводу думских выборов мне пришла в голову легенда о томичах, рассказанная С. Максимовым:

Приехал какой-то воевода в Томск — это давно было, лет сто тому назад — собрал томичей и спрашивает их:

— Кто у вас старше?

— Да старше всех будет Вавило — ему уж давно за сто перевалило!

— Не об том вас спрашиваю, кто годами старше. Кого вы слушаетесь?

— А слушаем мы такого-то (имя рек). Он у нас на гуслях играет.

— Опять не поняли, что нужно! Ну, кто у вас выше всех?

— Выше всех у нас здесь Олена будет. Почитай выше сажени ростом! — с восторгом говорят томичи, полагая, что на этот раз они как раз утрафили начальству.

— Эх вы, оленичи! Никакого толку от вас не добьешься! — решил начальник, рассердился, плюнул и уехал, а томичей и до сих пор зовут оленичами⁹.

Прошло сто лет с лишком после этого многознаменательного события, явился в город новый гость — городское самоуправление говорит оленичам: выбирайте гласных в думу, выбирайте голову.

Выбрать голову на холодное — это было знакомое дело оленичам. Всякий мог решить, какая по вкусу ему — телячья, баранья, свиная, фаршированная и т. д., но тут требовалось выбрать не съедобную голову. Недоумевают оленичи. Одни говорят — выберем того, у кого пообедать можно, другие — у кого киса толще. Нет, говорят третьи, выберем того, у кого сурьезности больше. Выберем соленаго, говорят четвертые, а то несолоно хлебать придется. Пятые советуют загребистую лапу. Этак вот такаем да калякаем каждые выборы, пока не явится «наваждение» и не решит, кому володеть и княжить нами.

С гласными проще: кто может возопить гласом великим — тот и гласный. Попадают и другие, но невзначай.

И слывем мы до сих пор оленичами, а русское слово зря не молвится.

Хотел было я из Томска сделать зигзаг прямо на озеро Зайсанское, да убоялся морозов. Там, говорят, хотя и потеплее здешнего, да насчет дров трудно. Охапку хворосту принести — надобно ехать за 500 верст разрешение просить. Подождем до тепла. Тогда мы с вами, читатель, и в Барабинскую степь заглянем, там тоже есть кое-что любопытное.

Вариации на тему «Чем тебя я огорчила?»

Из Томска, оказывается, не так-то легко вырваться!
Я, положим, должен был этого ожидать в стране чудес и новостей, но ожидал ли этого читатель — не знаю. Во всяком случае, извиняюсь перед ним, так как в Томске меня задерживают некоторые неотложные объяснения.

Г. Волынский пишет опровержение, переполненное любезностями по адресу «Сибирского вестника», а вместе с тем просит поместить его в «Сибирской газете» ввиду того, что там был помещен фельетон Ивана Прохожего. Это опровержение служит мне и оправданием. Откуда я, Иван Прохожий, мог знать, чего не знает сам прокурор? Чтобы признать справедливость заявления г. Волынского, я должен был знать, что дело о г. Картамышеве не прикончено, а исчезло из полиции, а я этого до сих пор не знаю и не буду знать, пока этого не докажет г. Волынский. Я, прохожий, знаю только то, что известно всей публике, в полицейских архивах не роюсь, да и доступа не добиваюсь к ним и в заявлении г. Волынского для меня очень много непонятного.

Я знаю, например, что г. Картамышев очень любит рекламировать о своей необыкновенной честности, незапятнанности и благородстве — о том доверии и уважении, каким пользуется его газета среди честных людей (таких же, как он, вероятно, так как у него очень высокое понятие о своей честности)… Что ж, газета своя на то и создана, чтобы утешать хозяев!¹

Но г. Картамышев не утешился — он негодует; негодует не только на г. Волынского, но и на г. Дмитриева, а на очень, очень многих.

Вот этого-то негодования я и не понимаю хорошенько. У него написано в № 10:

«Враги бывают разные».

Далее говорится, что бывают враги благородные, но что у редактора «Сибирского Вестника» больше все неблагородные враги; о последних на столбцах картамышевской простыни целая диатриба², впору самому Златоусту.

«Для врагов последнего сорта всякие средства позволительны, и они не останавливаются ни перед заведомым извращением фактов, ни перед сознательной ложью, ни перед злостною клеветой, лишь бы все эти достойные средства вели к ближайшей цели — повредить доброму имени неприятного этим господам человека».

Как я рад, что не имею в числе своих врагов г. Картамышева! Послушаем, однако. Дальше г. К-в еще строже расправляется с «врагами». Если им не далось одно покушение против «нашего доброго имени» (здесь уже речь идет во множественном числе! Что тут подразумевается? Вся ли редакция «Сиб. вест.» или это значит «мы, Картамышев первый?»), с целью поколебать доверие к «нашей» публичной деятельности, враги не смущаются:

«Не удалось одно, они хватаются за другое, лгут, клевещут, пользуясь неустойчивостью той среды, в которой мы живем и работаем, нисколько не смущаются, получая позорный отпор своим недостойным проискам. Им терять нечего: совесть утрачена давно, чувства благородства и порядочности не было никогда, сознания ответственности перед общественным мнением, за отсутствием последнего, выработаться не могло».

Здесь, кроме привычки г. Картамышева заявлять о своем благородстве, слышится гневное озлобление. Чем же озлоблен этот благороднейший человек? Поступком г. Волынского? Не думаю. Оказывается, во время выборов гласных второго разряда сам г. Картамышевъ проделал с г. Волынским такую же точно штуку — заявив, что о нем производится какое-то казусное дело, а дела никакого не производилось. Стало быть в г. Волынском он нашел только собрата по оружию, понятливого ученика, вот и все. Да разве с одним г. Волынским проделывал фортели г. Картамышев во время выборов? В самый момент выборов он вдруг заподозрил законность доверенности П. И. Макушина, А. В. Адрианова, разумеется, с тою же целью, какую имел и г. Волынский, делая свое заявление; а еще решается читать наставления г. Дмитриеву, что так поступать не следует!³

Повторяю, сердиться не за что. Разве только жалко г. Картамышеву, что нашелся г. Волынский, который унаследовал его способ действий; так и тут жалеть нечего: г. Картамышев не мог помешать гг. Макушину и Адрианову баллотироваться в гласные, да и его до сих пор г. Волынский не смог выжить из думы…⁴

Однако пора и в путешествие, читатель!.. Хоть подчас и мало в них радости. Например, 23 года тому назад одному фельдшеру на Ленских приисках предложили сделать прогулку в 4 000 верст на запад под предлогом привлечения его к воинской повинности. Фельдшер приехал, истратил 900 с лишком рублей, и, конечно, оказалось, как следовало ожидать, что отбыванию воинской повинности он не подлежит. Фельдшер дерзко начал дело с начальством, не понимая его истинных намерений, и теперь вот уже скоро 25 лет тянется знаменитое дело! Пятый департамент сената усматривает здесь уголовное дело, одна сибирская инстанция — гражданское, а наиболее близко стоящая к делу, стало быть, наиболее компетентная, не усматривает никакого, и я с ней совершенно согласен. На Лене природа очень однообразна, климат суровый, леса да снега, вот добрые люди и решили, что г. фельдшеру полезно посмотреть западные степи, а так как без дела совершенно неудобно тянуть человека в такую даль — не все такие туристы по призванию, как Иван Прохожий, — ему и изобрели предлог, рекрутчину. Прокатился человек, освежился, запасся новыми впечатлениями, приезжает — ему и сюрприз готов: он не попадет в рекруты! С каким легким сердцем должен был он ехать обратно… Тут любезность одна со стороны начальства, а не уголовное дело. Фельдшер недоволен тем, что его в один год заставили сделать 8 000 верст, а дело его лежит 23 года; но ведь таков порядок вещей в Сибири, что людей мыкают из стороны в сторону, а дела лежат. Людей разыскивают, а дела пропадают. Г. Волынский утверждает, например, что от них иногда одни конверты остаются. Могу сказать, что не одни конверты; иногда остаются и очень интересные сведения. Вот, например, сведения из одного такого дела:

Нанимается фельдшер в больницу на Витим к золотопромышленникам и пароходчикам, обязуется лечить больных по правилам медицины; дело закреплено контрактом по всей строгости законов; не упомянуто только одного: по правилам какой медицины должен лечить фельдшер пациентов, и выходит пререкание.

Фельдшер велит прогнать пьяную сиделку, а пароходный механик, который всему делу голова, велит выдать ей два ведра спирту.

Фельдшер велит дать больному молока — тот же механик велит пустить пациенту кровь.

Фельдшер протестует — его выгоняют.

Фельдшер затевает дело о нарушении контракта — оно валяется вот уже шесть лет и еще будет валяться, пока ленская Фемида решит, по какой медицине следует лечить рабочих? Какая из них наиболее правильная — та ли, которая смотрит на рабочего как на человека, или другая, англичанина-механика, по которой рабочий есть некоторая часть паровой машины, отличающаяся весьма немного от парового котла? Из последнего выпускают пар, а из рабочего — кровь. Паровую машину смазывают салом, рабочего — спиртом. Паровую машину кормят дровами, рабочего — вялеными мясом, похожим на щепки. Неисправна паровая машина — ее надо пошоркать подпилком, молотком кое-где поколотить; не исправен рабочий, — его надо пошоркать розгами, поколотить по шее. Аналогия близкая, и не мудрено, что весы Фемиды не знают, на чью сторону склониться: на сторону фельдшера или хозяев механика?

Много, впрочем, вопросов предстоит решить Фемиде. Например, один сторонник «несвободной любви» является в дом к беременной женщине — в отсутствие мужа, конечно, — и насилует ее; на грех является муж, и герой ретируется, оставив поличное в виде сапога со шпорой и портянок. Муж — тоже, вероятно, любитель лежачих дел — вчиняет иск, называет поступок носителя шпор преступлением, а Фемида видит тут только… одну резвость! Второй вопрос тоже не решеный: подчиненный крадет у барина дело и доставляет его обвиняемому для прочтения. Обвиняемый прочитывает и возвращает с благодарностью. По логике барина, подчиненный его оказал только дружескую услугу обвиняемому, а последний совершил преступление, Фемида же — посредница, стоит в нерешительности, разинув рот, и не знает, кто прав, кто виноват…

Ну и пусть ее решает, она долго еще провозится со своими сомнениями: ведь у нее глаза завязаны — скоро ли ощупью-то разберет, в чем дело? Посмотрим лучше, как веселятся, как встречают Новый год в некоторых местах. Надобно же и веселенькое что-нибудь.

Сцена — богоспасаемый, но не мирный город, на берегу одной широкой реки и при устье другой. Время — канун Нового года. Встреча праздника по подписке, собрано 150 рублей.

Закуплено съедобного и спиртуозного, начиная с отечественной и кончая русским шампанским г. Ланина; первого, впрочем, больше. Встречают Новый год, понятно, «сливки» округа, начиная с обвиняльщика и кончая экс-лорд-мэром с его чадами и домочадцами. Есть и музыка: скрипка, контрабас и гармония; барышни напомажены, барыни тоже. Настает заветный час; пробило 12-ть!.. Выпили после водки — Ланина, музыка заиграла: «Боже царя храни», потом ритурнель⁵ кадрили, потом первую фигуру. Все шло как-то казенно-бесцветно, но неожиданный казус скрасил вечер: одного из гостей «гармония» попросила немножко отсторониться от дверей, чтобы можно было дирижировать скрипкой и контрабасом. Вдруг «раззудись плечо, размахнись рука», и «гармония» получает поздравления с Новым годом в ухо от экс-лорд-мэра. При такой блистательной фигуре обычная вторая фигура кадрили осталась не конченною, барыни и барышни оправляли платья, а обвиняльщик просил «гармонию» продолжать играть, обещая свою защиту и заявив громогласно: «Господа! С Новым годом — новое дело!»

Затем праздник продолжали обычным порядком, и веселье снова вступило в свои права.

Более веселого у меня ничего нет на сегодня, читатель.

Как-то на днях попалась мне брошюрка г. Лучшева «Исторические сведения о заселении и географический обзор Томской губернии». В этой книжке встретил я с первой же страницы целый ряд странностей. Говорится, например, там, что весь юг и восток Томской губернии занят горами Алтайской горной массы, хотя в восточной части Томского и Нарымского округов никаких не только из Алтайской горной массы, но и обыкновенных гор нет. Открыл автор какие-то неведомые реки Мандырь, Джобан и Таштык и, недовольный этими открытиями, изобретает целые физические явления в природе: река Обь, например, является в этой книжке каким-то разумным существом — ниже села Камень она течет в возвышенных берегах, «предоставляя себе только в немногих местах заливаться на луга»; далее узнал я, что фарватер реки портят «наносные притоки больших горных рек»; на странице 14-й тоже попалось мне хорошее местечко — здесь я узнал, что климат губернии весьма разнообразен, но вообще «удовлетворительно здоровый, если не считать резких переходов от тепла к холоду» и если исключить одну местность, где от множества болот и озер при недостатке хорошей (здоровой) воды «появляется неисчислимое множество комаров, микроскопических мошек, слепней и пр. овода». Положим, я в первый раз узнал отсюда, что множество микроскопических мошек и слепней (тоже микроскопических?) заводится от недостатка хорошей (здоровой) воды, положим, и удовлетворительно-здоровым климат такой назвать трудно, где свирепствует сибирская язва, как поучает тот же исследователь, но все это я забыл, все это стушевалось перед грандиозным явлением, которое описывает автор в следующих строках: «В Нарымском крае и северных частях Мариинского и Каинского округов сырой и холодный (климат, должно быть?) хотя не так суров, как в тех же широтах Тобольской и Енисейской губерний, оттого что они заслоняют Томскую от прибрежий Ледовитого океана». О счастливая Томская губерния! Две соседки твои поднялись, как заслонки, и встали между тобой и Ледовитым океаном, чтоб на тебя не пахнуло его холодное дыхание. Какое грандиозное зрелище! Но когда, однако же, произошло это удивительное явление природы? Прежде его не было. Уж не в связи ли с ним происхождение «наносных притоков больших горных рек»? Как это люди ездят из Томской губернии в Енисейскую? Как взбираются они на отвесные стены в несколько тысяч верст и живут там? Вспомнил я, однако, что почта из Енисейска в Томск доходит, значит, как-нибудь да люди ездят.

Просто грубейшая ошибка, решил я, незнание русского языка, неуменье выражаться и самое дикое смешение понятий. Я готов был написать очень жесткую рецензию на книгу г. Лучшева, но как раз ко мне зашел в эту минуту один старичок Сибиряк, человек бывалый и любознательный, большой поклонник г. Лучшева, и у меня появилась злая мысль посмеяться над ним и над его любимым писателем¹.

— Как это проехать отсюда в те губернии, которые заслоняют Томскую? — не без ехидства спросил я.

— Ничего, проедете; и назад, если захочется, тоже можно, и на казенный счет даже, — ответил вопрошаемый.

— Как так? — удивился я.

— Да очень просто. Стоит только обокрасть банк, заложить чужое фортепьяно, злоупотребить общественным доверием, вас и пошлют сюда, будете потом здесь и сибирский патриотизм сокрушать, и правильные чувства распространять, если охота придет.

Я хотел выразить недоумение, но собеседник был из словоохотливых и склонен более к монологу, чем к диалогу, и продолжал далее развивать свою мысль:

— Действительно, вы справедливо сказали, что какая-то заслонка тут есть. Но очень удивительная! Для некоторых вещей провоз беспрепятственный, а другие все едут, да никак доехать не могут. В прошлом году добрался-таки до нас гласный суд, да чуть не половину багажа своего дорогой растряс. Самые необходимые вещи пришлось через Ташкент выписывать. Впрочем, мы и этому рады, а вот земство так застряло где-то на дороге и никак не может перевалить через Урал². Говорили, что университет приедет к нам в нынешнем году. Давненько уж собирается, сами знаете, и вещи, и все на месте, и ждут барина, а тут вот опять известие — до следующего года³. Передняя ось, говорят, сломалась у экипажа, велено подождать. Да, невысоки Уральские горы, и железная дорога идет через них, а все как-то у таких пассажиров остановки на них случаются.

Тут я догадался, что выразился неясно, и прервал поток сибирских жалоб собеседника, показал ему книжку г. Лучшева и попросил объяснений. Бывалый человек задумался, но только на минуту.

— Я, признаться, и не догадывался, что нас заслоняют от Ледовитого моря две губернии. Уж не от этого ли землетрясения? Все-таки, как-никак, а такую махину ветром должно пошатывать. Прежде не было этого. Должно быть, недавно волостные писаря донесли, что вдруг две губернии на дыбки встали. Я думаю, что и Енисейский канал из-за этого признали бесполезным, потому, разумеется, вода на гору не полезет, — продолжал резонировать и догадываться мой сибиряк⁴. Я немало дивился тому, что он нисколько, по-видимому, не был огорошен удивительным объяснением мягкости климата Томской губернии, даваемым г. Лучшевым.

— Неужели вы верите в возможность подобного явления? Ведь никто не видал, чтобы две губернии «на дыбки становились», как выражаетесь вы? — прервал я собеседника.

— Отчего же нет? Ведь мы видим, что солнце вокруг земли ходит, а ученые говорят наоборот — и мы должны верить. Говорят, Земля кругла, а мы не замечаем этого, потому что учувствовать такого ее шарообразия не можем. Может, и тут то же самое. Ведь вот, например, — заговорил, оживляясь, многоиспытанный Сибиряк, — видим мы все, как человек по наклонной плоскости опускается, залез в самую яму, вглубь, в тину, образ человеческий утратил, и глаза-то у него как у целовальника бегать стали, а ему кажется, что он на самую что ни на есть маковицу поднялся. И с публикой говорит так же — «забрались мы на самые высокие Арараты, а теперь будем раздавать вам аттестаты». И, что чуднее всего, мы и сами-то верим тому, что человек на Араратах стоит! Оптический обман-с!

— Скажите, уж не от обилия ли оптических обманов в Сибири и поговорка сложилась: дай Бог здоровья глазынькам — отмигаемся? Миганье помогает, должно быть, при оптических обманах?

— Это хорошая поговорка, ее нужно девизом нашего города избрать! У вас, вон, за Уралом мигают, да промигают, а у нас другой отмигивается, отмигивается, да миллиончик в карман и намигает!

— Все это хорошо, а однако ж вернемся к нашим баранам⁵, как говорят французы. Как же насчет книжки г. Лучшева? Я право нигде ничего подобного не читал о Сибири. Я в недоумении…

— Что тут недоумевать! Другие не знают, какое значение имеют в Сибири обманы чувств, а г. Лучшев знает. Вот вам пример: в степных местах, где особенно часто миражи бывают, офицеру-мальчишке поручили за 94 рубля четыре кресла да диванчик обить для военного собрания, а ему, вследствие миражей, показалось, что его трехбунчужным пашей назначили в город; в собрании с барыней обморок сделался — он ее велит вместе с доктором в шею гнать; танцующие заняли место, которое г. мальчишка хотел оставить для себя, — кажется, диванчик, который ему даром солдаты обивали, — он летит к кавалеру, марш, говорит, налево кругом, а то скандал сделаю, а даму твою в окошко вышвырну. Чуть что, сейчас орать начнет: «Я поручик, а вы кто?!» Ясное дело, что обман чувств.

— Пример неудачен. Ведь, знаете, иногда обман чувств бывает, если человек заложит лишнее. Иногда гг. военные это любят. Не все, конечно.

— На этот счет и статские не уступят; но все-таки без миражей никак не объяснишь дело. Проходят, например, солдатики через один город. Сюда они часто с женами из России являются. Тот же мальчишка и давай в своем городишке баб солдаток, которые посмазливее, задерживать. Даже скандал вышел, уж не клубный, а до суда дело доходило. Виновный отозвался, что это он для поддержания чистоты нравов в военном звании отбирал солдаток. Как же тут не мираж? Все не только видимые предметы, но и отвлеченные понятия вверх ногами.


— Может, обвиняемый фигурально выразился, смысл ответа был иной?

— Ну, у нас не разберешь, где фигура риторическая, где — прямой смысл. У нас за фигуры-то не хвалят. Вот тоже в одном городе из-за такой фигуры чуть беды не вышло. Любители поднесли стишки актерке в бенефис. Кому-то это пиитство не понравилось, недовольный и скажи: «Ну уж стихи? Только малолеткам и писать». Что вы думаете из-за этой фигуры-то вышло? Чуть целого Вифлеемского избиения младенцев⁶ не случилось. Насилу убедили компрачикосов⁷, что, мол, тут одна фигура…

Я не выдержал…

— Неужели после этого и «незапятнанный дворянин», «восстановление правды», «честное служение» и, наконец, вампиры не риторические фигуры?! — нетерпеливо воскликнул я.

— А кто их знает! Идете вы, например, по улице, встречается особь женского сословия: воротнички глотку, как хомут, стянули, нутро все в себя вобрала, уши торчат врозь, зенки в землю опущены, на носки башмаков смотрят, шагает мелкой тропотой, старается как можно ближе одну ногу к другой ставить, лицо желтое, а нос красный. Ну, словом, особа соблюдает себя строго от всяких прикосновений. Кто это? Вы, наверное, подумаете, это какие-нибудь немые диктанты идут, а это сикофант⁸ с лепортом⁹ спешит на съезжую. Поручитесь теперь, что это не с Лысой горы¹⁰? Чем вы убедите меня, что это не оборотень какой-нибудь?

— Какие немые диктанты? Г. Злобина? Ведь это очень полезное пособие…¹¹

— Ах, да какой же вы недогадливый! Ходячие онемелые и отроду глухонемые диктанты существовали еще тогда, когда г. Злобина и на свете не было.

— Видели вы выставку картин г. Мако? — спросил меня неожиданно Сибиряк. Я ответил утвердительно. — Вспомните там одну картину — «Жертвоприношение»¹². Отвратительное зрелище! Десятка два здоровенных калмыков стараются разорвать на части лошадь. Есть и другой способ жертвоприношения: взрежут живому барану бок — засунут руку в нутро и сжимают сердце, пока бедное животное не издохнет. Представьте только себе состояние этого несчастного животного: кровообращение задержано, посторонняя сила какая-то медленно, медленно сжимает, давит сердце. И что всего ужаснее — эти тиранства делаются в честь Верховного существа, которое и наши дикари-язычники считают добрым и справедливым. В Мексике древней был обычай почище этого: в годину общественных бедствий брали девушек, отдавали их в храм какой-то на осмотр жрицам и жрецам; те выбирали несколько жертв, в назначенный день их выводили поочередно и затем кузнечными клещами вырывали сердце. Все для умилостивления солнца! А еще ученые сомневаются в родстве наших инородцев с краснокожими! Разумеется, инородцы наши теперь много помешались с русскими, обычаи изменились против Мексики и способы вырывания сердце не те, человек даже жив может остаться…

— Позвольте, позвольте! — крикнул я. — Какая тут Мексика, причем родство инородцев с краснокожими? Мы, кажется, говорим о русском населении в Сибири. Защищая любимого автора, вы уклонились уж слишком далеко.

— Русский ли, инородец ли — всякий под влиянием оптических обманов и страхов дичает, становится кровожаден, в нем начинают говорить одни низкие, животные инстинкты, — невозмутимо резонировал собеседник.

Я мог бы рассказать вам примеры, как люди устраивали целые бунты из-за выеденного яйца и хладнокровно смотрели, как губили целую жизнь человека. Бог знает за что. Но не стану. Расскажу лучше, как в недавнее время чуть не целые округа проявили такое одичанье от страха и горя и разных миражей, что за человека страшно станет.

Вы знаете, какое несчастье — скотский падеж в деревнях? Вот в одном округе по случаю скотского падежа и заходили миражи в головах у крестьян. Напущено все это, давай искать коровью смерть. Ни дать ни взять, как у моего знакомого компрачикоса: вообразил, что в труппе у него появился образ мыслей; непременно, говорит, они анатомию Гиртля¹³ читают! И сколько бед наделал. У него что ни книжка — все Гиртль. Ну да Бог с ними, с компрачикосами! Приходит только нищенка в одну деревню, где весь скот вывалился. Переночевала у какой-то бабы и дает три копейки за ночлег. Баба обиделась, заспорили. Нищенка и давай ругать хозяйку: жадные, говорит, вы все, мало что скот у Вас вывалился — и люди еще подохнут!

Баба выбежала на улицу и давай орать: «Батюшки, коровья смерть, батюшки, чуму поймала»!

Сбежался народ, нищую утащили на сборню и принялись пытать. Да, сударь мой, пытать! Сперва били ее не на живот. Баба только ругается — стали булавками колоть — не сознается. Горячими кирпичами стали поджаривать — опять только ругается. Вывели на двор, стали на морозе водой обливать, да тут какой-то проезжий мужик из соседней деревни увидал это мексиканское жертвоприношение, узнал пытаемую и уверил, что это сумасшедшая. Бабу отпустили, а коровью смерть ищут и по сей день. Одного поселенца поймали: он, видите ли, утром за подаянием пошел, ноги у него обморожены были, так он их тряпками обертывал. Видят мужики следы какие-то странные. Погнались за поселенцем, схватили и давай допрашивать с пристрастием. Замучили бы до смерти, да одному пришло в голову: «Посмотрим, ребят, какие у него копыта на ногах». Посмотрели. Оказалось, просто у человека ноги обморожены, и он не может носить ни пимов, ни сапогов. Ну, отпустили!

— Что за ужасы! — невольно воскликнул я.

— Ужасы? Мужики дураки, невежды, по-вашему? — гневно воскликнул собеседник. — А не хотите ли, я вам чуму почище этой найду, на самом деле, да не только с коровьими ногами — с ослиными копытами. Не знают мужики, где таких баб искать, вот в чем штука. Копыт, положим, я не видал, но следы ударов уже констатированы многими врачами в Томске, и пребольно дерутся. Даже определить можно, какое нанесено раздвоенным, какое цельным копытом. Хотите пари? По именам берусь назвать.¹⁴

— Нет уж, избавьте. Что мне в именах? И так верю.

— Ага, сдаетесь! А будете критику на господина Лучшева наводить!

— Каюсь, не буду. Теперь, если он скажет, что две губернии задом и передом брыкаться начали, я и то буду молчать.

— И молчите! А то я вам расскажу еще, как сладкоречивый юноша с чувствительным сердцем и стремлениями к истине, добру и красоте от избытка этих чувств в шантаж пустился, расскажу…

— Будет, будет! Сдаюсь.

— То-то же. Будьте впредь осмотрительнее. Помните, все на свете относительно, и ни один философ не решится указать границу, где кончается мираж и начинается действительность. Не беритесь и вы; да и что такое действительность вообще и сибирская в частности?

I
Перед смотром старые служаки всегда давали наставление своим подчиненным вроде следующих: иметь бодрый вид, держать ухо остро, встречать и провожать начальника глазами. «Ешь начальника глазами!» — говорили лихие полковые командиры на том живописном языке, который ныне, к сожалению, начинает выходить из употребления. Не слыхать уж той раскатистой команды, нет того грозного оклика, который так веселил сердце начальства. Всякий думал: если ротный так грозен с своими солдатами, то что будет, если ему попадется неприятель? Не только победит, но и живым съест врага — и черкеса с буркой и папахой, и бухарца с халатом, и немца с каской! Предъявляют ли те же требования к своим солдатам новые командиры, просто командующие «руки по швам!» а не «рр-ру-ки по-о- ш-вам!!!», не знаю, ибо давно в отставке, но мне от этого не легче. Из одной службы я попал в другую, в фельетонисты, где тоже приходится не легче, чем на инспекторском смотру (известно, что инспекторский смотр был страшнее турецкой перестрелки), — и здесь требуют иметь бодрый вид, «держи ухо остро и смотри весело в глаза начальству, встречай и провожай глазами», и так далее, и здесь поминутно слышится команда «сми-р-р-рно! Руки, но швам!». Разница только вот в чем: сколько я ни служу — ни разу не слыхал команды: пустить своего Пегаса в марш-шарш. В атаку нам решительно ходить запрещено. Даже ускоренной рысью идти не случалось, а все больше заставляют спешиваться и маршировать тихим учебным шагом в три приема. В войсках принято в военное время, когда эскадрон идет в атаку, равнение по передним, у нас в прессе главное правило — не лезь вперед! Да что тут говорить! Жаловались в старину: «Тяжела ты служба гусарская!» Нет, вот в прессе попробовали бы служить! Трудно, очень трудно!

Вот, например, уезжает для пользы службы из Минусинска надворный советник Знаменский. Я, разумеется, провожаю начальника глазами и жду не дождусь, когда он у меня скроется из виду. (Долго провожать глазами, держать глаза направо-налево очень трудно, спросите хоть у любого фельдфебеля!) Держу не только ухо остро, но и шапку заломив набекрень. Отлично! Но ведь в Канске, где ожидают пользы от приезда Знаменского, как в Минусинске ждали пользы от отъезда его — я должен встречать нового исправника. Там все готово к встрече: улицы ископаны канавами, царит тишина, собака нигде не тявкнет, чиновники уложили чемоданы и запродали мебель… словом, все начеку, а мне-то как быть? Стану я встречать его глазами, ухо держать остро (это нужно непременно), но вместо бодрого вида я буду держать себя опасливо, шапку набекрень не надену, а сниму ее за три версты, и — вообразите — за все за это попаду, пожалуй, под замечание. Разве можно с таким унылым видом встречать начальника? У вас, милостивый государь, должно быть сердце полно надеждой, что при новом начальнике край расцветет, говорят мне. Согласен, но если нет у меня этой надежды, так откуда мне ее взять? Что же мне делать, если я знаю, что никакого цветения не будет, что г. Знаменский по натуре и привычкам — прекрасный начальник арестантских рот, смотритель карательной тюрьмы, исполнительный чиновник, но и только — всего этого очень мало для того, чтобы быть хорошим исправником… Что, кажется, особенного я сказал о г. Знаменском? Что он далеко не выдающийся человек, что нельзя возлагать на него особенных надежд, что у него неуживчивый характер, что он лучше мог бы служить смотрителем арестантских рот, чем исправником. Я ведь не порицаю его, я только не разделяю «надежд», я говорю только, что таких исправников в Сибири сколько угодно! Я не оскорбляю его, а говорю только, что другие ничуть не хуже его, а есть много и лучше его, а боюсь все-таки, что на меня и он обидится, и еще кто-нибудь обидится. Словом, сижу да раздумываю, а не вычеркнуть ли написанные строчки? Нет, оставлю! Пусть сердятся кому угодно. И в писании сказано — ина слава звездам, ина слава солнцу — а Знаменский не солнце и не звезда, а так себе. Славословить его не хочу, а констатирую — едет в Канск исправник — человек так себе, пороху он не выдумает, но поссориться с ним легко, с подчиненными резок, а сам обидчив, придирчив донельзя и любит вмешиваться в мелочи.


II
Неужели по поводу всякого казуса придется делать столько оговорок? Эдак читатель из терпения выйдет, пожалуй, но однако же «пока мы не сведем воедино всех недоумений и оговорок», говорят, нельзя и за дело приняться. И так новое недоумение и оговорка. Меня уверяют, например, что винных стачечников горькая нужда и беспримерное развитие корчемства заставили поднять цену на спирт. У меня новое недоумение, что это за объяснение за такое. Вследствие повышения пошлин на заграничный товар развилась контрабанда. Мы с вами, читатель, торгуем этим заграничным товаром, у нас его перестали покупать, потому — дорог он стал, контрабандный дешевле много. Умно ли мы поступим, если возьмем да для поправки своей торговли еще сверх пошлины накинем процентов 40 на товар от себя? Что, мы убьем или поощрим этим контрабанду, усилим или убавим сбыт нашего товара? Я думаю, что если мы накинем что-нибудь на товар, так именно в той надежде, что контрабанда серьезной конкуренции нам сделать не может. Накинем потому, что высокая пошлина отбила от торговли мелкоту, при деле нас осталось немного, кроме нас, товару взять не у кого, а товар всякому нужный; берет начальство пошлины — отчего и нам не нажить, благо рука подошла? Недоумеваю я пред вышеприведенным объяснением происхождения стачки. Недоумеваю и скорблю — так как я хотя и из военных, но друг отечественной промышленности. Не лучше ли бы и стать на точку зрения, выраженную словами «никто же плоть свою возненавидит, но питает, греет ю», или прибегнуть к пословицам вроде: «что у волка в зубах, то Егорий дал»; «купец, что стрелец: оплошного ждет»¹ и т. д.² Я был военным, дисциплину знаю и команду помню, но никак не могу согласиться с тем употреблением команды «смирно!», какое делают из нее сибирские не только не военные, но даже и военные люди! Был я на прощеный день на гулянье в одном городе. Выбрала публика площадку за городом посуше, где меньше грязи, и благодушествует. Вдруг летит человек в вицмундире, с нагайкой, на площадь. Я думал, он скомандует сейчас же: «Вольно! О-о-о-правсь!» или что-нибудь такое. Вдруг вместо этого слышу: «Руки по швам. Смирно!» И пустился ругаться во всю ивановскую — я думал, что он, как бывший казачий офицер, прибавит — кроме господ офицеров, обер-офицерских чинов и их «семейств» — но, к удивлению моему, и этого не было сделано. Обыватель один, видимо, из льготных казаков, выступил вперед и заявил: «Помилуйте В. В-ство, прощеный день, как же не погулять молодежи!»

— Как вы смеете говорить со мной? (У нас и на инспекторских смотрах опрашивали претензию. У нас запрещено только во фронте разговаривать, а тут запрещают даже словесное прошение заявить.) Связать его, в кат-т-талажку!

Затем слышу: «Налево кругом, марш!»

Несколько всадников превосходно исполнили маневр, пригнулись к седлам, гикнули и сразу дружно хватили с места в карьер. По-моему, тут следовало крикнуть «хорошо, атаманы, молодцы!», а мундир выхватывает нагайку и с ругательствами несется за удаляющимся взводом, затем круто оборачивает коня, мчится на площадь и снова оглашает ее руганью.

Из толпы в ответ летят возгласы, мундир скачет в город и дает распоряжение выпустить летучий отряд против мирно гуляющих граждан.

Хотел вывезти я с этого гулянья какую-нибудь веселенькую заметку для фельетона, а вывез одно недоуменье и до сих пор не могу сообразить, в силу какого артикула действовал вицмундир и какие такие артикулы выкидывал он сам на площади?

Может, он хотел повторить поход воеводы Нарышкина, который шел завоевывать из Нерчинска Читу и по пути всех встречных бурят вербовал в комплектуемый им регимент³ красных гусар, но воевода Нарышкин за свои действия похвалы не получил, а был отставлен с распубликованием⁴, как говорит об этом историк «одного города», заимствуя сей факт из истории Сибири XVII в.⁵; но это было давно, и потому, я думаю, мне ничего не будет, если я все-таки, в конце концов, господина иррегулярного офицера в отставке похвалю. На службе от иррегулярных войск требуется знание устава, знание приличий и т. д., словом, все же регулярность. Вот наш иррегулярный кавалерист и сообразил, что если на военной службе он доказывал регулярность, то в гражданской он должен доказать, что в нем иррегулярности достаточно, и за усердие по службе я его хвалю.

Расскажу еще, что я видел в этом городе; однако, будет — еще обидится кто-нибудь… Скажу только о самом безобидном обычае, практикуемом там. Он имеет чисто этнографическое значение, и, уверяю вас, никакой связи с предыдущим рассказом не имеет. Там некоторые люди пьют водку, как в Ташкенте, аршинами, и есть такие здоровяки, что после полуторых не сваливаются с коня, только начинают неумеренно сквернословить.


III
Один факт могу занести, кажется, не возбуждающий недоумений. На ярмарке в с. Абаканском ходил-гулял купчик молодой.

Он гулял, гулял, ходил
Красных девушек манил!

Ныне в Сибири все так благоустроено, что только помани — красные девушки явятся! В Абаканске прогресс дошел до того, что явилась не только красная девушка, но притащила с собой на растерзание купчику девчонку-подростка, лет не то 12, не то 13. Купчик и девица-сваха возили подростка с собой куда-то за село в укромное место, отвезли обратно домой, и так дело могло бы благополучно кончиться; но девица-сваха сама похвалилась, что продала подростка за три рубля и поровняла с собой. Этим девица-сваха похвалилась в глаза матери девочки! Мать не сочла за честь такое уравнение и возбудила дело, и купчику грозит не совсем приятная перспектива за его похождения. Относительно этого факта мало недоумений. Он доказывает еще раз успехи прощелыжной цивилизации в Сибири даже в захолустьях и свидетельствует о высоком курсе нашего рубля в тех же местах. Врут все биржевые бюллетени! Дикая ложь, нелепый мираж все толки о падении курса. Плевать мне на то, что за желтенькую кредитку дают шесть гривен золотом! Целая человеческая жизнь, едва расцветающая, может быть не отнята, нет, а хуже того — поругана, оплевана, лишена честного имени за три таких желтеньких бумажки!

Нет у меня сомнения и насчет того, что хотя девица-сваха и получила трешницу за свои услуги, она не поровняла с собой тринадцатилетнего ребенка! Дитя виновато в том, что его оплели или подпоили, а может, просто уговорили сделать такой шаг, смысла последствий которого оно не понимает. Если, наконец, люди, обстоятельства толкнут в будущем этого подростка на путь проститутки, что еще неизвестно, то и тогда мудрено сказать, поравняется ли она с своей учительницей! Немного женщин на свете, способных на такие поступки.

Недоумеваю я только относительно одного: к какой породе созданий сопричислить господина купчика? Назвать его человеком —цензор вычеркнет фразу, потому это будет оскорбление общественной нравственности, да и трудно усмотреть что-либо человеческое в его поступке. Назвать его поросенком, свиньи предъявят иск о клевете и диффамации, и никакой суд не оправдает меня, потому что и между ними подобных казусов не встречается. Сумасшедший, невменяемый, больной? Может быть, но я не хочу злоупотреблять такими словами. Назвать его так — значит, не только объяснять его поступок, но и до некоторой степени очеловечивать это создание, на что я не имею никакого права. Назову его просто: господин купчик, имеющий судиться при закрытых дверях.

Пока я писал, разрешилось еще одно недоумение и разрешилось, на мой взгляд, очень печально. В городе говорили, что губернатор простудился и болен воспалением легких. Редко выносят эту болезнь старики, но пока человек жив — ничто еще не потеряно. Nil desperandum nisi mortuus est⁶, говаривал старик Фрерикс, когда его ассистенты докладывали профессору о их безнадежных больных.⁷ Авось поправится, думалось мне? Почему, спросит читатель, интересовал меня такой человек, которого я никогда лично не знал, дел с которым никаких не имел, даже никогда не видал лично?⁸ Симпатичен он мне тем и мне жаль его как человека, безусловно, честного, симпатичен мне этот покойный генерал тем уважением к законности, которой в нем не могли поколебать ни испытания, ни долгие годы службы в таком ведомстве, где чиновнику предоставлено широкое право личного усмотрения. Нельзя не помянуть его добрым словом и за то, что он был один из немногих, к сожалению, администраторов, смотревших серьезно на прессу. Для покойного печать не была неизбежным злом, неудобным, но трудно устранимым, докучливым явлением, которое можно только терпеть. Лакс смотрел на нее как на общественную силу, признавал и пользу, и право ее на существование. В прошлом году, когда Лакс, назначенный Томским губернатором, был еще в Петербурге, разразилась гроза над «Сибирской газетой». Будущий губернатор не знал ни газеты, ни лиц, работающих в ней, если он слышал о ней, то вряд ли что-нибудь в ее пользу; тем не менее он сделал с своей стороны все, чтобы предотвратить удар: «Издание подцензурное, замечаний оно не получало, цензор пропустил текст — за что же мы будем разорять издателя, прекращая газету? Нужно исследовать еще, действительно ли она так вредна, как говорят». Так рассуждал покойный. Нам, томичам, слишком хорошо известно, что никаких комплиментов по своему адресу он от местной печати не видал, тогда как с проявлением противоположного к нему отношения встречался. Русский человек вообще и томич в частности слишком привык к тому, что не только порицание, но и простое несогласие с мнением губернатора должно вести за собою, по общепринятому порядку, немедленное стремление заставить молчать «грубияна». И вот по городу разнесся одно время слух, будто губернатором Лаксом сделано представление в Петербург о переводе цензуры одного из изданий в Москву, что, конечно, равносильно было бы его прекращению. Узнав о ходивших сплетнях, покойный генерал только посмеялся над ними. Нельзя не уважать человека за такой смех, и хорошо было бы, если бы русские администраторы почаще так смеялись. Нам скажут: Лакс сам бывший литератор, сам знавал горе и невзгоды писательства, сам в «Московском обозрении» должен был объявлять — такая-то статья не может быть напечатана по независящим обстоятельствам. Все это так, но разве мало мы видели и людей более образованных, чем Лакс, выросших среди литературы и ее преданий, ученых с большим именем, которые, засев на кресло администратора, становились грозой печати? Печати столичной! Такой грозой, что самому высшему начальству приходилось унимать их рвение. Лакс, сохранив веру в силу и значение печатного слова во всю свою жизнь, до глубокой старости, будучи губернатором не позволил себе действовать на совесть цензора, внушать, третировать — словом, делать все то, что не стесняет нисколько многих, ах как многих бывших известных литераторов, стоявших когда-то за свободу прессы, и эта черта в покойном губернаторе уже одна сама по себе обеспечит ему благодарную память литератора-обывателя, который в таких, казалось бы, простых проявлениях терпимости должен видеть явление едва ли не исключительное.